Теория и эксперимент (А. Тэшфел)

Другим вызовом атеоретизму американской традиции являются идеи английского исследователя А. Тэшфела. Будучи, как и С. Московичи, одним из идеологов и разработчиков программы «европейского подхода» в социальной психологии XX в., А. Тэшфел сосредотачивает свое внимание как на критике существующего положения дел в этой области знания, так и на предложении конструктивной перспективы. Эти две части работы А. Тэшфела требуют своего раздельного рассмотрения.

Первая часть представлена в программной статье «Эксперименты в вакууме», опубликованной в уже упоминавшемся томе «Контекст социальной психологии»[20]. Здесь также проводится мысль о необходимости «спасения» социальной психологии на путях ее большего включения в анализ социальных проблем. Хотя содержание статьи больше касается проблем методологии, чем собственно теории, она также представляет большой интерес как симптом «европейской» критики. Основной пафос работы — защита социально-психологического эксперимента от его неправильного толкования, осуществляемая с серьезными ссылками на работы Мак-Гвайра. Именно МакГвайру принадлежит критика социально-психологического эксперимента за то, что он оказался практически сведенным к манипулятивному исследованию в лаборатории, в то время как целесообразнее использовать этимологически более корректное значение слово «экспериментальный» — «проверяющий», «пробующий» и т.д.

Тэшфел соглашается с этим доводом, но констатирует, что, к сожалению, в большинстве современных социально-психологических исследований эксперимент остается именно «манипулятивным исследованием в лаборатории». Этот методологический крен связан с общим пониманием предмета социальной психологии, с теоретическими исходными принципами, принимаемыми исследователями. С точки зрения Тэшфела, большинство теорий в социальной психологии — это теории об индивидуальном, или межличностном, поведении. Все примеры сводятся к тому, что социальное поведение есть адаптация общих механизмов поведения к условиям, порожденным тем фактом, что оно совершается в окружении других людей. Поэтому, несмотря на четкие формулировки в учебниках, указывающие на то, что социальная психология является наукой о социальном поведении, что поведение детерминировано социальными факторами и «зависит» от социального контекста [Тэшфел, 1984, с. 230], на практике ввиду некорректного понимания самих социальных факторов и самой сути детерминации социальная психология рассматривает социальное поведение в пресоциальной, или даже асоциальной, перспективе.

Тэшфел отмечает чрезвычайно важную характеристику большинства существующих социально-психологических теорий, а именно тот факт, что в них переход от индивидуального поведения к социальному совершается без учета качественной специфики группы. Это порождает такую простую схему: сначала рассматриваются отношения индивида с индивидом в диаде, затем отношение индивида с небольшим числом индивидов, наконец, незаметно осуществляется переход к взаимоотношениям между группами. «Существующее положение исходит из того, что индивид — единица анализа. Он реагирует на других, другие реагируют на него, и ничего нового не происходит», — справедливо констатирует Тэшфел. При таком подходе напрашивается аналогия с игрой в пинг-понг, где мячики-индивиды, конечно, сталкиваются друг с другом, но при этом не претерпевают никаких изменений ни под влиянием друг друга, ни под влиянием стола... Основной причиной такой принципиальной методологической слабости исследований является убеждение в том, что «несоциальные законы поведения индивида служат генотипической основой социальной психологии» [там же, с. 241]. По мысли Тэшфела, эксперименты лишь отражают существующие теоретические предпосылки. Цели, которые ставятся перед экспериментами, весьма ограничены: проверить гипотезы, сформулированные на основе несоциальных теорий, собрать данные, заботливо очищенные от социального контекста, так, чтобы они были релевантны гипотезам. Отсюда и неудовлетворенность, которая часто рождается несмотря на весьма квалифицированно проведенное исследование. Ограниченность его результатов, по существу, задана молчаливо принимаемой схемой: начинаем с предположений, полученных в повседневной жизни, применяем могучую экспериментальную и статистическую технику, наконец, получаем, что «то, что мы полагали верным, верно». Если посмотреть на перечень примеров и иллюстраций, приведенных Тэшфелом, то становится ясным, что этот суровый приговор современной социальной психологии тоже достаточно недвусмысленно адресован американской традиции. Но многие из этих аргументов, как мы видели, не так уж чужды и отдельным американским авторам. Поэтому тенденция здесь схвачена верно, но вряд ли водораздел проходит по линии «американская традиция» — «европейская традиция». Подобно тому как в американской социальной психологии можно услышать немало голосов против существующей традиции, среди европейских коллег можно встретить немало ее последователей. Но если отвлечься от этого географического аспекта анализа, с критикой, высказанной Тэшфелом по существу дела, очевидно, вполне можно согласиться. Основной вывод, который делает Тэшфел, заключается не в том, что эксперимент не является адекватным методом в социальной психологии. Напротив, он (эксперимент) выполняет роль «соломинки», за которую цепляется утопающий. Проблема состоит в том, что проведение социально-психологического эксперимента недопустимо в социальном вакууме, причиной чего является неудовлетворительное качество соответствующих теорий.Поэтому, приступая к изложению своей позитивной программы, Тэшфел сосредотачивает свое внимание на более общих проблемах развития социальной психологии, главной из которых, по его мнению, должна стать проблема «социальных изменений», причем ее специфический аспект — отношение между Человеком и Социальным Изменением. Нетрудно видеть, что здесь вновь содержится апелляция к социологии. Проблема социальных изменений — одна из центральных проблем социологии XX в.: ее иногда называют показателем новой парадигмы в социологии [Штомпка, 1996]. В то время как 50—60-е годы прошли в американской социологии под знаком «парадигмы системы», «равновесия», «гомеостазиса», позже на роль новой парадигмы наряду с «парадигмой конфликта» активно выдвигается «парадигма социального изменения».

