Этот рассказ-воспоминание я посвящаю памяти Виталия Радиевича Скворцова в благодарность за то доброе и светлое, что осталось во мне после общения с ним.
В конце семидесятых годов (по-моему, это было летом 1979 года) по каким-то очередным делам я пришел в кабинет к нашему начальнику отдела Григорию Дмитриевичу Меду. И в ответ на его традиционный вопрос: «Как дела, Георгий Семенович?», ответил, что хотел бы поступить в аспирантуру. Я сказал, что работаю в отделе почти 10 лет, что все эти годы под руководством В.Б. Фрумкина занимаюсь вопросами защиты компрессоров от помпажа, что у меня есть несколько изобретений и несколько статей на эту тему. И я считаю, что на базе накопленного материала я мог бы защитить диссертацию.
Мед некоторое время помолчал, а потом сказал, что он в принципе одобряет мое решение, т.к. в НИИ защита диссертации – это единственный путь к получению достойной зарплаты, для успешной карьеры. «Но», - сказал Григорий Дмитриевич, «Вы, по-видимому, не вполне понимаете, механизм этого процесса. От меня в этом деле мало, что зависит. Треугольник отдела (парторг, профорг и я) может только ходатайствовать перед Ученым советом ЦКТИ о выделении для какого-то сотрудника места в аспирантуре. Сейчас отдел хлопочет о выделении места для Анатолия Николаевича Коваленко. Коваленко, в отличие от Вас, член партии, много занимается общественной работой. Его знают и в парткоме, и в месткоме, и в дирекции института. У него, поэтому, перед Вами явные преимущества. Вот получим это место, поступит Толя в аспирантуру – вот тогда в следующем году можно будет вернуться к нашему разговору. Но имейте в виду, что все это будет не просто и не быстро», – завершил разговор Мед.
Я, конечно, расстроился: мне казалось, что стоит заговорить и….
Но прошло месяца два-три, и меня вызвал Мед. «Георгий Семенович, у меня для Вас хорошая новость. Место в аспирантуре для Коваленко нам дали, но он из отдела увольняется – переходит на работу в отдел кадров института. Так что я предлагаю Вам занять его место в аспирантуре. С Ученым секретарем нашего Совета Корчуновым о такой замене я договорился. В общем, езжайте быстро к Корчунову, пишите заявление, сдавайте экзамены! Всем, чем я смогу, я Вам помогу» - сказал Григорий Дмитриевич. И, как показало дальнейшее, действительно всегда помогал, когда надо было! Спасибо ему!
Я быстро оформил все необходимые бумаги, а осенью-зимой сдал вступительные экзамены. За немецкий и историю получил пятерки, а по специальности – четверку. Как сдавал историю и иностранный – уже не помню. А вот экзамен по специальности – по теории автоматического регулирования, запомнил на всю жизнь. Перед сдачей экзамена, когда дата сдачи уже была назначена, наш Виталий Иванович Кочуров неожиданно отправил меня в командировку в Свердловск. Фрумкин ходил к Кочурову просить, чтобы он заменил меня кем-нибудь другим, но Кочуров не согласился, сказав, что я, прежде всего, сотрудник лаборатории и должен работать в лаборатории, а аспирантура, экзамены – это, мол, мое личное дело, и заниматься этим надо во внерабочее время.
В командировку я взял с собой учебники, но командировка оказалась насыщенной, и времени на их чтение у меня, практически, не было.
А надо сказать, что за все время моей предшествующей работы в лаборатории я с регулированием совершенно не соприкасался. Я конструировал и испытывал всякие противопомпажные устройства, занимался осциллографированием и анализом различных процессов, участвовал в разработке систем автоматизации различных установок. Занимался чем угодно, но не регулированием. Так что практического опыта в области создания регуляторов у меня не было.
Из Политехнического института по части теории регулирования я тоже практически ничего не вынес. У нас в институте был курс автоматического регулирования, но читал нам его Ю.В. Долголенко очень плохо. Я помню, как он на протяжении всего времени, отведенного на лекцию, практически без комментариев исписывал доску громоздкими выводами каких-то формул, а, придя на следующую лекцию, говорил, что ошибся на предыдущей лекции при выводе очередной формулы и, отвернувшись к доске, снова, молча, начинал свою писанину. Никто из нас, студентов, сути предмета не понимал, но т.к. эта дисциплина на нашей кафедре конструирования и эксплуатации парогенераторов была не основной, мы отсутствием знаний по регулированию особенно и не заморачивались.
