Слабость на слабость дает. двойную слабость

Молодой Маркс в афоризме, по стилю вполне монтеневском, утверждал, что «социальные реформы никогда не бывают обусловлены слабостью сильных; они должны быть и будут вызваны к жизни силой слабых» (108, 4, 256). Для всей человеческой истории и всех цивилизационных условий мысль явно не бесспорная. Во всяком случае, «запрет» Мухаммеда свидетельствует: трезвость среди мусульман утвердилась и длительно господствует при слабости слабых. Но то при тотальном характере идеологического, правового и обычного регулирования. Для демократических же обществ, скорее всего, мысль Маркса верна.

Это означает, говоря академически, что для любого социального преобразования нужна социальная же база, то есть так называемый «человеческий материал» - причем не в качестве, так сказать, строительного материала, а как самодеятельная, целесообразно самоорганизованная сила. Ни российский «царский» «запрет», ни советский «горбачевский» полусухой режим такой силы не имели. Только лишь благодаря функционированию отлаженной партийной вертикали в 1985 - 1986 годах появилось многомиллионное - по списочному составу - Всесоюзное добровольное общество борьбы за трезвость. Более чем наполовину оно состояло из «мертвых душ» и, как правило, не искренне, а по приказу вышестоящего начальства поддерживалось своим начальством. С самого своего возникновения оно не сумело собрать под своей крышей несколько сотен, большую часть первичных самодеятельных трезвеннических объединений (типа клубов), в которых сиротливо при прежнем режиме жили-были убежденные, а по большей части принужденные (излечившиеся от пагубного пристрастия) трезвенники. Эти «сироты» могли бы стать закваской массового трезвеннического движения, но так и не стали. Во-первых, по причине собственного несоответствия новым задачам, поскольку сформировались в условиях недоброжелательства пьющего окружения, отсутствия лидеров, способных грамотно вести диалог с пьющими и побеждать в дискуссиях. Собственно они и формировались-то для создания маленьких «анклавов» для самовыживания, для противодействия соблазнам алкогольного прилавка и запьянцовского быта. И жили-были - некоторые длительное время, стойко и с достоинством - почти что в идеологическом вакууме, поскольку в стране не было - вплоть до 1986 года, когда появился журнал «Трезвость и культура», вскоре набравший миллионный тираж - ни одного последовательно трезвеннического издания постоянного действия.

Стоит больше удивляться тому, что все эти первичные коллективы трезвости (в 1985 - 1986 годах к ним прибавились лишь... единицы (!) первичек официального общества трезвости), проявляя гражданский энтузиазм и горя желанием распространять пример воздержания от алкоголя, старались уже не только «для внутреннего употребления» проводить разнообразные безалкогольные мероприятия: свадьбы и поминки, проводы в армию и чаепития. Все это, к сожалению, были частные случаи, индивидуальные или «микроколлективные» поступки, которые претендовали на роль культурем, то есть единиц, звеньев трезвой культуры.

Строителей трезвого здания культуры из этих «кирпичиков» не было, потому что и сами-то прорабы перестройки не знали, как его строить, а их подчиненные на местах, как правило, даже не хотели строить, хотя исправно слали «наверх» пресловутые «одобрямсы» (одобрительные рапорты властных решений), «туфту» об успехах нового движения, информацию о наказании за выпивку одного-двух «козлов отпущения» из числа партийных чиновников (кем не жалко было пожертвовать для «показухи»).

Я совсем не случайно употребил так много слов в кавычках (можно было бы подыскать и термины), ибо кавычки как раз и характеризуют ненастоящесть, мнимость энтузиазма назначенных опекунов трезвости. Лицемерие мало кого обманывало и не могло способствовать консолидации приверженцев искоренения потребления алкоголя.

