Сравнительный анализ соотношения концепций демократии и конституционного надзора

Для того чтобы правильно оценить подходы к решению проблемы контроля судебных органов над демократическими механизмами принятия решений, необходимо, прежде всего, разобраться, что понимается под демократией. Р. Дворкин в своей статье «Права и большинство...» рассматривает две тео­рии демократии. Анализируя так называемый аргумент от де­мократии, он излагает содержание первой из них — концепции книги правил — следующим образом: «Политические реше­ния <...> должны приниматься должностными лицами, изб­ранными сообществом в целом и могущими быть смененными время от времени аналогичным образом. <...> решения об из­менении и расширении книги правил <•..> должны делаться не иначе как под контролем народа»***, «решение законодатель­ного органа, избранного большинством народа, есть, в конеч­ном итоге, наилучший способ решения вопросов о пра­вах»****, «демократия предполагает равенство во влиянии на политику»*****, и именно поэтому, согласно этой теории, «если подлинно политические решения отбираются у парла­ментов и передаются судам, то влияние на политику рядовых

* Ibid. P. 69.

** Ibid. P. 69-70.

*** Dworkin R. Op. cit., p. 18. **** Ibid. P. 24. ***** Ibid. P. 27.

граждан, которые избирают законодателей, но не судей, ослаб­ляется, а это нечестно»*.

Согласно другой теории демократии — концепции прав, сторонником которой является Дворкин, «избранный народом парламент делает нечто большее, чем просто принимает от­дельные положения, составляющие книгу правил. Он прини­мает общие направления государственной политики и общие принципы, которые должны уважаться <...> Парламент при­нимает принципы, одобряя законодательство, основанное на этих принципах»**.

Обе концепции отвечают демократическому идеалу поли­тического равенства, но концепция прав учитывает дефекты мажоритарной демократии и полагает, что передача решений относительно прав от парламентов судам является средством исправления этих дефектов — дает больше власти меньшинст­вам и способствует идеалу политического равенства. Эта кон­цепция исходит из того, что идеи демократии и правового го­сударства укоренены в более фундаментальном представлении о том, что любая приемлемая власть должна относиться к лю­дям как к равным и, соответственно, институты правового го­сударства, такие как Конституционный суд, обогащают демо­кратию, добавляя еще один форум принципов***.

Далее все зависит от того, какую концепцию демократии мы будем готовы принять. Если концепцию книги правил, в которой все политические решения должны исходить от из­бираемых должностных лиц, то тогда единственная роль су­дов — это выявлять волю парламента в спорных случаях. Од­нако представляется, что такая концепция демократии уязвима для критики. Во-первых, не ясно, почему все политические ре­шения должны принадлежать избранным официальным лицам? Потому ли, что их следует принимать под контролем народа? Но почему некоторые политические вопросы не могут решать люди, которых назначили для этого избранники народа, как это и происходит в современных демократиях? В какой-то сте­пени контроль народа здесь все равно сохраняется. А если это

* Ibid. ** Ibid. P. 22. *** Ibid. P. 32.

возможно, то непонятно, почему такого права должны быть лишены судьи, которые как раз и назначаются избранниками народа. Возражение, что это подрывает политическое равен­ство, понимаемое как равное влияние каждого гражданина на функционирование политического механизма, не работа­ет, ибо, как это демонстрирует Дворкин, это не является ни желательным, ни возможным (из-за уже упомянутых различий в экономической власти отдельных граждан, организованных особых интересов, существования традиционных мень­шинств)*.

Главным для оценки первой концепции является то, что она рассматривает демократию прежде всего как процедуру при­нятия решений. Но процедуры нуждаются в обосновании. Для чего нужен контроль народа, правление народных представи­телей? Если мы признаем, что демократия укоренена в более фундаментальном идеале, согласно которому любая приемле­мая власть должна обращаться с людьми как с равными, у нас пропадает необходимость придерживаться исключительно ма­жоритарных институтов. То, что нам нужно, — институты, способные лучше всего воплощать эту фундаментальную цен­ность. Одни из них могут быть мажоритарными, другие — нет. Проблема в том, чтобы найти, каким должно быть это сочета­ние институтов. Есть много теоретических оснований (и прак­тических свидетельств), что чистая, неограниченная, мажо­ритарная система склонна нарушать индивидуальные права и права меньшинств, поэтому нуждается в некоторых ограни­чениях. Какими именно должны быть эти ограничения? Вот иной, более конкретный вопрос.

