Глава 13. Мама ссорится с Андреем. Снова

 

Мама ссорится с Андреем. Снова. А я не могу уснуть. Не из-за них, эти скандалы привычны. Видимо, их прогулка прошла не так, как хотелось. А вот моя…

Не знаю. Но… тепло. Укутавшись одеялом с головой, обняв подушку, не шевелясь – чтобы не просочилось, как вода сквозь песок, это ощущение. Растекается, словно теплое ароматное масло, впитывается – и я сам себе не кажусь уже таким уродливым – там, внутри. Расколупываю дырочку в простыне, пока в нее не пролезает палец.

Ровное, явно разочарованное «Ладно, как хочешь» Арса. И мое безоглядно смелое, поспешное «Давай встретимся завтра».

Повторяю ответ Арса вслух, улыбаясь:

- Окей, только не слишком рано.

Щекочущее живот опасение, что он протрезвеет и забудет. Но сейчас об этом не стоит думать. Завтра. Не слишком рано – значит, часа в три, наверное. Самое время. Потому что утром у меня дела.

Два и два сложить не составило труда. Любовь Ильи и рассказ Константина Алексеевича. Я позвонил ему прямо по пути домой. И выпалил сразу, едва мне ответили:

- Он был в вас влюблен.

Молчание, и спокойное:

- Ты не против обсудить это завтра? Мы не в Москве.

Это «мы»… округлое, как беременная женщина, и такое же неповоротливое. Вспоминаю про кольцо на пальце Константина Алексеевича. Илья – знал?

- Утром.

- Подойдет. Где мне забрать тебя?

- У метро. Как … - едва не вырывается «обычно», но я останавливаюсь, заканчиваю: - в прошлый раз.

- Договорились. Не накручивай себя. Все не совсем так, как кажется со стороны.

Странное завершение разговора.

Шокировало ли меня подобное открытие? Про моего брата. Перестаю разрывать тонкую белую ткань простыни, переворачиваюсь на спину. Нет, пожалуй. А вот что касается Константина Алексеевича… Сладковатый привкус во рту. Гадость. Маленькое мягкое пятнышко гнили на виске. На которое, знаешь, что смотреть мерзко, но и отвести взгляд нельзя. И хотя этот до блеска вылизанный бизнесмен не имеет ничего общего с Андреем, я понимаю, что в моей голове одно лицо накладывается на другое, сливаясь.

Удивительно, что мы с Ильей… Нет. Так неправильно говорить, что мы были в одинаковой ситуации. «Я же видел, как его колбасило». Ну, да. Даже здесь Илье повезло больше. Он сам оставил свой телефон в машине, сам пригласил на обед. Меня же никто не спрашивал. Мне сообщили тоном, не допускающим возражений, что я хочу этого.

А если так и было? Я не помню. Все, что касается начала, подернуто серо-черной, разорванной ветром дымкой. И то, что я могу разглядеть сквозь дыры в ней, – прикосновения, вселяющий уверенность шепот: «Ты особенный, Валя. Самый красивый, самый умный мальчик». Размытые застывшие черно-белые кадры: Андрей просит не закрывать ванную, когда я моюсь, – потому что волнуется, вдруг что-нибудь случится. Андрей, накрывающий нас пледом, голубоватое свечение экрана телевизора, и мама рядом, смеется – одобряет. Беспощадный колкий свет, ледяной пол. Кровь на кафеле. В зеркале – лицо, опухшее от рыданий. Тогда уже не было ничего: ни слез, ни воздуха, ни ощущения своего тела. Как в передачах про космонавтов. Полная невесомость.

И поспешное, с нажимом: «Валя, все закончилось, закончилось… прости меня, мой любимый мальчик. Сейчас пройдет. В следующий раз будет лучше…»

Солгал.

Губа ноет. Осторожно дотрагиваюсь до нее кончиком языка – теплое влажное касание. Жарко саднит – искусал.

Нужно спать. Завтра рано вставать.

«Ты должен его ненавидеть».

Вздрагиваю, приподнимаю голову. Столько ядовитой, ледяной ярости.

«Перестань размазывать сопли. Делай что-нибудь».

«То, что ты сделал?»

«Хватит держаться за меня. Все эти оправдания – надутый мыльный пузырь. Позволь себе вспомнить».

Это жестоко.

Подступает к горлу, раздирая, стискивая, щекочет нос. «Валя, давай мы тебя умоем и затрем пол. Плакать нельзя: это расстроит маму».

