Принцип ответственности 27 страница

Подвергать это привлекательное предположение основательному обсуждению здесь не место. Оно могло было бы "заработать" в той же малой степени, что и любая другая разновидность "психофизического параллелизма", спинозистского или любого другого. Одно небольшое наблюдение, однако, может оказаться достаточным для того, чтобы показать, что в данном случае переход страдает логическим изъяном с самого начала, а именно он не сохраняет верности формализму изначальной концепции. Существенным моментом для "дополнительности" в ее квантово-механическом представлении, принадлежащем самому Бору, является то, что два описания четко отделены, каждое из них является полным само по себе и ни одно не покушается на другое: волновое описание не оказывается запятнанным терминами из сферы корпускулярных представлений и наоборот. Короче говоря, обе модели являются строго альтернативными друг к другу. Однако мы не можем начать описывать ничего "умственного", не обращаясь постоянно к "материальному", к миру объектов, с которыми имеют дело ум, ощущение, воля, действие. Иначе говоря, всякое рассуждение об уме должно говорить и о теле с материей. Говоря же о себе, мы не только можем, мы не только делаем так реально, но и должны охватывать сразу и свое умственное, и материальное бытие: как раз то одновременное принятие в расчет сразу обеих сторон, исключаемое квантовой теорией для своих дополнительных альтернатив. В конце концов, прежде всего именно в силу этой изначальной, совместной данности психофизическая проблема перед нами и вырастает. Изоляция двух этих моментов представляет здесь собой акт искусственного абстрагирования, между тем как их взаимозацепляющееся соприсутствие является первичной данностью. И даже абстрагировавшись, как мы заметили, изоляцию в полном смысле нам провести не удается, поскольку описание одной стороны наиболее сущностно относится и к другой. Сами их линии проходят не параллельно, но пересекаются@11. Уже об одну эту транзитивную соотнесенность, в силу которой одно описание вовлекает в себя элементы другого, мнимая аналогия с ситуацией в квантовой механике разлетается вдребезги@12.

Более непосредственное отношение к нашему рассуждению, чем это формальное наблюдение, имеет простое напоминание о том, что о чем, в сущности, идет речь в психофизической проблеме – это взаимодействие и, если говорить более конкретно (и, разумеется, так оно и есть в связи с интересом Бора к "свободе"), воздействие ума на материальные процессы. Это воздействие, если оно вообще происходит (что как раз и стоит здесь под вопросом), совсем даже не представляет собой неизменного попутчика, невинный довесок к физическим процессам, но есть особое явление, влияющее на их течение. Происходит ли это? Возможно ли? И как? Очевидна бессмысленность этого вопроса в случае дополнительных описаний волны и частицы: спрашивать, например, до какой степени и в каких случаях волновой аспект явлений накладывает отпечаток на их корпускулярный аспект. Однако как раз эти-то вопросы (с надлежащей заменой терминов) и оказываются наиболее осмысленными, которые могут быть заданы применительно к психофизической проблематике@13. Дополнительность, которой "интервенционизм" не характерен уже в силу одной лишь формальной ее природы, не допускает даже того, чтобы они были поставлены, если только имеется серьезное намерение ими задаться. В общем, я полагаю, никакая должная аналогия дополнительности, как ее понимал Нильс Бор, к нашей проблеме неприложима, и философам нужно оставить ее в той сфере, к которой она относится. Философский интерес попытки привлечения ее на свою сторону заключается в том, что общего имеется в ней со Спинозовым параллелизмом атрибутов, а именно предпосылкой невзаимовлияния, более изощренный вариант которой она, как кажется собой представляет. Однако она разделяет с прежней ту же роковую слабость всякого параллелизма: именно, присвоение телу главенствующего положения, несмотря на все уверения в противоположном. Ибо лишь внутренний детерминизм тела, т. е. детерминизм материальной природы как таковой, известен с силой своей предсказуемости, между тем как умственной – неизвестен. В силу логики самой теории, выделенная таким образом "твердая" сторона всегда окажется более сильным партнером в сосуществовании с недетерминированным, "мягким" сожителем, который сможет лишь подыгрывать ведущей партии первого. Материя будет господствовать, а уму приходится за ней следовать. Можно показать, что такова судьба любой формы психофизического параллелизма, вариантом которого является "дополнительность"@14. В них во всех кроется "эпифеноменализм". Так что, совершенно независимо от своих формальных недостатков, дополнительность, поскольку она материально предрешает кардинальный вопрос, лишает вопрос той его остроты, которая не должна нам давать покоя. Или же, и это более вероятно, она применяется нестрого, и в такой своей аморфности не имеет никакой ценности.