Тэшфел предлагает свое понимание «изменения», более широкое, чем то, которое принято в социологии. Для него «изменение» — фундаментальная характеристика социального окружения, даваемая не только в терминах преобразования технологических, социальных, политических структур, но и включающая в себя онтогенетический феномен: старение человека изменяет его реакцию на социальное окружение и вынуждает действовать иначе, т.е., иными словами, «изменение» индивида влечет за собой «изменение» социального окружения, и наоборот: «Изменяя себя, индивид изменяет социальную среду; изменяя ее, он изменяется сам» [там же, с. 243]. Подчеркивая такой универсальный характер изменения, Тэшфел связывает его с проблемой выбора человеком определенной линии поведения. Эта способность выбирать новую линию поведения является настолько важной характеристикой социального поведения, что ее никак нельзя сбрасывать со счета в социально-психологических исследованиях. Предсказать социальное поведение можно в условиях стабильности, но в условиях изменения сделать это невозможно.

Вместе с тем современная социальная психология занимается предсказаниями, построенными на «ожиданиях», «оценках», забывая о том, что в ситуации изменения индивид оказывается перед совершенно новым выбором и все прежние «ожидания», «оценки» в этот момент рушатся. Именно поэтому предсказания, основанные на общепринятой экспериментальной практике и не выходящие за рамки существующих теорий, ничего не стоят: «нельзя адекватно предсказывать поведение в мифическом неизменяющемся мире». Поэтому до тех пор, пока социальная психология не обратится к своему собственному предмету — психологическим аспектам социальных изменений, она не сможет преодолеть присущих ей ограниченностей. Хотя Тэшфел и подчеркивает, что он не знает решений этой проблемы, программа социальной психологии обрисовывается им достаточно точно: она должна заниматься взаимодействием социальных изменений и выбора, т.е. исследовать, какие аспекты социальных изменений раскрываются в восприятии индивида как альтернативы его поведения, какова связь между когнитивными и мотивационными процессами, чем в конечном счете детерминированы выборы тех или иных способов поведения.