Приказ. Блок. Кирпичная стена. Сжимаю пальцами крест на шнурке – теплые острые края врезаются в ладонь. Чем он мне поможет?

«Я не хочу».

Глаза слипаются.

 

Страшно ли садиться в машину Константина Алексеевича? Мне наплевать. Как в прошлый раз.

Отъезжаем от Дворца культуры, встраиваемся в длинный, неправильно сложенный тетрис автомобилей на Волгоградке.

- Куда мы едем?

На самом деле – не так уж и интересно. Смотрю в окно – в соседней Ауди девочка лет восьми тискает маленького перепуганного песика. Видимо, у нее это называется любовью. Собака сейчас от удушения сдохнет.

- Ко мне домой.

- Ммм…

Ловлю долгий испытывающий взгляд Константина Алексеевича. Слегка наклоняет голову, будто решив что-то для себя.

- Мы едем в кафе. Там нам будет комфортнее.

И больше ни слова, пока мы не припарковываемся возле длинного двухэтажного здания. Ресторан на первом этаже: неприметная стеклянная дверь, а внутри несколько небольших залов – один за другим. Мы проходим в дальний – там столики отделены друг от друга высокими деревянными перегородками.

- Будешь что-нибудь?

- Нет, – протискиваюсь к окну. Девушка кладет передо мной меню в кожаной коричневой обложке. Отодвигаю его, сразу же тянусь за салфеткой.

- Ладно, потом. Сейчас тебе не до этого. Тогда чай?

Киваю. Мне все равно, только бы быстрее миновать муторную прелюдию. Сосредоточенно складываю самолетик. Аккуратно пальцами разглаживаю края. Чувствую, что официантка смотрит на нас. Улыбается. Со стороны, возможно, кажется, что старший привел в кафе младшего брата-раздолбая. Высовываю язык невольно, касаюсь кончиком пирсинга. Вздохнув, запускаю свой истребитель, но он сразу же неуклюже, тяжело врезается в воздух и терпит крушение на белоснежном бесконечном поле, между бутылкой соуса и зубьями вилки. Вторая мировая. Снега Сталинграда. Нам не выбраться. Завязли.

- Я не знаю, с чего начать, чтобы ты понял.

- Это я могу понять.

Резко. Выделяя первое слово. И снова Константин Алексеевич смотрит на меня, потом пожимает плечами.

- Хорошо. Илья был очень одиноким мальчиком.

Да разве? Чего заливает? Вокруг него было столько людей. Зубы сводит от обиды.

- Совсем не так.

Люди, с которыми просто нельзя чувствовать себя одиноким. Они… те, кого я узнал за это время.

«Скажи ему».

Но Илья не ответит, я знаю. От него внутри остался только легкий сквозняк, как от призрака, и давящее, тяжелое ощущение в районе солнечного сплетения. Немота. Он, возможно, и хотел бы, но не может. Мертв.

- Так, Валя.

Официантка с вытравленной на лице улыбкой расставляет чашки, опускает чайник прямо на крыло моего истребителя. Мне кажется, я слышу, как оно ломается с легким сухим треском, будто крылышки стрекозы.

- Что-нибудь еще?

Константин Алексеевич коротким жестом отправляет ее продолжать лыбиться издалека.

Хотел бы я так уметь: взгляд, движение руки – и все, тебя никто не достает. Первой жертвой стал бы физик.

- Мы сейчас говорим не о приятелях или девушках. Этого недостаточно. И если бы не одиночество, он никогда бы не… привязался. Он хотел, чтобы его слушали. Ценили. Чтобы

кому-то рассказать, как ненавидит вашего отчима, о друзьях, о тебе. И чтобы задавать вопросы – те, на которые обычно отвечает отец. Как думаешь, он мог получить перечисленное дома?

Я вижу Илью рядом с этим человеком. Представить так просто, а вот понять… Мне сложно, но я пытаюсь. Тот, кто заменяет все, – твоя вселенная. Такова любовь?

Слова Константина Алексеевича могут быть разводом, а могут – правдой. Пятьдесят на пятьдесят. Но мы с Ильей братья – и значит, похожи. Получается, что нужно просто прислушаться к себе и спросить, верю или нет. Ничего иного.

- Нет. Хочешь сказать, ты был ему, просто как отец?