Р. Дворкин считает, что наибольший выигрыш меньшинст­ва получат при наличии системы конституционного судебного надзора. Он хорошо оберегает свою идею от стандартных ар­гументов сторонников мажоритарной системы, но это, вместе с его позитивными аргументами в пользу конституционных судов, тем не менее не позволяет продемонстрировать, что су­ды, защищающие индивидуальные права, единственная или наилучшая система сдерживания власти большинства.

* Подробнее об этом см.: Dworkin R. What is Equality? Part 4: Political Equality // University of San Francisco Law Review. — 1987. — Vol. 22, N1.—P. 1-30.

9 Философия права-2

 

Что именно делает Дворкин для обоснования своей идеи? Он утверждает, что стандартные аргументы против нее оши­бочны и нет институциональных причин полагать, будто пар­ламенты лучше справятся с данной задачей. Суть позитивных доводов: судьи относительно изолированы и обладают лучши­ми мыслительными навыками, что делает их более пригодны­ми для решения вопросов, связанных с реализацией прав.

Несмотря на эти весомые аргументы, некоторые проблемы все же остаются. Так, согласно рассуждениям Дворкина, сис­тема судебного конституционного надзора — вполне допусти­мый институт, но он не исключает возможности существова­ния иных институтов, некоторые из которых, возможно, будут и лучше. Доказать, что именно система судебного контроля яв­ляется наилучшей, — действительно трудная задача, особенно в свете того эмпирического факта, что некоторые страны Се­верной Европы, в которых положение с правами человека са­мое благоприятное в мире, не имеют такой системы (или име­ют ее в ограниченной форме).

Не очень убедительно и утверждение о том, что если всю политическую власть передать судьям, то это подрывает поли­тическое равенство, но сейчас, считает Дворкин, мы имеем дело с небольшим и особым классом политических решений. В каком смысле этот класс «небольшой»? Возможно, числен­но, в сравнении с количеством всех политических решений, но его нельзя считать «небольшим» по значению. Да, некоторые, особенно меньшинства, способны выиграть от передачи пол­номочий, но последствия могут быть не только позитивными, но и негативными. Если есть дефекты в мажоритарном приня­тии решений, почему судебная процедура должна быть идеа­льной? Если мы со времен дё Токвиля опасаемся «тирании бо­льшинства», почему нам не следует опасаться «тирании судей­ских»? Видимо, против такой опасности тоже следует принять какие-то институциональные меры предосторожности.

Вместе с тем аргументы Уолдрона — сторонника мажори-таризма в этих дебатах — значительно более уязвимы для кри­тики. Он правильно демонстрирует возможность других ин­ституциональных решений, а также неинституциональных аль­тернатив системе судебного контроля. Но в ответ на вопрос Уолдрона о том, каковы основания наличия внешних ограни-

чений прав, если наша демократия отчасти руссоистская, мы, возможно, несколько наивно можем предположить, что осно­вания в том, что она все-таки отчасти и бентамовская.

Разве достаточно, что избиратели, по выражению Уолдро­на, «иногда способны принимать во внимание права», ведь так получается, иногда они этого и не делают? Действительно, для того, чтобы Билль о правах, Декларация прав человека и дру­гие правовые документы укрепились и поддерживались в об­ществе, большинство должно принять ограничения своей кол­лективной власти. Но хороший ли это аргумент против мнения, согласно которому большинство склонно злоупотреблять своей властью? Уолдрон, видимо, исходит из того, что общественная поддержка ограничений власти большинства есть некая конс­танта, независимая от того, каковы институты. Но вероятно и то, что большинство может инициировать институциональ­ные ограничения самого себя только в некоторые моменты ис­тины*, предвидя возможность своего «падения» в будущем. А после этого институты окажут воздействие на политическую культуру, которая без них была бы не столь способной к само­ограничению.

Но предположим, что наша демократия полностью руссо­истская. Действительно ли в этом случае мы не будем нужда­ться во внешних ограничителях большинства? Да, в рамках руссоистского демократического процесса должный баланс между индивидом и обществом, то есть права, будут искать уже в рамках мажоритарного принятия решений.

Уолдрон пишет: «Самой распространенной ошибкой явля­ется то, что при демократическом принятии решений мень­шинства или индивиды могут страдать от угнетения большин­ством <...> Но ничего подобного не обязано происходить меж­ду большинством и меньшинствами в руссоистском смысле <•..> Ничего тиранического не случается со мной только пото­му, что действуют не в согласии с моим мнением, в том слу­чае, если мнение, в соответствии с которым действуют, долж-

* Например, афиняне пытались, хотя и, к сожалению, безуспешно, ввес­ти конституционные ограничения всевластия народа в конце Пелопонес­ской войны с целью нейтрализовать негативные последствия неограничен­ного применения власти большинства.