Из командировки я вернулся перед самым экзаменом. Экзамен должна была принимать отдельческая комиссия во главе с Медом. Помню, что в главное здание на экзамен я шел вместе с Кочуровым, и он по дороге пытался успокоить меня, настраивал меня на то, что все будет в порядке, что оснований волноваться он не видит: мол, все договорено, в комиссии все свои.
Но вот начался экзамен, и на меня «набросился» Михаил Николаевич Сидоров. Разнес меня в пух и прах. Причем «по делу» разнес. У меня создалось впечатление, что я завалил экзамен, но комиссия поставила мне четверку. Так плохо я никогда в жизни экзамены не сдавал. Стыдно было ужасно. Возвращался я в наше здание вместе с Сидоровым, и он по дороге, будто оправдываясь, все продолжал мне объяснять, что ответы на его элементарные вопросы я просто обязан был знать. И я понимал, что Михаил Николаевич прав. И это только усиливало мои переживания и недовольство собой.
Тем не менее, в аспирантуру меня зачислили. Наша учебная часть назначила мне научного руководителя – Валерия Алексеевича Иванова, доктора технических наук, профессора Политехнического института, заведующего кафедрой паросиловых блоков.
Вначале я довольно сильно огорчился: уж очень, мягко говоря, странное (даже отталкивающее) впечатление производил профессор Иванов своим видом, манерами, поведением: маленький, весь какой-то скособоченный, говорил резким писклявым голосом, странно потирая руки… Однако в процессе общения, при работе над диссертацией и подготовке к защите я все более настраивался в его пользу. Внешние данные Иванова оказались не главными и со временем перестали замечаться. Я понял, что это очень умный, знающий человек. Он подготовил в своей жизни не один десяток аспирантов, обладал обширными знаниями, связями и большим авторитетом у специалистов в своей области. Дружеских отношений у нас с ним не возникло, но я стал его уважать. А в целом, если бы не Валерий Алексеевич, то вряд ли бы я добрался до защиты.
Организационные дела и сдача экзаменов продвигались-развивались очень неспешно. Только уже весной следующего года я сходил к Валерию Алексеевичу познакомиться. Рассказал ему о своей работе и о том, на какую тему предполагаю писать диссертацию. Он сказал, что неустойчивыми режимами компрессоров никогда не занимался, тему предполагаемого исследования представляет слабо, поэтому в техническом плане вряд ли сможет быть мне полезен, но берет на себя все организационные вопросы. Сказал, чтобы раз в месяц я приходил к нему с отчетом о проделанной работе.
К непосредственной работе над диссертацией я сумел приступить только летом, когда все мое начальство отправилось по отпускам.
Я обложился своими старыми отчетами и примерно за месяц скомпоновал из них то, что, на мой взгляд, могло бы войти в диссертацию. Осенью отнес все написанное на просмотр Иванову.
Примерно через неделю он вызвал меня на внеочередную встречу и раскритиковал мою писанину. Смысл его эмоционального выступления сводился к тому, что написанное может быть и не плохо, но представляет собой только вторую часть диссертации, посвященную экспериментам и практическому использованию результатов работы, а основной, теоретической части нет и в зачатке. Я ответил, что полностью согласен с ним, и только хотел написанным ознакомить его с направлением работы. И хотел бы выслушать его советы о содержании первой части. На это Валерий Алексеевич повторил мне, что существа дела не знает, никаких советов давать не будет, а ждет предложений от меня.
Я озадачился и несколько дней провел в бесплодных и мучительных размышлениях. Помощь пришла оттуда, откуда я ее совершенно не ожидал.
У нас в комнате сидел тогда молодой специалист, выпускник кафедры теории упругости физмеха ЛПИ – Виталий Скворцов. Какими судьбами он оказался у нас в отделе я не знаю. Он был чрезвычайно способным, даже талантливым ученым-теоретиком. Я бы сказал, что самым талантливым из всех сотрудников нашего отдела и из всех, кого я когда-либо знал вообще. Меня поражало, насколько глубоко он вникал всегда в физику процессов, которые становились предметом его изучения. Программирование, вычислительные машины – все то, чем в то время увлекалась молодежь нашего отдела, были для него только инструментом для решения основной задачи. Он владел всеми этими современными инструментами блестяще, но для него это было второстепенным – только средством для получения результата. И как ни странно, но так получилось, что в нашем, якобы научном, отделе его совершенно не оценили. «Якобы» - это потому, что отдел в то время занимался решением сугубо практических вопросов: во-первых, разработкой систем и устройств автоматизации конкретных технологических объектов и, во-вторых, применением появляющейся тогда вычислительной техники для решения задач автоматизации. Виталий занимался автоматизацией угольных мельниц. Какие-то теоретические работы выполнял для своей кафедры, с которой продолжал поддерживать отношения. Сидел себе тихонечко на своем месте и не высовывался.