Нужно отдать должное этой точке зрения: в ней содержится опасение возникновения различного рода редукционизма в социальной психологии. Идея Тэшфела заключается в том, чтобы социальная психология сумела избежать всех трех форм редукционизма (биологического, психологического и социологического), чтобы она «обрела себя», т.е. нашла свой собственный угол зрения на социальное поведение. Для Тэшфела этот угол зрения — исследование психических процессов, сопровождающих, определяющих и определяемых социальными изменениями. Как видно, здесь нет призыва к «социологизации» социальной психологии. Однако та же самая идея у других авторов очень часто превращается в разновидность самого настоящего социологического редукционизма; это происходит в том случае, когда проблема «социального изменения» прямо предлагается социальной психологии в качестве основного и единственного предмета исследования. Упускается тот важный момент, который подчеркнут у самого Тэшфела: социальная психология не должна заменять социологию в исследовании социальных изменений, она должна анализировать психологические аспекты социальных изменений, отражение этих изменений в сознании индивидов, изменение их поведения на основе социальных изменений и т.д. В противном случае может возникнуть опасность интерпретации социальных изменений только в контексте психологии и социологический редукционизм психологического знания обернется психологическим редукционизмом социологического знания. В анализируемой работе акценты расставлены достаточно точно, но известная переоценка значения того факта, что обращение социальной психологии к социологической проблематике само по себе излечит ее от всех болезней, все же просматривается и здесь.Кроме того, встает вопрос: так ли бесспорна сама социологическая идея, которая заложена в концепции социальных изменений? Может быть, есть смысл обратиться к истории социологии и посмотреть, в каком контексте она была разработана там, чтобы определить ее пригодность служить компасом для социальной психологии? Выдвинутая в социологии в начале XX в. идея социальных изменений встала в оппозицию к теории прогресса. Термин «социальное изменение» был первоначально предложен как более «умеренный» и «нейтральный» вместо более радикального термина «прогресс». Социальная природа изменения оказалась по существу проигнорирована, как только эта идея начала разрабатываться в эмпирических исследованиях: социальное изменение растворилось в изменениях технологических, культурных, организационных. Введение в обиход термина снимало вопрос о направленности социальных преобразований, об их характере, что особенно существенно при рассмотрении проблемы на макросоциальном уровне, на уровне глобальных общественных изменений, связанных с радикальной перестройкой политических и экономических отношений. Постепенно термин «социальное изменение» оказался наполненным чисто психологическим содержанием, когда предметом анализа оказались так называемые микроизменения, т.е. изменения в поведении отдельных индивидов. Однако все это продолжало в целом оставаться в рамках теории социальных изменений, что вольно или невольно означало психологизацию общественных отношений. Поэтому если теперь предлагать социальной психологии, хотя и «с обратной стороны», включиться в разработку таким образом понятой проблемы социальных изменений, то вряд ли будет удовлетворено требование, заявленное в декларациях, — повернуться лицом к реальным проблемам общества.

Вопрос дальнейшего развития социальной психологии заключается не в том, опираться ли ей на психологию или на социологию (очевидно, она неизбежно будет существовать как пограничная дисциплина), а в том, на какую систему психологических и социологических взглядов ей следует ориентироваться. Сама по себе апелляция к социальным проблемам еще ничего не дает для ответа на этот вопрос. Пример с идеей «социальных изменений» чрезвычайно показателен: если сама социология при решении какого-то вопроса сползает на позиции психологии, то сколько ни цепляться за спасительное слово «социальный», никаких серьезных перспектив для социальной психологии на этом пути найти не удается. Другой разговор, если социальной психологии удастся вычленить в современных социологических подходах те идеи, которые действительно плодотворны. (Кстати, социологические исследования последнего двадцатилетия дают такой материал [см.: Штомпка, 1996].)

В связи с предложенным пониманием основной проблемы социальной психологии Тэшфел разрабатывает две новые социально-психологические теории, которые подобно теории социальных изменений С. Московичи являются знаковыми для «европейского» подхода: теорию межгрупповых отношений и теорию социальной идентичности. И в том, и в другом случае анализ этих теорий — специальная задача, которая выполнена в многочисленных работах[21]. Здесь же важно подчеркнуть, что и в данном случае делается серьезная попытка в противовес многочисленным американским примерам предложить социально-психологическую теорию, качественно иного типа, в значительной степени более социально ориентированную.

2.3. Теория и философия
(другие «европейские» авторы)

Анализ состояния социальной психологии, построенный по американскому образцу, неизбежно приводит европейских исследователей и к постановке вопроса относительно социальной роли этой дисциплины. Социальная роль любой науки может быть исследована разными способами. Один из них — прямой анализ существа социальных проблем, к которым адресуется научное исследование, выяснение позиции ученого относительно этих проблем, попытки выявления общей направленности практических рекомендаций и т.д. Другой путь — опосредованный — выяснение прежде всего некоторых философских оснований науки, стремление вскрыть за ними, через анализ исходных принципов, общую социальную ориентацию исследований.

В первом случае вопрос переносится в область дискуссии о возможностях прикладного знания в социальной психологии. Как отмечалось при общей характеристике состояния социальной психологии в начале века, ее «американский» вариант давал специфическую трактовку роли и характера прикладных исследований, а именно их нацеленность на решение локальных, «технологических» задач и потому не нуждающихся ни в каком теоретическом обосновании. Участие в дискуссии европейских социальных психологов привносит в нее новые акценты.