ным образом принимает во внимание мой интерес, вместе с интересами всех других»*.

Ключевые слова цитаты — «должным образом». Представ­ляется, что Уолдрон идет от того, что «должно быть», к тому, что «есть». Он говорит об «идеальных гражданах» Руссо, идеальном руссоистском принятии решений. Очень многих проблем легко избежать, когда идеальные граждане при идеа­льных условиях принимают решения «должным образом»...

Затем Уолдрон пишет, что наша демократия отчасти руссо-истская, и делает из этого такие выводы, словно она отчасти «идеально руссоистская», а другой какой-либо «части» и вовсе нет. Вряд ли это правильно. Да, граждане иногда способны по­дойти к решению некоторых проблем в руссоистском духе, но отсюда не следует, что они всегда будут решать их «должным образом». Ничего тиранического не происходит с человеком только потому, что не совершается действий, исходя из его мнения, но вполне может произойти, когда результаты реше­ния большинства противоречат его жизненным интересам (что если большинство искренне считает, что для моего же блага меня надо сжечь на медленном огне?). Это означает, что огра­ничения необходимы.

Отрицая внешние ограничения мажоритарного принятия решений, Уолдрон, естественно, негативно настроен по отно­шению к одному из таких ограничений — контролю со сторо­ны судов. Если отвергнуть это исходное положение, аргумен­ты Уолдрона против судебного контроля также потеряют боль­шую часть своей силы. Уолдрон и сам признает, что если бы были разумные основания предположить, что в рамках демо­кратического и репрезентативного процесса (понимаемого им как мажоритарный) не будет должного внимания индивидуа­льным правам (что он отрицает), то идея контроля «крошечной элиты» в целях защиты индивидуальных прав и прав мень­шинств была бы допустимой. Можно также высказать возра­жение и в отношении его конкретного аргумента против «кон­троля элиты». Уолдрон пишет: «...кто сможет отрицать, что избиратель и законодатель также способны действовать исхо­дя из принципов, как и судья?»**. Здесь представляется убеди-

* Waldron. Op. cit., p. 64. ** Ibid. P. 67.

тельной аргументация Дворкина: да, избиратели и законодате­ли могут так поступать, но судьи находятся в лучшем положе­нии для этого, так как относительно изолированы от политиче­ских влияний и обладают большими спекулятивными навыка­ми.

Если мы согласимся с тем, что сутью демократии является равенство, чему есть серьезные основания, то судебный конт­роль над решениями законодательных органов можно рассмат­ривать не как «дефект демократической системы» (Уолдрон), но как органичную ее часть. Однако справедливо и то, что именно эта относительная изоляция и власть отменять приня­тые народом законодательные положения могут способство­вать злоупотреблениям и создать обычную проблему qui custo-diet custodem? (кто усторожит сторожей?). Главное здесь — создание механизмов предотвращения этой опасности.

Тема VII. ПОСТМОДЕРНИСТСКАЯ ЮРИСПРУДЕНЦИЯ

Понятие постмодернизма

Сам термин «постмодернизм» неясен, существует множест­во определений постмодернизма, созданы различные теории постмодернизма. Все признают, что постмодернизм — явле­ние неоднородное, что в его рамках развивается множество школ и направлений. Общее для всех них — противостояние модернизму- Представление о том, что то время, в которое мы живем, есть нечто качественно отличающееся от предшество­вавшей эпохи, эпохи модерна.

Когда именно закончилась эпоха модерна и началась эпоха постмодерва, разные авторы, естественно, определяют по-раз­ному. Примерно можно сказать, что эпоха постмодерна охва­тывает несколько последних десятилетий.

Как считают теоретики данного направления, «постмодер­нистское время» отличается от того, что было еще несколько десятилетий назад, качественными сдвигами в политической, культурной, мировоззренческой и других областях.

У философии постмодернизма множество истоков (литера­туроведение, лингвистика, теория архитектуры), на которых мы не можем сейчас подробно останавливаться. Однако есть смысл сказать несколько слов о так называемой Франкфуртской шко­ле. Это очень интересное и масштабное явление в современной философии. К Франкфуртской школе принадлежали такие вы­дающиеся мыслители, как Теодор Адорно (1903-1969), Макс Хоркхаймер (1895-1973), Герберт Маркузе (1898-1979), Эрих Фромм (1900-1980), Вальтер Беньямин (1892-1940), один из крупнейших ныне живущих философов Юрген Хабермас.