И вот в один из дней моих мучений на тему выбора направления предстоящих исследований Виталик Скворцов вдруг поинтересовался, как у меня продвигаются диссертационные дела. Я обрисовал ему общую картину, включая и последний мой разговор с Ивановым. Виталик попросил меня рассказать ему все, что я знаю о помпаже, попросил показать написанное. Мы проговорили до конца дня, а в конце дня он сказал, что ему нужно время все обдумать.
А через несколько дней Виталик сказал мне, что у него созрело предложение. И очень кратко рассказал мне о своем видении проблемы, о возможном направлении теоретического исследования, рассказал о том, какие задачи можно было бы решить расчетным путем и каких результатов можно ожидать в результате этих расчетов.
Надо сказать, что на осмысливание предложений Виталика у меня ушло неизмеримо больше времени, чем у него на то, чтобы ознакомиться с поставленной задачей и найти направление ее решения. И это притом, что с технической сутью вопроса: с турбокомпрессорами, с неустойчивыми режимами их работы - до нашего разговора он знаком не был совершенно.
Но потихонечку я стал трудиться в предложенном Виталиком направлении. При очередной встрече с Ивановым рассказал ему о планах теоретического исследования. Он в целом одобрил и дал свои рекомендации (надо сказать - очень дельные).
Я с увлечением погрузился в расчеты. В тех из них, в которых потребовалось использование вычислительной техники, мне помогли сотрудники нашей лаборатории Гейнисман и Аверкиева. Дело затруднялось, конечно, тем, что от основной работы меня никто не освобождал. Но все окна в ней, все свое свободное время я стал посвящать диссертации. Дома полностью отказался от вечернего телевизора: писал, печатал, читал. Искал какую-то опубликованную информацию по интересующей меня теме: ездил в Публичку, в Инженерный замок.
Не очень хочется, но, справедливости ради, надо отметить, что мои «старшие товарищи» – Кочуров и Фрумкин, никакого участия в моих диссертационных делах не принимали. Фрумкин, правда, демонстрировал участие. Его я мог, что называется, пригвоздить к месту каким-нибудь конкретным вопросом. Но отвечал он, особо не задумываясь, то, что приходило ему в данный момент в голову. А Кочуров за все годы моей диссертационной деятельности так ни разу ничего не спросил о моей работе, демонстрируя полнейшее равнодушие.
Года через полтора я все закончил. Объединил в виде единой работы теоретическую часть вместе с давно готовой второй, «практической» частью. Дополнил разделом с обзором литературы на тему исследования и отнес всю рукопись диссертации Иванову. Еще примерно год у меня ушел на доработку рукописи по замечаниям и предложениям Валерия Алексеевича.
Кроме работы над рукописью в тот период я ходил на занятия и сдавал экзамены кандидатского минимума. Занимался всякими организационно-формальными диссертационными делами. Последних было много, и я помню, что они меня очень угнетали, но сейчас из моей головы улетучились.
Опять большие сложности у меня возникли при сдаче экзамена по специальности. Валерий Алексеевич договорился с учебной частью ЦКТИ, что защищаться я буду на Ученом совете ЛПИ по специальности «Компрессоростроение». Поэтому и экзамен я должен был сдавать по «Компрессоростроению». Экзамен был чрезвычайно объемный. В него входили осевые и центробежные турбокомпрессоры, поршневые компрессоры, вакуумные и специальные компрессоры, холодильная техника. В институте соответствующих курсов нам не читали. Я обложился горой учебников, и тут меня снова услали в длительную командировку. Времени на подготовку к экзамену мне явно не хватало. При подготовке я сделал упор на турбокомпрессорах – объекту моего диссертационного исследования, думая, что на экзамене основные вопросы будут относиться к ним. Остальные учебники просто бегло перелистал. А на экзамене попал в лапы специалиста по поршневым компрессорам. Жутко плавал и в результате заслуженно получил слабенькую тройку. Очень неприятно было.