Нужно сказать и о полной теоретической и организационной неподготовленности высоких кураторов. Я имею в виду и общую неподготовленность, то есть неподготовленность к реформаторству вообще, способность к которому с особым тщанием и изуверством изживалось в брежневскую эпоху. Как справедливо и остроумно заметил историк В.В. Журавлев, Брежнев «из краха своего предшественника Н.С. Хрущева извлек спасительную для себя, но губительную для страны заповедь: «Не реформируй!» (51, 24). Напомню, что свергнутый и оплеванный (несправедливо оплеванный) Горбачев на своем опыте убедился: «Счастливых реформаторов не бывает», - о чем говорил неоднократно. Российские сторонники трезвости могут к этому добавить, что по части антипитейной реформы Михаил Сергеевич, как и главный ее толкач длительное время Е.К.Лигачев, оказались еще и несостоятельными. Л.М.Овруцкий отмечал в 1990 году, что уже историческое апрельское постановление ЦК КПСС (опубликовано 17 мая 1985 г.) исходило из ошибочной, но широко, громогласно провозглашенной предпосылки, что «подавляющее большинство советских людей» осуждает «употребление» алкоголя (Ну, шла бы речь о пьянстве, пресловутом «злоупотреблении» - еще куда бы ни шло!). Овруцкий прав: «Преувеличенно оптимистический взгляд на вещи блокировал видение реальных противоречий» (132; 23).

Не случайно за последующие пять лет так и не родилась в приказном порядке «Всесоюзная комплексная программа преодоления пьянства», «выносить» которую ЦК КПСС поручил Государственному комитету по науке и технике. «Забеременев» директивой, ГКНТ к 1991 году, своей кончине, ребенком так и не разрешился. Нельзя умолчать и о том, что отечественный Союзный Минздрав оказался в этом деле импотентом. Да и как могло быть иначе, если человек, возглавлявший управление министерства, опекавшее как раз алкогольную проблему, а именно Э.А.Бабаян, не только никогда не изучал социальных ее аспектов, но - более того - незадолго до 1985 года заявлял в неоднократно изданной брошюре, что борьбу с пьянством с позиции трезвости считает ханжеством (10; 56).

Но как могло случиться, что ЦК КПСС с его безусловными притязаниями на солидность собственных решений и с его, казалось бы, безграничными возможностями привлечь их к подготовке кого угодно, выдал-таки на гора незрелое постановление?

Отмечу несколько источников этой незрелости. Во-первых, подготовка документа имела первоначальный толчок исключительно в волевом посыле кратковременного Генсека Ю.В.Андропова. Будучи сам трезвенником, он еще в бытность руководителем КГБ, как говорится, «владел ситуацией», а придя на Старую площадь, еще больше проникся проблемой. Сыграли свою роль и многочисленные, исправно обобщавшиеся тысячи писем в ЦК, криком кричащие о народной трагедии, и набатные обращения разрозненных энтузиастов - «сухозаконников». Среди этих обращений помощник председателя Комитета партийного контроля, везший львиную долю практической работы по подготовке постановления, С.Д.Могилат называл, в частности, письмо академика медицины Ф.Г.Углова, которое произвело на Андропова сильное впечатление. Сам же председатель Комитета партконтроля, «высшего партийного суда», тоже имевшего «зуб» на пьянство коммунистов, М.С.Соломенцев, рассказывал во время «установочной беседы» с главным редактором журнала «Трезвость и культура», что Юрий Владимирович незадолго до смерти, в больничной палате с большим интересом допытывался, как идет работа над антиалкогольным постановлением. А она действительно шла, и шла всерьез, но этот «серьез» понимался по-аппаратному. Подготовительный центр запрашивал материалы у ведомств, привлекал исследователей-индивидуалов. Мне, например, довелось написать для КПК четыре записки по заданию, исходившему первоначально от Соломенцева. Однако не было проведено ни одного широкого публичного обсуждения проблемы. Как тут не вспомнить, что за четыре с половиной года до первого русского «запрета» в стране прошел антиалкогольный съезд, три тома материалов которого до сих пор радуют глубиной всестороннего медико-биологического и социально-политического рассмотрения проблемы. Оказались невостребованными и достижения мировой антиалкогольной мысли, в частности, и посейчас ценнейший документ комитета экспертов ВОЗ «Проблемы, связанные с потреблением алкоголя» (159), усвоение положений которого могло бы придать нашему постановлению продуманность, комплексность и глубину.