С этой точки зрения интересен подход английского ученого Р. Айзера и, в частности, его статья «За более прикладную социальную психологию и критический прагматизм» [Айзер, 1984].

Во втором случае при обсуждении вопроса о социальной роли социальной психологии неизбежно проявление усиленного внимания к проблемам общей, философской, методологии науки, поскольку именно в ней может быть также прослежена социальная ориентация исследований. Теории анализируются в этом случае не с точки зрения их логической релевантности или совершенства их структуры, а в контексте исходных философских принципов. Такой анализ практически не представлен в американской социальной психологии, где общая позитивистская ориентация всей системы социального знания настолько сильна, что по существу исключает такого рода постановку проблемы. Вместе с тем в «европейской критике» этому вопросу уделяется достаточно большое внимание.

Серьезную заявку на исследование эпистемологических проблем социальной психологии в их связи с проблемой социальной ориентации науки можно найти в работах шведского социального психолога И. Израэля. Будучи одним из редакторов фундаментальной работы, изданной ЕАЭСП, Израэль поместил в ней свою статью, специально посвященную этим вопросам [Israel, 1972]. Израэль называет три типа основных положений, которые неизбежно присутствуют в любой социальной науке: 1) понимание природы человека (включая понимание природы знания); 2) понимание природы общества; 3) понимание природы отношений между человеком и обществом. В конечном счете все эти три типа положений включены в эпистемологию, которая, по Израэлю, и решает две главные проблемы: а) анализ условий, при которых возникает знание; б) анализ отношений между познающим субъектом и объектом [Israel, 1972, р. 126].

По мнению автора, различные школы отличаются друг от друга тем, на какой из этих двух аспектов делается ударение: так, всякий эмпиризм (а в известной мере с ним отождествляется позитивизм) делает акцент на первом аспекте, в то время как собственно эпистемология (здесь термин употребляется не для обозначения раздела науки, а для обозначения тенденции, течения) — на втором аспекте. Но весь смысл рассуждений сводится к тому, что позитивизм и эпистемология различаются отнюдь не только в методологии, за этим различием стоит и различие в социальной ориентации науки. Следствием позитивистского подхода, считает Израэль, является «нейтральная» позиция ученого, причем «нейтральность» хотя и провозглашается как принцип, в действительности за ней скрыта консервативная социальная позиция. Напротив, эпистемология как определенный методологический принцип влечет за собой позицию рациональной критики Человека или Общества. Конструктивность эпистемологического подхода автор иллюстрирует позицией Маркса, в частности его идеей практики, представленной в «Тезисах о Фейербахе» [op. cit., p. 128].

Таким образом, любая социальная позиция социальной науки обусловлена тем Образом Человека и Образом Общества, которые приняты благодаря господству определенных принципов методологии. В современных социальных, в том числе социально-психологических, теориях Израэль усматривает наличие трех позиций по вопросу об отношении субъекта и объекта (или по вопросу о понимании природы человека): человек как объект, человек как объект и как субъект (Маркс), человек как субъект. В зависимости от того, какой из этих «образов» принимается, решается вопрос и о роли социальных наук в обществе. Если, как это свойственно бихевиористской традиции, значимыми объявляются только реакции на внешние стимулы и человек предстает как объект, социальная наука неизбежно приобретает лишь инструментальный характер, ей предписывается задача обеспечить наиболее эффективную систему манипуляций поведением человека, разработать основы менеджеризма.

С другой стороны, в современных социальных науках сложилась противоположная тенденция — рассматривать поведение человека лишь с точки зрения его ориентации на этические нормы, подчеркивая тем самым его «субъективность», и это ведет к иному пониманию роли социальных наук: рождаются различные варианты «антропологических», «гуманистических» концепций социального знания. Сам Израэль выступает категорически против механических моделей Человека и Общества, предлагаемых бихевиористской психологией, опирающейся на позитивизм. Принимая идею о том, что социальная наука должна ориентироваться на этику, Израэль обозначает свою позитивную программу как программу построения критической социальной науки, т.е. науки, отрицающей консервативную догматическую позицию, порожденную позитивизмом, и провозглашающей рациональную критику современного человека и современного общества [op. cit., p. 207]. И хотя эта позитивная программа остается лишь намеченной, но не разработанной, критический анализ существующих концепций в социальной психологии США дан достаточно определенно именно с точки зрения предложенной платформы. Она включает в себя, в частности, такое рассмотрение теорий когнитивного соответствия, когда подчеркиваются не только их отдельные просчеты, внутренние противоречия, но и дается оценка их социальной направленности как теорий, опирающихся на консервативные идеи, принимающие неизменным Образ Общества. Легко увидеть в этих рассуждениях близость к концепции А.Тэшфела, настаивающего на необходимости учитывать в социально-психологических теориях и экспериментах фактор социальных изменений.