б) Неопределенность

Более многообещающим представляется принцип неопределенности. Идея поставить его на службу теоретическому делу "свободы", учитывая, что он некоторым образом направлен против "детерминизма", лежит на поверхности, и она заявила о себе очень рано, буквально на заре квантовой механики. Однако почти также давно против этого было выдвинуто два серьезных возражения. Во-первых, умственный процесс (мышление, принятие решений и пр.), если даже он и не определяется физической необходимостью, является всем, что угодно, только не неопределенным: его свобода идет нога в ногу с упорядоченностью высокой степени, так что теория такой свободы не может извлечь никакой пользы от какого бы то ни была принципа случайности.

Во-вторых, никакой вклад с этой стороны не мог дать о себе знать на плане макрособытий, где имеют место человеческие действия: здесь разброс вероятностей, справедливый на субатомном уровне, в котором господствует квантовая механика, оказывается превзойденным детерминизмом классической механики, – подобно тому, как в случае статистики больших чисел вероятности на микроуровне обращаются точными данными на макроуровне. Так что свобода не получает никакого ободрения от принципа неопределенности также и в этом отношении, говорить же о каком-либо еще не имеет смысла.

Первому из этих возражений, касающемуся противопоставления случайности и упорядоченности умственного как такового, можно противостоять, лишь выдвинув гипотезу о том, что ум обладает некоей силой, помогающей ему использовать неопределенность в своих целях, а именно отбирать "победителя" вдоль полосы вероятностей. Как можно было бы представить способ такого вмешательства или воздействия с его стороны на концептуальной модели – вот повод для того, чтобы попредаваться умозрению, а, возможно, и чтобы отчаяться. Однако, разумеется, такая попытка на свободных просторах за пределами верифицируемости не воспрещена никаким вето естествознания или рациональной мысли как таковой. Даже потерпев здесь поражение (как это вполне может быть предопределено), гипотеза как таковая не будет приходить в столкновение с данными и правилами данной материальной сферы и вполне может воспользоваться всеми вольностями, предоставляемыми terra incognita (подвергаясь, впрочем, и связанным с ней опасностям). К этому мы еще вернемся в завершение.

Второму возражению, а именно о статистическом затоплении субатомной неопределенности, можно было бы выставить более предметный контрдовод, продемонстрировав способ, каким единичное квантово-механическое событие может сделаться детерминантой для событий в макромаштабе наших опыта и деятельности. И вот, принцип спускового крючка предлагает нам именно такой способ, и с этого места я продолжаю изложение своих бесед с профессором Фридрихсом.