Не готовилось к восприятию апрельско-майского постановления и общественное мнение. То есть считалось, что оно как бы обрабатывается: за месяц-другой до опубликования постановления в печати мелькнул с десяток сравнительно радикальных статей. А прежде оно, общественное мнение, даже вроде бы апробировалось. Ответственный работник КПК кандидат экономических наук П.Я.Слезко позднее проинформировал читателей журнала «Трезвость и культура», что проект постановления «обкатывался» в ста семидесяти трудовых коллективах (кроме того, в трех десятках краевых и областных комитетах партии). Отовсюду просигналили о «единодушной поддержке и одобрении» (179,8). Но это была та самая пресловутая игра в «одобрямсы»: «Вы хотите одобрения? - Пожалуйста, получите».

Провести серьезный социологический мониторинг реального общественного мнения не подумали. Исповедовали «сакральный» лозунг: «Народ и партия едины!». Приняли всерьез (уж не хотели ли обмануться?) несколько сотен организованных одобрений. Поверили заклятиям - уверениям некоторых пылких (искренних, конечно, но с «романтическим преувеличением») сторонников трезвости, что «подавляющее большинство советских людей» только и ждет полного отрезвления. Понятно, что такого рода «аберрация зрения-умозрения» возможна лишь при отсутствии действительно демократического механизма принятия решений. При существовании враждебного всякому эффективному управлению (в особенности социальными реформами) недуга, который с легкой руки Ленина называется «коммунистическим чванством» («комчванством»). Это своеобразный порок, который отнюдь не сводится к спесивости, как можно подумать, имея в виду обычное значение слова «чванство». Нет, это уверенность дилетантов и бюрократов, что дело может сделать сама по себе принятая и «спущенная» директива (100; 42, 343-344; 54, 173-174).

Упомянутый выше ответственный партийный работник, согласившись с тем, что «большинство населения оказалось не готовым поддержать провозглашаемые меры» (куда ж оно исчезло, то, подавляющее?) так сформулировал в мае 1990-го года один из уроков антиалкогольного пятилетия: «Общественная практика уже в который раз проучила... тех, кто рассчитывал, что декрет сам по себе отменит далеко не лучшие традиции, а воспитатели в это время могут ждать, когда созревший плод всеобщей трезвости сам упадет им в руки» (179; 9).

Хороший, объективный вывод. Но дважды запоздалый. В те дни, когда он прозвучал уже вовсю под давлением хозяйственников, расширялась питейная торговля(. А через год и сами помудревшие на горьком опыте товарищи из ЦК и вовсе вынуждены были уступить свою роль народных воспитателей другим людям, по-видимому, вообще равнодушным к проблемам воспитания населения. Это достаточно очевидно сейчас, когда школа бедствует, а учителя доведены до положения бастующих пролетариев. Но, если все же отважиться отвлечься от ситуации в российской педагогической (имея в виду не только школьную педагогику) системе, то оказывается, что мы имеем дело не просто с воспитанием и (или) перевоспитанием. Мы в данном случае имеем дело с проблемой культурогенеза, ибо, как уже говорилось, питейная традиция со всеми транслируемыми ею обычаями, ритуалами, ценностными образованиями, формирующими поведение образами искусства (все это вместе мы условились с подачи некоторых ученых именовать непривычным, но удобным словом «культурема»)... питейная традиция - это плод культурогенеза. Соответственно и новая традиция, всенародная трезвенническая традиция прежде чем стать именно традицией должна пройти стадию культуральной инновации. Каков механизм возникновения социальной инновации, ее возмужания, упрочения - то есть превращения именно в традицию? Этот вопрос вообще почти не изучен. Ниже о нем будут высказаны кое-какие гипотетические соображения (см. 10.4).