С этими идеями Израэля тесно переплетаются рассуждения норвежского социального психолога Р. Ромметвейта. Хотя он и называет свою позицию позицией «эмпирически ориентированного психолога, протестующего против философских поучений» [Rommetveit, 1972, р. 212], этот протест касается только специфического, сложившегося в истории науки разделения труда между позицией философии науки и исследователями в конкретных областях знания. По мнению Ромметвейта, слишком долго отношения между специалистом в области философии науки и социальным исследователем были отношениями господина и слуги... [op. cit., р. 217]. Между тем проблема методологической рефлексии науки, в частности проблема отношения к позитивизму, должна разрабатываться самими представителями конкретных наук, т.е. не философами, а исследователями. Позиция исследователя приводит Ромметвейта к критической оценке обеих ветвей современной социальной науки на Западе, обрисованных Израэлем: и позитивистски ориентированного экспериментаторства, и «гуманистически» ориентированной герменевтики, предлагаемой, например, представителем Франкфуртской школы Ю. Хабермасом.

Если бихевиоризм, а вместе с ним позитивизм как определенная философская позиция обозначают рассмотрение человека лишь в качестве объекта, то в «гуманистической» крайности человек, выступающий исключительно как субъект, остается всего лишь «пленником знания». По мнению Ромметвейта, большинство публикуемых исследований по социальной психологии оказывается все же в плену бихевиористской или позитивистской традиции,

ибо все здесь «сформулировано в терминах, одинаково применимых и к человеку, и к крысам в скиннеровском ящике» [op. cit., p. 225]. Но и герменевтическая линия, продолжающая линию Понимания (Verstehen) в психологии, не лучше, когда строит свой эмпирический базис лишь на «собственной рефлексии, интроспекции и избранных анекдотах» [ibidem]. Таким образом, еще более определенно, чем Израэль, Ромметвейт отвергает обе крайности, характеризующие современные стратегии социальной психологии на Западе.

Продуктивная новая ориентация в социальной психологии и новая парадигма, по Ромметвейту, связаны с разработкой проблем социальной коммуникации. Модель человеческой коммуникации предполагает локализацию времени, пространства и направления, для чего необходимо построить грамматику коммуникации на основе развития идеи Витгенштейна о языке как игре. Хотя сам по себе призыв к исследованию проблемы значений и психолингвистики представляет, несомненно, интерес, смысл новой парадигмы, противостоящей как позитивизму, так и гуманистической герменевтике, остается не вполне ясен. Апелляция к практике, которая высказывалась в связи с критикой «гуманистического» образа человека как «пленника знания», оказалась сведенной лишь к практике коммуникации. Реальная общественно-историческая практика, на базе которой только и можно понять человека одновременно и как субъект, и как объект, оказывается вновь за бортом анализа. Эта проблема, естественно, не может быть решена при помощи обращения к идеям Витгенштейна. Что же касается критической направленности позиции Ромметвейта в адрес существующей социальной психологии, то очевидно, что линии критики прослеживаются здесь по тем же направлениям, что и у других европейских коллег американских социальных психологов.