5. Квантово-механическая гипотеза относительно мозга,
и идея его воспроизведения

Что последует, если мы (в целях нашей аргументации) встанем станем исходить из предположения, что мозг устроен так, что для его функционирования (а значит – и для поведения видимого организма) могут сделаться значимыми процессы на квантово-механическом (субатомном) уровне? Еще прежде рассмотрения того, как возможно, чтобы они оказались таковы, Фридрихс указал на одно удивительное обстоятельство. Я говорил (выше, с. 245) о "мозге с таким же материальным устройством, как человеческий, однако без сопутствующей ему субъективности", а затем отверг уже одну только гипотезу "чисто материального мозга", причем исходил я из неотделимости психической составляющей от живого мозга. Однако следует вообще отвергнуть сами речи о "таком же" материальном устройстве, как… применительно к мозгу, что напоминает нам о картезианской гипотезе точного "воспроизведения", рассмотренной в настоящем Приложении раньше. Ибо точное повторение предполагает точное знание всех составляющих системы, которую следует повторить. Однако если, в соответствии с нашим предположением, такая система уже определена, причем в каузально осмысленной форме, квантово-механическими описаниями состояний, это значит, что точное, т. е. полное знание ее находится в принципе вне пределов досягаемости и сама идея точного повторения недопустима. Просто невозможно – причем в строгом смысле слова, а не просто по причине чрезмерно высокой усложненности – обладать таким точным знанием о состоянии человеческого мозга, чтобы мы были в состоянии предсказать все его будущие операции. А также, значит, его невозможно и спроектировать, потому что для того, чтобы проектировать, его следует знать. Но в таком случае применительно к тому, что спроектировать возможно, справедливым окажется вытекающее отсюда положение, что это с неизбежностью будет детерминированная система. (Причем принципиальной разницы сюда не внесет и встраивание в нее фактора случайности.) Буквально воспроизводя слова Фридрихса: "Наше знание физического состояния человеческого мозга может продвинуться лишь настолько далеко, что мы, в подражание ему, сконструируем робота". В общем, если "состояние мозга" и в самом деле означает "квантово-механическое состояние", то знаменитый картезианский мысленный тест совершенного материального воспроизведения (даже хотя бы и Творцом, самим совершенным мастером!) терпит в этом моменте фиаско. Так что, даже не рассматривая роли "субъективного" фактора (мой изначальный довод), робот, уже в одних только терминах своего материального функционирования, т. е. "видимого глазу поведения", всегда останется роботом.

6. Неопределенность, спусковая цепочка и макроповедение
(кошка Шрёдингера)

Однако каким образом "решения" на квантово-механическом уровне могут определять макроповедение? В моей модели использовался принцип спускового крючка, и у Фридрихса он подвергся дальнейшей разработке. Прежде всего, принцип этот может быть повторен многократно и последовательно: спуск спуска спуска…, начиная со сколь угодно малого количества энергии. Я и сам имел это в виду, говоря об организме как "усилителе". (Уже Уайтхед заговорил об этом160*.) Однако до тех пор, пока классической физике присваивается неограниченная значимость, последовательность спусковых крючков не приведет ни к чему новому: даже на ее "почти нулевое" начало все еще будут распространяться общие детерминистические законы. И вот "кошка Шрёдингера" показывает, что с помощью принципа спускового крючка мы с легкостью можем перейти в сферы, где верх берет квантовая физика.

То, что известно под названием проблемы "кошки Шрёдингера", было придумано, чтобы проиллюстрировать трудную проблему роли наблюдателя в квантовой механике@15. Мы используем ее здесь для несколько иной цели, поскольку она также иллюстрирует, в рамках сверхупрощенного примера, различие "каузальности" в классической и квантовой механике и в то же время показывает способ, которым последняя может вторгнуться во владения первой. Ситуация, которую представил себе Шрёдингер, такова. В ящике находятся кошка, ампула с синильной кислотой, препарат радиоактивного вещества и спусковой механизм, который разбивает ампулу (и тем самым убивает кошку) если, скажем, испущенная радиоактивным веществом альфа-частица ударит в определенный диск в начале цепи спускового механизма. Если нам что-то известно о состоянии радиоактивного материала в данный момент, мы сможем с большой точностью рассчитать шансы на то, что через час кошка будет еще жива. Давайте примем, что вероятность этого 1 ¸ 3. Но что, в таком случае, сможем мы сказать о состоянии кошки через час на основании нашего изначального знания о системе в момент t ₀ (т. е. за исключением того, чтобы заглянуть в момент t ₁ в окошко ящика)? Лишь то, что кошка на одну треть мертва и на две трети жива@16. В классической механике мы смогли бы предсказать точный момент смерти кошки. Однако в квантовой механике мы не сможем предсказать точный момент, когда погибнет "кошка Шрёдингера", и впоследствии мы не сможем воссоздать, когда она погибла.