Что касается рассмотренного здесь вопроса о значении для успеха социальной реформы слабости «верхов» (по Марксу, «сильных») и силы «низов» (по Марксу, «слабых»), то в случае с антипитейной реформой ЦК КПСС ее неуспех печальным для страны образом был обусловлен слабостью и тех и других, непосильностью гигантской проблемы как для власти, так и для людей.

Кому же она окажется по силам?

10.2. Заинтересованы ли сейчас в отрезвлении сильные мира сего?

Новейшая история знает примеры успешных осушительных и радикально ограничительных кампаний. Прежде всего, это «сухой закон» в России в 1914-1921 годах и американский «прогибшен» 1920-1932 годов. Связанные «родственными» узами (опытом российского «запрета» сенат США официально интересовался в 1915 году), оба «осушения» имели - и это главное! - общий причинный инвариант, а именно сильное влияние на власть непитейного капитала, заинтересованного в отрезвлении рабочей силы, при значительном ослаблении влиятельности капитала питейного в условиях войны, когда и правительства (российское в особенности) нуждались в трезвой армии. Характерно, что ограничения на торговлю спиртным были в годы первой мировой войны введены почти всеми воюющими странами. Это были обстоятельства ограничения предпринимательской свободы, чрезвычайщина в той или иной степени, ослабление некоторых демократических институтов, хотя и после соблюдения всех «правил игры», как, например, в США, где запретительная 18-я поправка к Конституции была принята после многолетней борьбы по всем демократическим правилам и при участии достаточно развитой трезвеннической общественности, чья деятельность была освящена именем Авраама Линкольна.

Наиболее существенно следующее: для целеустремленного, последовательного «осушения» необходимо наличие доминирующего влияния экономической и (или) политической силы антиалкогольной ориентации. Исключения и отступления от этой закономерности лишь подчеркивают его природу. Так, в годы Великой Отечественной войны наблюдалось резкое «осушение» тыла, в особенности в промышленности, когда при огромном дефиците рабочей силы люди работали на победу подчас круглосуточно, пребывая на предприятиях на казарменном положении. Для армии же водки не жалели, потому что не жалели людских ресурсов: Сталин полагал, что регулярное «воодушевление» пресловутыми боевыми ста граммами будет повышать настроение и хмельной кураж, выигрыш от чего превысит неизбежные человеческие потери из-за снижения во хмелю бдительности и элементарных боевых навыков.

Так или иначе, власть, «сильные» к принятию действенных мер по снижению потребления алкоголя всегда побуждались, прежде всего, сугубо утилитарными интересами - желанием повысить эффективность производства, а отнюдь не гуманитарными соображениями. В период первой мировой войны «отрезвление рабочих» (именно так, кстати, называлось серьезное обследование нескольких сотен промышленных предприятий центра России, проведенное обществом заводчиков и фабрикантов) дало очень ощутимую прибавку производительности труда - около 10 процентов. Этот показатель в 70-е годы был экстраполирован и пересчитан в современных абсолютных величинах ожидаемого эффекта академиком С.Г.Струмилиным и профессором М.Я.Сониным (196; 33). Строго говоря, экстраполяция не была слишком корректной, поскольку в военных условиях те 10 процентов были получены не только благодаря «отрезвлению рабочих», но и в результате перехода на непрерывную рабочую неделю и казарменный режим. Однако, в общем-целом прогноз был верен и активно использовался антиалкогольщиками в борьбе с «питейщиками»».

Соблазн десятипроцентной прибавки производительности труда был весомым козырем накануне последней российской антипитейной реформы - вот только не оказалось на этот раз подходящего «общества заводчиков и фабрикантов», а вскоре какой-либо крупномасштабный сравнительный анализ влияния фактора отрезвления потерял актуальность из-за крутого слома отечественной экономики и потери условий принципиальной сравнимости показателей. И хотя некоторые нынешние антиалкогольщики в угрожающей алкогольной ситуации середины 1990-х (эта ситуация анализируется в приложении, написанном А.В.Немцовым) продолжают еще по инерции пользоваться как «десятипроцентным аргументом», так и другими доводами о возможной выгоде в результате отрезвления производственных процессов, но кому это сейчас интересно?