Пытаюсь вытянуть самолетик из-под чайника. Пальцы обжигает горячий фарфоровый бок. Отдергиваюсь, смотрю на руку. Ноет, пульсирует кровь в подушечках.

- Нет. Я объясняю, почему он приезжал и звонил. Это мог быть и не я. Любой – порядочно старше его, обладающий определенным положением, которое дает уверенность в себе.

- Почему тогда ты?

Константин Алексеевич молчит, длинные холеные пальцы обводят чашку по ободку. И я снова смотрю на его кольцо – простое, широкое.

- Есть еще один фактор. Ответ. Без него ничего не будет. Мы знакомимся. Я предлагаю тебе что-то. Какими могут быть твои реакции?

Пожимаю плечами, это легко:

- Принять или отказаться.

- Верно. И вот это «принять» есть ключевой момент. Отказ – обрыв цепочки. Принятие в любом виде – попытка ее продолжить. Новое звено.

Я вспоминаю нашу переписку с Арсом, то ощущение вьющейся под пальцами металлической ленты, скрепок, которые ты нанизываешь одну на другую.

- Вы ответили.

- Это ошибка. Я не должен был допускать.

- Почему?

- Не был готов нести ответственность за то, что позволил к себе привязаться.

- Зачем позволил?

Константин Алексеевич пожимает плечами, постукивает ободком кольца по краю чашки:

- В этом сложно признаваться… Но каждому приятно чувствовать себя Спасителем. Когда в тебе нуждаются и для человека ты все. Я неприятную вещь сейчас скажу… Знаешь, живешь ты, и вдруг в твоем подъезде появляется заблудившийся котенок. Беленький, хорошенький, но тощий и голодный.

Царапает. Изнутри – раздирает горло. Встать, наорать… послать куда подальше. Но… я понимаю, что он хочет сказать.

- Тебе тепло – он нежный, ласковый. Благодарный. Но домой ты его взять не можешь. И дать то, что он хочет получить от тебя, – тоже.

Правда такова.

- Не мог – потому что женился?

- Да. И не только. Я никогда не позволил бы себе… - Константин Алексеевич поднимает на меня взгляд. Мне не по себе от него. Отворачиваюсь, смотрю на поток машин, двигающийся за идеально чистым, в солнечных бликах стеклом. – Пойми одну вещь: чем глубже ты увязаешь, тем сложнее сказать правду.

О, да. Я знаю это прекрасно. Будто сидишь в яме, и пол в ней проседает и проседает, а яркий синий круг над головой – удаляется и кажется абсолютно недостижимым. А потом ты учишь себя верить, что вовсе в нем не нуждаешься.

- Да.

- Но… клянусь тебе, я никогда не трогал твоего брата.

Откидываюсь на стуле, верчу в руках вилку. Облегчение. И страх.

Я долго молчу, прислушиваясь к себе. А он ждет, ни слова не говоря, не торопит – пьет чай, смотрит мимо, за мою спину.

И я… не знаю. Не чувствую, что он виноват. Возможно, потому что все, о чем Константин Алексеевич рассказывал, мне знакомо.

- А деньги? Та тысяча евро.

- Он прихватил их в последний день, когда я рассказал о свадьбе.

Бессилие. Ломающее тебя, перекручивающее, оставляющее за собой пустоту. Осознание своей слабости. Ничего сделать нельзя: ни остановить, ни удержать. И тогда творишь бессмысленное, жестокое – только чтобы заметили, увидели боль. Отомстить – мелко, некрасиво и отчаянно. Я таскаю деньги из карманов Андрея, а Илья… Здесь тот случай, когда от суммы смысл поступка не меняется.

Котенок мочится на хозяйский ковер и обдирает обои. Упрямый и готовый биться до конца. Неравный бой против хозяйского тапка.

Или… он просто снова закинул эту «скрепку», надеясь, что Константин Алексеевич будет его искать.

- Мне… сложно поверить.

- Потому что знаешь, что может быть и по-другому, ведь так?

Вздрагиваю, чуть не опрокинув чайную чашку. Белый фарфор с аккуратными выпуклыми полосками волной. Рябит в глазах.

Прямой вопрос. То, что я ждал все время. Чтобы просто ответить:

- Да.

- Кто?

Качаю головой. Не могу говорить.

- Отчим?

- Да.