Правда, разумеется, если бы имелось 1 000 ящиков со столь одинаковыми начальными условиями, какие только могут быть созданы, то суждение, по прошествии часа, уже не звучало бы таким абсурдом (каким оно было в отношении единственной кошки), но совершенно прозаично провозглашало бы, что две трети кошек живы, а одна треть мертва; и, по проверке, обнаружилось бы, что это почти так и есть, с тем бóльшим приближением, чем больше было ящиков. Таким образом, опять же и здесь вводимая квантовой механикой непредсказуемость единичного случая улетучивается с ростом их количества. Однако в вопросе "свободы и необходимости" (или "ума и тела" вообще) значимы не популяции и средние значения@17, но как раз-таки индивидуум, точно так же, как в отношении единичной кошки имеет значение, жива ли она или нет и когда именно наступает последняя возможность в альтернативе "да-нет". Смысл мысленного эксперимента Шрёдингера, как он был здесь применен, состоял именно в том, что это должен быть эксперимент на единичном случае. Таким образом он иллюстрирует то, что занимает нас здесь: "неопределенность", переносимую, по причине большой тонкости организации, с микроуровня на макроуровень@18. И значит, если, как предполагается это гипотезой, человеческий мозг такой организацией является, он может пользоваться для целей макродетерминации тела, т. е. для нашего поведения (как и для внутренней детерминации своих нетранзитивных действий в чистой мысли) всей широтой разброса квантово-механической неопределенности на уровне своего основания. Разумеется, как со всей осторожностью подчеркнул профессор Фридрихс, этим не объясняется действие ума на материю или взаимодействие между тем и другим (как он выразился, во всем этом "нет теории чего-то такого"), однако тем самым действительно оказывается снятым дежурное возражение, что все данное понятие неприемлемо для физической теории, с соответствующим отрицанием такой возможности. Другими словами, тем самым оказывается поконченным с "доводом несовместимости" в психофизической проблеме, а потому – и с исключительным диктатом материализма. Выигрыш, даже если он пребывает в сфере отрицательного результата, философски значим: в квантовой физике нет резкого противоречия между механикой и влиянием сознания.

Вот как далеко, в смысле "результатов", продвинулось состоявшееся между нами обсуждение, расширенным протоколом которого и является настоящий текст. Оно оставило по себе, если не что-то еще, то хотя бы ощущение, или убедительное предположение, что, должно быть, именно "здесь", в terra incognita квантово-механического измерения и происходит таинственный переход от ума к материи и от материи к уму (в его роли двустороннего обмена – необычное перевоплощение недоброй памяти Декартова "шишковидного тела"161*). Выход за пределы рассуждения относительно его возможности и о его местопребывании – к "объяснению" или, скорее, изображению самого процесса потребует теоретической модели, термины которой не заимствованы с той или другой стороны, т. е. tertium quid162*, нейтральной для различения материи и ума, не предрешающей одно перед лицом другого, однако способной дать отчет в трансмутации, конверсии (или каким бы еще ни оказался способ динамического перехода) между тем и другим. В настоящий момент такой модели не видно. Было хорошо видно, что моя слишком огрубленная метафора осмотической "стенки" не впечатлила Фридрихса (надо сказать, она не слишком нравится и мне). Нет сомнения в том, что можно прийти к чему-то получше, однако может быть и так, что мы окажемся обречены на вечное ускользание от нас теоретического решения в полном смысле слова@19. Нет сомнения в том, что в данном случае так оно и вышло. На этой ноте частичного успеха и частичной неудачи и закончилось наше обсуждение. Как в заостренной форме сказал об этом Фридрихс: "Достигнув такой точки, где, как я ощущаю, следует искать решения, я думал и так и этак – и в конце концов сдался".