Вскоре Валерий Алексеевич объявил мне, что договорился с заведующим кафедрой «Компрессоростроения», бывшим в то время одновременно и ректором ЛПИ, Константином Павловичем Селезневым о том, что тот станет моим официальным научным консультантом по теме диссертации. Чтобы я срочно отпечатал диссертацию и дал ему на рецензию. Хорошо, что у меня дома была печатная машинка, привезенная моим дядей Васей с войны в качестве военного трофея. Мы с моей женой Таней, меняя друг друга, ударными темпами отпечатали диссертацию, и я отнес ее Селезневу.
Селезневу диссертация понравилась. Он мне вернул ее практически без замечаний и сказал, что на ближайшем заседании кафедры мне нужно будет ее представить сотрудникам кафедры и приглашенным специалистам – устроить так называемую предзащиту. Кроме этого на Ученом совете ЦКТИ мне нужно срочно утвердить название работы - это обычная, чисто формальная, но необходимая процедура.
Первый щелчок я получил при утверждении названия: нашему заместителю генерального директора И.К. Терентьеву, ведшему тогда заседание Ученого совета, название, придуманное Ивановым, почему-то не понравилось, и он провел решение совета об его изменении. Легко сказать: название уже было забито во множестве бумаг. Иванову и Селезневу предложение Терентьева тоже не понравилось, и они вроде как предъявляли мне претензии, что мой начальник вставляет мне палки в колеса. А что я мог сделать? Название пришлось менять: родной институт настоял. Жалко было только, что на это ушла уйма времени и сил, а суть, содержание работы нисколько не менялись.
А второй щелчок, вернее даже не щелчок, а мощнейший удар я получил в процессе предзащиты на кафедре. Сама предзащита прошла нормально: я доложил, было много вопросов, я ответил, были выступавшие. В заключение предзащиты выступил Селезнев и сказал, что на их кафедре упор делается на проектировании компрессоров, на «железе». Следовало бы больше внимания обращать на физику процессов, происходящих в компрессорах, на режимы их работы, в частности, на способы предотвращения неустойчивых режимов. Этим вопросам посвящена рассматриваемая работа и поэтому ее появление следует всячески приветствовать.
В общем, все прошло как надо. Но после окончания, когда народ уже разошелся, а я снимал и убирал плакаты, ко мне подошел незнакомый человек, представился сотрудником лаборатории центробежных компрессоров ЦКТИ Приваловым и сказал, что у него ко мне есть несколько вопросов и несколько замечаний. Предложил встретиться. Я согласился. Однако наша встреча не состоялась – я звонил, а Привалов все откладывал. А через некоторое время Иванов сказал мне, что на мою работу на имя Селезнева поступил отрицательный отзыв Привалова. Отзыв содержал десятка два замечаний и заключение о необходимости переработки диссертации. Валерий Алексеевич передал мне копию этого многостраничного отзыва и попросил, чтобы я попытался договориться с Приваловым миром, иначе защита может сорваться.
Я поехал к Привалову и попытался объясниться, ответить на его замечания. Однако Привалов говорить по существу отказался. Держался он очень агрессивно и разговаривал со мной тоном старшего с провинившимся младшим. Сказал, что он профессионал – компрессорщик, тоже пишет диссертацию на сходную тему о неустойчивых режимах компрессоров под руководством Селезнева. Считает, себя ответственным за данное направление работ в нашем котлотурбинном институте, а так как, по его мнению, многие вопросы в моей диссертации освещены неправильно, он сделает все, чтобы не допустить моей защиты.
Суть замечаний Привалова сводилась к следующему. Любой расчет предполагает составление математической модели исследуемого физического явления или объекта. Модель составляется с какими-то допущениями и упрощениями, которые специально оговариваются. И вот Привалов посчитал, что сделанные мной допущения неправомерны и искажают реальную картину происходящих в компрессоре процессов. То есть математическая модель не соответствует реальному исследуемому процессу.
Все происшедшее было для меня неожиданным ударом под дых, сбило дыхание. Однако, через несколько дней я чуть оправился и созвал на совет мой «штаб»: Виктора Борисовича Фрумкина, Мишу Гейнисмана и Виталия Скворцова. Встретились мы на квартире болеющего тогда Виктора Борисовича. Заседали долго. Подробнейшим образом изучили все замечания Привалова. По каждому пункту наметили план защиты. Надо отметить, что тут Виктор Борисович занял очень активную позицию, выискивал слабые стороны замечаний, предлагал варианты их парирования. Виталик пообещал за пару дней обосновать каждый из наших ответов математическими выкладками.