Все переворачивается с ног на голову. Мне совершенно наплевать, как он узнал. Я думал, это будет стыдно и страшно, словно Боинг рухнул на спящий, ничего не подозревающий город. Но нет. Всего лишь два коротких «да». Вроде «Ты будешь чай?» – «Да». Знаю, сам я никогда не решился бы…

- Ты должен рассказать.

И еще одно, четкое, твердое – но теперь:

- Нет.

Но этого мало. Я должен быть уверен. За тонким прозрачным слоем облегчения – все тот же страх. Серый уродливый скелет в серебристом саване. Все истлеет, исчезнет – и останется только он.

- Нельзя, чтобы узнали. Не говори никому, так будет только хуже, понимаешь?

Сердце скачет, как маятник взведенных до предела часов. Тук-тук… Сжимаю в пальцах вилку, но даже боли от зубьев не чувствую. Лишь когда ладонь Константина Алексеевича накрывает мои пальцы, останавливая, замечаю, что на коже остались четыре белых полосы. Они стремительно краснеют, наливаясь кровью.

- Стоп, Валя. Это может быть только твоим решением.

- Да.

Мобильник начинает вибрировать в кармане так внезапно, что я подскакиваю на месте, поспешно вываливаю его на стол вместе с ключами. И замираю, глядя на надпись на дисплее: «Андрей». Я звука произнести не смогу – рот пересох. Зашит наглухо толстыми серыми нитками. Поднимаю испуганный взгляд на Константина Алексеевича. Он коротко качает головой, а потом кивает на сотовый.

- Андрей?

- Где. Ты.

Чеканя каждое слово, с нажимом. Пьян? Мне хочется повести плечами, будто уже чувствую на спине у позвоночника знакомое прикосновение его пальцев.

- У одноклассника. Мы к экзаменам готовимся. Я же написал вам записку и оставил на столе.

- Ааа… Сам учиться уже не в состоянии?

Обидно.

- Так решать проще.

- Скоро домой?

У него на мне свет клином сошелся? Стискиваю зубы – до скрипа, и все же вырывается:

- Без меня заняться нечем?

- Не хами. Давно по губам поганым не получал? В шесть часов максимум чтобы был дома. Тебе еще в квартире убираться.

Тупо смотрю на экран сотового. Мне… стыдно поднять взгляд на Константина Алексеевича. Как будто я стою перед ним полностью обнаженным – жалкий, слабый и убогий.

- Это прекратится.

- Когда? – его голос холодный и ровный. Словно данные биржевых сводок зачитывает.

- Нужно просто подождать.

Неубедительно. Всегда прокатывало, а вот сейчас – нет. Вываливаю все, что говорил сам себе каждый раз, лежа в кровати после…

- Два месяца – и я найду работу, смогу снять себе комнату, не буду видеться с ним.

- Знаешь, сколько стоит жилье в Москве?

- Не имеет значения. Я буду делать все, что потребуется.

Ребенок… Вот сейчас я отчетливо понимаю это. И чувствую себя омерзительно бессильным. Как в своих снах, когда монстры обступали меня, а я не мог ничего сделать. Подчинялся.

И все мои планы – фантомный корабль, качающийся на спокойной воде залива, но он потонет, едва выйдет в открытое море. Там, в трюмах, столько ненужного – сокровища: разноцветные стекла, лоскутки и золотистые бусины. И на капитанском мостике – призрачная тонкая фигура – светлая. Тот, кого я оживил, кому доверил мой фрегат под белоснежными парусами.

- Тебе так достаточно?

Что ответить на это? Одним глотком выпиваю чай. И вроде вкуса не чувствую, но после во рту остается сладковатый мягкий аромат жасмина.

- Мне пора.

Поднимаюсь, выхожу из-за стола. Кончики пальцев словно приклеились к столешнице, смотрю на них, медленно приподнимаю мизинец и выдаю единственный мой козырь:

- Не хочу, чтобы маме было плохо.

- Что насчет твоей жизни?

- Выдержу. Я не такой, как Илья.

Еще два пальца – на деревянной поверхности остаются мутноватые следы. Последнее – важное. Рассматриваю белые манжеты сорочки, выглядывающие из-под тонкого серого свитера Константина Алексеевича, стараюсь говорить спокойно:

- Пообещай, что ты никому не расскажешь.

Не вижу его лица, слышу только голос – глубокий, успокаивающий.

- Обещаю.

Мне легче. Секрет, разделенный на двоих.

Надеюсь, он поймет: то, что я сейчас произнесу, относится ко всему нашему разговору:

- Я тебе верю.