Так что именно здесь, в таком случае, размещается в настоящий момент ignoramus, а, возможно, что и ignorabimus Дюбуа-Реймона; однако оно размещается теперь лучше, чем раньше, поскольку освобождено из сомнительных логических тисков. Я же, со своей стороны (возвращаясь к тому, что было сказано мной в прим. 4), должен добавить, что даже ignorabimus, в плане научном, не должно являться препятствием для того, чтобы умозрительная философия продолжала прилагать концептуальные усилия в этой области.

Приложение II

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
(глава 6, раздел III)
по американскому изданию

От критики утопии к этике ответственности

1. Страх, надежда и ответственность

Наконец, возвратимся обратно к технологии. Собственно говоря, мы никуда от нее и не уходили. Марксистская утопия, предполагающая наиболее полное использование сверхсовременной технологии, служила нам в качестве "эсхатологически" радикализированного варианта того, куда и без того направлен общемировой проходящий под знаком прогресса технологический импульс. Таким образом, критика утопии в скрытом виде была тем самым уже и критикой технологии в ее экстремальных возможностях. Многое из того, что мы попытались обрисовать в качестве конкретного человеческого состояния при осуществленной мечте, даже без учета запретов со стороны подвергающейся чудовищному злоупотреблению окружающей среды, представляет собой в большей степени предмет страха, чем надежды. Это, между прочим, явилось причиной появления нового литературного жанра "антиутопии", которая (по крайней мере со времен Олдоса Хаксли) имеет тенденцию занять место исполненных энтузиазма произведений более ранних времен. Как бы то ни было, погруженная в мечтания этика мелиоризма должна уступить более суровой – этике ответственности. Последняя также не лишена надежды, но отводит надлежащее место также и страху. Средоточием ее является благоговение перед человеческим образом, переходящее в боязливое опасение в связи с его ранимостью. Прометеева нескромность (а утопия есть нескромная цель par excellence) должна уступить место скромности целей, которые можем позволить себе и мы, и природа. Уже стали видны предостерегающие сигналы, свидетельствующие о нашей близости к различным пределам. Время стремительной, сломя голову, гонки по пути прогресса миновало, что, разумеется, не значит, что не стало места и самому контролируемому прогрессу. Мы можем ощущать себя присмиревшими, но не униженными. Сохраняющийся за человеком мандат предъявляет к нему достаточно требований и помимо достижения рая. Сберечь целостность его сущности, что подразумевает также и целостность окружающей среды; пронести эту вверенную ему ценность в необезображенном виде через все опасности, которым подвергает его время, и по большей части опасности со стороны его собственных чрезмерно величественных деяний – вот не утопическая цель, однако и не такое уж скромное задание ответственности для будущего человека на Земле.

2. По поводу спектра страхов

Давайте еще раз, к концу нашей долгой дороги, вернемся к "эвристике страха", предложенной мной в главе 2. Для очень многих людей апокалиптический потенциал нашей технологии концентрируется в атомной бомбе. Я убежден, что они не преувеличивают исходящую отсюда опасность. Но здесь имеется одно утешение: она находится в сфере произвольного выбора. Определенные действия определенных деятелей могут повести к катастрофе, но могут остаться и несовершёнными. Ядерное оружие даже может быть упразднено, не требуя при этом перемен от всего современного устройства. (Перспектива этого, следует признать, невелика.) Как бы то ни было, там все еще имеют значение решения – и среди них присутствует страх. Не то чтобы этому можно было доверять; но нам может, в принципе, повезти, потому что их использование не является необходимостью в принципе, т. е. производство самого этого предмета еще не предполагает неизбежного его использования (поскольку производство нацелено скорее на избежание необходимости его использования).