Конечно, Скворцов был математиком от бога. Он камня на камне не оставил от всех обвинений Привалова. Как он успел за такое короткое время сделать все это? До сих пор не понимаю. Плохо пришлось бы мне без такого помощника.
Положив в основу написанное Скворцовым и дополнив его математику необходимыми пояснениями и ссылками на авторитетные литературные источники, я оформил наш «ответ Чемберлену» на бумаге и отнес Иванову. Тот внимательно прочитал. Сказал, что ему наши возражения понравились, но последнее слово тут не за ним, а за Селезневым, и пообещал передать мою бумагу ему.
Через какое-то время меня вызвал Селезнев и сообщил, что в нашем с Приваловым споре он встал на мою сторону. Единственно, он опасается, что Привалов самостоятельно направит свою бумагу в ВАК. И тут есть два выхода. Он переговорит с Приваловым и попытается убедить его замолчать. Если тот согласится – все пойдет своим путем, как будто бы отзыва Привалова не было. Если не согласится, то он после защиты пошлет в ВАК вместе со всеми остальными диссертационными бумагами и отзыв Привалова, и мой ответ, и свое заключение по обсуждаемым вопросам. Думает, что спорная ситуация будет решена в мою пользу. На том и порешили.
Дальше все пошло как по маслу. Я написал, отпечатал в типографии ЛПИ и разослал в профильные организации реферат. Получил положительные отзывы. Летом 1985 года на заседании Ученого совета ЛПИ под председательством К.П. Селезнева прошла успешная защита. С помощью своего приятеля Юры Спиро я организовал банкет в ресторане гостиницы «Ленинград», куда пригласил Фрумкина, Гейнисмана и, конечно, Скворцова вместе с их женами. Через какое-то время пришел положительный ответ из ВАКа. Диссертационная эпопея закончилась.
О дальнейшей судьбе Привалова я ничего не знаю. После моей неудачной поездки к нему для обсуждения замечаний я его никогда не встречал и ничего о нем не слышал. Не знаю даже, удалось ли тогда Селезневу договориться с ним. Думаю, что удалось.
Селезнева, спустя какое-то время после получения бумаги из ВАКа, я встретил на улице. Похвастался успешным результатом. «А я получил из-за Вас выговор из ВАКа: у Вас какие-то бумаги были оформлены неправильно, а я пропустил», - как-то грустно сказал он.
Виталик Скворцов вскоре после моей защиты поступил в аспирантуру Ленинградского кораблестроительного института, из ЦКТИ уволился. Защитил сначала кандидатскую диссертацию, а вскоре и докторскую. Работал там, в ЛКИ на кафедре сопротивления материалов, вскоре стал заведующим кафедрой. Как-то уже в таком качестве по каким-то делам он зашел в наш отдел. Навестил и меня. Оставил мне свою визитную карточку. Мы с ним повспоминали ЦКТИ-шную жизнь, разлетевшихся по всему миру сослуживцев, былые «помпажные» баталии…
А спустя какое-то время до меня дошло печальное известие: Виталика Скворцова не стало. Сказать безумно жаль - ничего не сказать! Я считаю это невосполнимой утратой и в научном, и в общечеловеческом плане! Это был неординарный, выдающийся человек. Он помогал многим людям и в мелочах, и «по-крупному». Помогал совершенно бескорыстно, как-то буднично, часто мимоходом, не акцентируя на этом внимания, часто даже не дожидаясь просьб. Чрезвычайно образованный, начитанный, какой-то очень «человечный человек», обладающий прекрасным чувством юмора, Виталик совершенно не бросался в глаза и оценить его можно было, только соприкоснувшись с каким-либо его бесценным качеством. Я Виталика Скворцова никогда не забуду.
Возвращаясь к теме моего рассказа и завершая его, хочу сказать, что сейчас, спустя примерно 30 лет после описываемых событий, из «соучастников» моего диссертационного дела Валерия Алексеевича Иванова, Константина Павловича Селезнева, Виталия Радиевича Скворцова и Виктора Борисовича Фрумкина уже нет. Михаил Генрихович Гейнисман уже более двадцати лет живет в Америке. Первое время после его отъезда мы переписывались, а потом наша связь оборвалась.