Чтобы эта картина была полной, необходимо упомянуть и такой источник «европейской» критики, как позиция авторов, выступающих от имени марксизма. Эта позиция заявлена, например, в коллективной работе, вышедшей в Англии под редакцией Н. Армистеда, «Реконструкция социальной психологии» [Armistead, 1974], которая как бы продолжает дискуссию о критическом состоянии современной социальной психологии на Западе и демонстрирует вместе с тем подход исследователей, «в разной степени испытывающих влияние марксизма» [op. cit., p. 25]. Соглашаясь с тем, что есть две модели социальной психологии — психологическая и социологическая, Армистед вносит свой вклад в характеристику слабостей каждой из них.В психологической традиции, с его точки зрения, всегда просматривается задача обнаружения некоторых «общих законов социального поведения», действующих безотносительно к социальной ситуации, культуре, эпохе. При таком подходе исключаются вопросы о содержании социально-психологических феноменов: каковы аттитюды, по отношению к чему существует конгруэнтность, чего добивается группа и т.д. «Если сочетать стремление к общим законам, — пишет Армистед, — с концепцией «социального» как взаимодействия организмов и с экспериментальным лабораторным методом, получается социальная психология, которая систематически игнорирует тот социальный контекст, в котором осуществляется поведение. В этом состоит основная причина, почему психологическая социальная психология зашла в тупик» [op. cit., p. 15]. Что касается социологической модели, к которой автор относится с большим сочувствием, то и она обладает рядом недостатков, которые, впрочем, являются общими у нее и у психологической социальной психологии. Суммируя эти недостатки, можно свести их к следующему: позитивизм, отрицание идеологии и ценностей, понимание «социального» вне исторического контекста (хотя последнее в социологической модели представлено слабее).

Армистед делает довольно категоричный вывод о том, что социальная психология нуждается в понимании идеологических проблем, причем это касается академических теорий в такой же степени, как и практических приложений. Именно с точки зрения перспективы понимания идеологии Армистед полагает, что социальная психология должна обратиться к марксизму, хотя, по его мнению, «марксизм никогда не уделял должного внимания социальной психологии, рассматривая эти проблемы как вторичные по отношению к макропроблемам социальной структуры» [op. cit., p. 25]. Некоторые из этих утверждений являются спорными. Марксизм в действительности всегда уделял большое внимание социальной психологии, прежде всего в плане выработки исходных методологических принципов анализа социально-психологических феноменов, а также в плане выявления специфики социально-психологических характеристик больших социальных групп, роли социально-психологического аспекта в массовых движениях и т.д. Целый ряд работ Маркса, а также таких выдающихся марксистских теоретиков, как Плеханов, Лабриола, Грамши, могут служить доказательством этого тезиса [Андреева, 1999]. С другой стороны, мысль Армистеда о том, что критический анализ современного состояния социальной психологии на Западе не может быть полным без включения в него элементов идеологической оценки социально-психологического знания, является весьма примечательной.

Еще более конкретный вид эта идея приобретает в работе Г. Реслер и П. Уолтона «Насколько социально это?», помещенной в том же сборнике. По мнению авторов, главный недостаток существующей традиции асоциальной психологии — ее неумение понять собственную связь с природой того общества, в котором социальная психология развивается. Безотносительно к тому, какой теоретический подход взять — будет ли это подход Айзенка или этнометодология Гарфинкеля, — их общая слабость заключается «в их неспособности теоретически конфронтировать с теми ограничениями, в которых находится наука в обществе, разделенном классовыми интересами» [op. cit., p. 289]. Поскольку форма и тип общества задают формы и типы «психологии», не может существовать некоей социальной психологии «вообще», она может быть всегда лишь социальной психологией определенного общества. И если речь идет о капиталистическом обществе, то социальная психология, игнорирующая факт отношений именно капиталистического общества, не может считаться социальной в подлинном смысле этого слова [ibidem].

В работах и других социальных психологов, подчеркивающих радикализм своих позиций и заявляющих об их близости марксизму, справедливо отмечается, что идеологическая функция социальной психологии проявляется особенно отчетливо тогда, когда возникает вопрос о связи социально-психологической теории с практикой. С точки зрения П. Сэджвика, например, недостаточно оперировать понятием парадигмы, так как оно фиксирует лишь изменения теоретических позиций психологов, в то время как наиболее существенным моментом является именно направленность исследований, что Сэджвик обозначает понятием «перспектива»: «именно эта «перспектива» отвечает на вопрос: "Кому служит наука?"» [op. cit., p. 32]. Как видно, некоторые из этих идей близки к тому, что высказано и Айзером, хотя он и не апеллирует к марксизму.

Приведенные примеры показывают, что наиболее радикальное крыло критиков существующего положения в социальной психологии значительно раздвигает рамки критического анализа. В качестве важнейших условий обновления социальной психологииназываются не только поиски новых философских оснований, но и необходимость включения социальной психологии в более широкий «социальный контекст». По вопросу же о том, каковы должны быть эти новые философские и социальные основы социальной психологии, однозначного ответа среди западных исследователей нет.