Чего я, скорее, главным образом боюсь, так это апокалипсиса, угрожающего со стороны самогó характера непредумышленной динамики технической цивилизации как таковой, такого, что присущ ее структуре, куда она и смещается волей-неволей, причем с экспоненциальным ускорением. Это есть апокалипсис, когда всего "слишком много", сопровождающийся истощением, загрязнением, опустошением планеты. Вот уж где достоверные экстраполяции способны испугать до смерти, а рассчитываемые промежутки оставшегося времени сокращаются в бешеном темпе. Предотвращение бедствия с этой стороны потребует упразднения всего стиля жизни, даже самого принципа развитых индустриальных обществ, и оно ударит по бесконечно большому числу человеческих интересов (привычным интересам всех до единого!). Так что это будет куда более трудным делом, чем предотвращение ядерного разрушения, которое, в конце концов, возможно без определяющих перемен в общих условиях нашего технологического существования. Но важнее всего то, что один апокалипсис почти неизбежно должен наступить, судя по логике нынешних тенденций, которые в полном смысле подвигают нас к нему; другой же представляет собой всего лишь ужасную случайность, которая может наступить, а может и не наступить.

Поэтому, при всем уважении, которого заслуживает угроза внезапного уничтожения атомной бомбой, я помещаю угрозу медленно прирастающей противоположной угрозы, перенаселения и всего прочего "слишком много", в центр своих страхов. Эта бомба с часовым механизмом, тиканье которой пока что не могло быть остановлено, сравнима по своей разрушительной мощи, как это ни печально, с любым количеством водородных бомб. Апокалипсис, угрожающий здесь от всего развития в целом (а не от единичного действия), кажется мне не меньшим, чем внезапный, наступающий при атомном всесожжении, последствия его, возможно, будут не менее необратимы, и лепту в его наступление вносит каждый из нас, просто будучи сочленом современного общества. Этот апокалипсис ожидает наших внуков, если нам повезет и мы избежим ядерной угрозы до тех пор.

Разумеется, наиболее мрачной является та возможность, что одна из двух этих катастроф повлечет за собой другую; что в условиях глобальной и массовой нищеты разрушающейся биосферы, где для целых популяций "иметь или не иметь" превратится "в быть или не быть", так что лозунг "каждый за себя" станет всеобщим боевым кличем, та или другая отчаявшаяся сторона прибегнет в борьбе за тающие ресурсы к ultima ratio163* атомной войны, т. е. будет до этого доведена. Вероятно, бомба (в ее "примитивной" форме) сделается доступной достаточно широко, так что ее смогут пускать в ход не только бедные нации, но даже небольшие террористические группы. Апокалипсису "с взвизгом" могут предшествовать несколько небольших "взрывов"164*, даже если мы будем избавлены от "большого взрыва". Предотвратить следует оба. Можно сомневаться, какой из них представляет собой больший повод для пессимизма. Лично для меня чертами неизбежного рока обладает лишь общее, всего и вся, смещение в этом направлении, с его совершенно незлоумышленным автоматизмом, между тем как во внезапном умерщвлении человечества таких черт нет. Однако это не повод для спора.

3. Ответ на обвинение в "антитехнологизме"

Нет сомнения в том, что одно возражение не заставит себя ждать. Не переоценили ли мы угрозу технологии, приглушив сверх всякой меры то, что она обещает? Слышался исключительно голос предупреждения и предостережения, но не вдохновляющей задачи. Эвристика страха, скажут нам, имеет свои плюсы, однако лишь при ее уравновешивании эвристикой надежды, освещавшей дорогу человечества до настоящего времени. Не должны ли мы, говоря об этике технологии и императивах в связи с нею, упоминать также, и, возможно в первую очередь, об императиве, стоящем на ее стороне? Короче говоря, может быть выдвинуто возражение относительно антитехнологического уклона, а затем, при небольшом распространении мысли – может быть, и обвинение в антисциентизме.