О царе
В свое время на меня произвел впечатление и потому запомнился рассказ моего папы о том, как в довоенные годы ему довелось побывать в Свердловском музее революции, располагавшемся в доме Ипатьева на «Площади народной мести» (так она тогда, кажется, называлась). И главной изюминкой этого музея было посещение подвалов дома Ипатьева. Тех самых подвалов, в которых большевики расстреляли последнего нашего царя вместе со всеми членами его семьи и его ближайшей прислугой. Вся «расстрельная» стена напротив входной двери и пол у нее по рассказу папы были изрешечены пулями. Экскурсовод – один из участников расстрела, в подробностях рассказывал о том, кто, где стоял и кто, в кого стрелял. Свое участие в этой акции – акции возмездия народа главному злодею-кровопийце – царю, экскурсовод не скрывал, был горд этим и преподносил как геройство, как высшее достижение своей жизни революционера.
Рассказывал мне обо всем этом папа еще в мои школьные годы. Но рассказ крепко засел в моей голове, и поэтому, когда году в 1972…1974 - в первые годы моей работы в ЦКТИ, меня направили в командировку в Свердловск на «Турбомоторный завод», я твердо решил сходить в этот музей. Пошли мы туда вместе с В.Б. Фрумкиным и И.К. Козыро, с которыми вместе были в командировке. Дом Ипатьева мы нашли, однако стоял он уже не на «Площади народной мести» (в то время ее как-то переименовали), а в доме не было никакого музея. Дом был заброшен и закрыт.
Мы зашли в краеведческий музей, который располагался тогда неподалеку в здании бывшей церкви. Прошли с экскурсией по музею, но ни слова о доме Ипатьева и о расстреле царя от экскурсовода не услышали. После экскурсии (из экскурсантов были только мы трое) мы с Инной начали задавать экскурсоводу «наводящие» вопросы. Сначала экскурсовод – пожилая женщина - ушла «в глухую оборону», но потом, после того, как мы сказали, что мы Ленинградцы, не устояла и раскололась.
Приглушенным голосом сообщила, что им запрещено теперь что-либо рассказывать об этих событиях и об ее участниках. Но что это, действительно, все произошло в соседнем доме. Что там, действительно, одно время был филиал краеведческого музея – музей революции. Сейчас он по приказу высшего начальства закрыт для посещения. Все экспонаты перемещены в запасники краеведческого музея и пока хранятся. «Пока» - это потому, что сотрудники музея опасаются все более нависающей команды, уничтожить все, что было связано с теми событиями. И слухи о том, что такая команда может последовать, упорно циркулируют. Что имена участников расстрела сейчас засекречены, но всех их, кроме одного, уже нет на этом свете. А этот один живет в Свердловске, но сменил фамилию, потому что очень боится расправы над собой или над его потомками приверженцами самодержавия, которых становится все больше.
Экскурсовод постепенно разговорилась. Чувствовалось, что все рассказываемое рвется у нее наружу, что внутри себя она осуждает расстрел, переживает, что все это случилось в ее городе. Подчеркнула, что расстреливали не екатеринбуржцы, а пришлые красные, в основном чехи. Рассказала, что до сих пор не известно место захоронения расстрелянных. Что одни рассказывают, будто бы их сожгли, другие говорят, что их увезли куда-то из города. Но точно никто ничего не знает. Все это было в свое время строго засекречено.
Несмотря на то, что мы ничего кроме заброшенного дома тогда не увидели, тот поход в краеведческий музей и та экскурсовод с ее загнанными вовнутрь себя эмоциями живут в моей памяти все сорок с лишним лет, прошедших с тех пор. А ее высказанные опасения о возможности уничтожения всех материальных свидетельств расстрела вскоре сбылись. Я не знаю, что произошло с экспонатами, хранящимися в музее, и произошло ли что-нибудь, но года через два после нашего похода в музей дом Ипатьева приказали уничтожить. И, когда я в очередной приезд в Свердловск, проходил там, на месте дома зиял котлован, частично заполненный водой. Я зашел в музей, но нашего экскурсовода там не было, а спросить о ней я не смог, так как не знал даже ее имени…
Сейчас на месте дома Ипатьева в память о расстреле царской семьи построен храм, в подвале которого будто бы воспроизведен подвал дома Ипатьва. Но это уже новодел. Я там не был, но думаю, что посещение храма не оставило бы во мне сильного впечатления.