Случилось худшее - исчезла вообще экономическая заинтересованность в массовом отрезвлении. В России она сейчас усугублена общим кризисом экономики, катастрофическим падением производства, низким спросом на живой труд. Но это пройдет, а ненужность отрезвления живого труда сохранится - как результат действия современных закономерностей индустриального и постиндустриального общества. Тем более - информационного, когда потребность в живом труде стремительно падает. Уже сейчас, по разным подсчетам, все необходимое для человечества может произвести одна четвертая или даже одна десятая часть занятого населения. Остальные - лишние. И, к сожалению, мы пока что живем в мире, где лишние для производства оказываются лишними и на празднике жизни.

С началом экономического подъема в России, переходом производства на высокие технологии будет - в соответствии с мировой тенденцией - падать и заинтересованность отечественного капитала и выражающей его интересы власти в отрезвлении рабочей силы: будет хватать более или менее трезвых - пьющих же, реально или потенциально вредных для производства, проще выгнать, чем спасать. Наивно надеяться на то, что в ближайшее время отношение власть придержащих (аналогично: капитал придержащих) к людям как всего лишь к трудовым ресурсам отойдет в прошлое и утвердится на гуманитарных принципах, то есть станет именно гуманным, а не утилитарным. Поэтому наивно надеяться и на поддержку современными государствами благородной инициативы ВОЗ «Здоровье для всех к 2000 году!» (Кстати, провозглашена Великой хартией здравоохранения в 1978 году в бывшем СССР, в Алма-Ате).

Пессимистический (будем смотреть правде в глаза!) прогноз опирается на то, что в обозримом будущем, при непременной стабильности нынешних капиталистических стран и при нынешней демократии уровень потребления алкоголя будет колебаться в пределах 5 - 15 литров абсолютного этанола на душу: этот уровень будет достаточен для существования питейного капитала, для пополнения государственной казны и в то же время не столь велик, чтобы его разрушительные для общества и государства последствия не могли быть удержаны в приемлемых границах карательной системой. Нынешним развитым странам и нынешним правовым (становящимся правовыми) государствам ничуть не жаль будет заплатить за сохранение такого статус-кво цену в миллионы жизней и индивидуальных трагедий. «Трагичным является... то, что мы должны жить в этом несимпатичном и нездоровом современном государстве и надеяться преобразовать его в культурное государство», - писал Альберт Швейцер (224; 236). Он, правда, на это надеялся, хотя признавал и то, «что, судя по опыту истории, государство не может существовать в условиях правдивости, справедливости и этических норм» (224; 237). Да, Швейцер верил и надеялся, хотя - характерное признание! - исходил из «той глубокой наивности, когда представляют себе государство как управляемое этическими и культурными идеалами», полагался «на силу морали, вытекающей из благоговения перед жизнью» (224; 237).

Приверженность иллюзиям, свойственная гениям вроде Вернадского, Тейяра, Швейцера, которые - при всей своей гениальности, но под влиянием именно своего невостребованного благородства - спотыкались о кочки политической реальности, побуждает и нас, их читателей и почитателей, заниматься не только реальной, то есть действительно возможной политикой, но и реально-идеальным (sic!) политическим проектированием, то есть таким проектированием целесообразной стратегии, которая только и может обеспечить достижение поставленной цели, коли она признается соответствующей общественному благу. Соглашаясь с тем, что политика - это искусство возможного, в политическом проектировании необходимо помнить о границах поклонения возможному. В свое время М.Е.Салтыков-Щедрин достаточно убедительно показал, что подчинение принципу «по возможности» чревато поклонением правилу «применительно к подлости».

Этой подлостью мы сыты по горло. Вот почему полезно - хотя бы и не для ближайшего будущего, но в расчете на «государство, управляемое этическими и культурными идеалами» - представить гипотетическую развертку запрета на всякую вредную деятельность.