Я допускаю, что поставленные мной ударения носили односторонний характер, и этот момент я готов отстаивать, но отрицаю свое предубеждение против технологии, уж не говоря о предубеждении против науки. "Технологический императив" нигде не ставится под сомнение, поскольку он и в самом деле несомненен в своей антропологической первичности, являясь неотъемлемой частью человеческого состояния. Но в западном мире двадцатого столетия он и не нуждается в защитниках: его место заняла интоксикация. Как обстоят дела у нас, технологический импульс заботится о себе сам, причем не в меньшей степени при помощи нажима своих потребностей, чем соблазнов своих обещаний, краткосрочного вознаграждения за каждый сделанный шаг, и не в последнюю очередь – через механизм обратной связи, в которой он состоит с научным прогрессом. Бывают времена, когда этот импульс нуждается в моральном ободрении, когда должны брать верх надежда и дерзость, а не страх и опасение. Однако наше время не из тех. В условиях стремительного ускорения первостепенное значение приобретают опасности избыточности. Это требует постановки соответствующего этического ударения, которое, как мы надеемся, столь же преходяще, как и условия, которым оно должно противостоять. Однако имеется здесь и вневременное преимущество, отдаваемое в этике принципу "ты не должен" перед "ты должен". Предостережение от зла всегда, по причинам, о которых у нас уже шла речь, оказывалось более насущным и категорическим, чем положительное "ты должен", с его спорными концепциями о моральном совершенстве. Первой среди нравственных обязанностей выступает обязанность сохранения себя свободным от зла, причем тем больше, чем сильнее делаются искушения, к злу подталкивающие. Данная нами версия этого ударения является ответом специфическому, свойственному этой эпохе, быть может, преходящему периоду цивилизации и его особым, всеодолевающим искушениям. Воздавая, таким образом, должное настоящему положению дел, наша односторонность следует древнему нравственному совету Аристотеля, что, преследуя добродетель как "середину" между крайностями избытка и недостатка, нам следует в большей степени противодействовать тому своему изъяну, к которому более склонны, а потому с большей вероятностью можем в него впасть, и скорее давать перехлест в противоположном направлении, в сторону, менее споспешествуемую нашей склонностью или обстоятельствами165*. А это есть, во время одностороннего нажима и растущего риска, сторона умеренности и осмотрительности, сторона "береги!" и "сохраняй!"

Примечания

Глава первая

@1 "Обоснование метафизики нравственности", предисловие. {См. Кант И. Сочинения в шести томах. М., "Мысль", 1965, т. 4, ч. 1, с. 226.}

@2 Там же, I глава. {Там же, с. 240 – 241.}

@3 Там же. {Там же, с. 239 – 240.}

@4 Кроме самовоспитания и воспитания. Например, осуществление добродетели является в то же время и упражнением в ней, укрепляющим нравственные силы и делающим их применение привычкой; то же относится и к проступкам. Однако обитающее в нас пра-существо ежесекундно способно вырваться наружу: самый добродетельный человек может оказаться подхваченным неодолимым порывом страсти, закоренелый грешник способен стать на путь истинный. Возможно ли что-то подобное в кумулятивных изменениях условий существования, оставляемых за собой технологией?

@5 После потопа библейский Бог изменил свою позицию в данном вопросе на всецело утвердительную.

Глава вторая

@1 Сколько можно видеть, философия нравственности слишком мало это учитывает. В поисках понятия блага, образующего ее предмет, она склонна советоваться с нашими желаниями (исходя из сократовского предположения, что наиболее желаемое и есть наилучшее), между тем как лучшими проводниками здесь были бы все же наши страхи. "Эрос" Платона, appetitus {устремление, лат. } Августина, по самой свой природе устремленные к bonum, а в конечном итоге – к bonum как таковому, являются примерами такой апелляции к желаниям. В конце концов, так оно может и быть, если речь идет о вполне познанных, а сверх того еще и сознательных желаниях. Однако как мы узнаем о своих желаниях? Когда обращаем внимание на наличное уже желание? Ни в малой степени. Чего я желаю больше: вкусного обеда или здоровья моего ребенка? Я ни в коем случае не в состоянии это определить из ощущаемой здесь и теперь интенсивности желаний (из которых первое заявляет о себе ежедневно, а второе вовсе даже не обязано как-то проявляться) и их сравнения. Однако когда я оказываюсь вынужден страшиться за здоровье ребенка, потому что к тому внезапно являются реальные основания, тогда-то уж я знаю, что важней.