Наибольшее значение для формирования проблематики постмодернизма сыграла работа Т. Адорно и М. Хоркхаймера «Диалектика Просвещения» (1944). В этой работе говори­лось о ключевых особенностях эпохи модерна, начавшейся с XVIII века, «Века Просвещения». Эти особенности были пре­допределены основными идеями и установками Просвещения:

верой в разум, существование субъекта (человека, наделенного некой «природой человека») и объективной реальности (при­родной и социальной), которую человек может познать с помо­щью разума, построив научные теории этой реальности.

Просвещение стремилось освободить человека от мифов, суеверий, от подчинения природе и сверхъестественным си­лам (то есть от религии) с помощью критического разума. Воз­никают критическое отношение к прошлому и вера в про­гресс — представление о том, что впереди нас ждет бесконеч­ное совершенствование и продвижение к лучшему в социаль­ной и моральной областях. Особенностью эпохи Просвещения был рационализм, стремление к эффективности и полезности. Говорят о так называемом «Проекте Просвещения», то есть идее переустройства мира на разумных основах.

Практическим выражением этих идей и представлений яви­лось общество, опирающееся на развитие науки и техники, то есть научно-техническое общество, которое в процессе инду­стриализации XVIII-XIX веков превратилось в современное индустриальное общество. Процесс модернизации одновре­менно был процессом секуляризации, в ходе которого наука, экономика, государство и частная жизнь человека высвободи­лись из-под опеки религии, претендовавшей до этого на роль духовного вождя и руководителя общества.

Итак, модернистские общества основаны на абсолютной вере в разум и прогресс. Они стремятся переустроить мир на разумных основах, преобразовать природу, общество и чело­века. Как утверждают постмодернисты, вследствие этого они стремятся к тотальному порядку, осуществлению различных утопии и заканчивают двумя мировыми войнами, Гулагом, Освенцимом и экологической катастрофой. И это не трагиче­ская случайность, не отклонение от в целом правильного пути прогресса. Гулаг и массовые убийства, совершенные нациста­ми, — Другая сторона прогресса.

Это не означает, что разум и прогресс неизбежно ведут к катастрофам и массовым убийствам. Но и у них есть темная и варварская сторона, которая при определенных условиях проявляется. Согласно одному из теоретиков постмодернизма Зигмунду Бауману, ужас от нацистских массовых убийств — это (в том числе) ужас и от того, насколько рационально, ра­зумно были организованы эти убийства; от того, насколько они в духе всей нашей цивилизации.

«Проект Просвещения», порожденный отчасти стремлени­ем человечества господствовать над природой, создал возмож­ность рационально организовать социальные процессы. Это проявилось в развитии технологии, повышении эффективно­сти производства. И Холокост полностью в духе всего, что мы знаем о нашей цивилизации, о ее приоритетах, о ее видении мира. Газовые камеры были основаны на том же принципе, ко­торый принимался нами за позитивную черту современности:

на принципе рациональной эффективности.

В лагерях смерти все было подсчитано и рационализирова­но. СС культивировало рациональность в заключенных. Все было устроено так, чтобы для заключенных самым рациональ­ным было следить друг за другом, контролировать друг друга, предавать друг друга. На этом нацисты экономили деньги и своих людей, часто вся охрана концлагеря на сотни тысяч за­ключенных состояла из нескольких десятков человек: заклю­ченные сами себя охраняли и уничтожали.

Автономный разум модернистской эпохи считался хоро­шим самим по себе, служил критерием, которым все проверя­лось. Теперь мы видим, что это идея несостоятельна, что разум может приводить и к великому злу. Разум сам нуждается в ле­гитимации.

Именно потому, что общества модерна верят в объектив­ность своих утопических проектов, они становятся репрессив­ными. Ведь они полагают, что истина ясна, надо лишь осуще­ствить ее. Если бы они думали, что это всего лишь одно из воз­можных мнений, что действительность сложнее заранее задан­ных схем, никто не стал бы осуществлять какие-либо проекты преобразования природы и общества.

Философы, выдвигавшие в качестве высшей идеи силу ра­зума, в той или иной степени приходили к идее абсолютной

неконтролируемой власти. Идея «объективной истины» Пла­тона привела к необходимости «правителей-философов», на­деленных абсолютной властью. Кант верил в Разум как в на­дежную объективную основу для морали и законодательства. Следуя Канту, правительства обладают знанием того, что нуж­но для их подданных, и могут применять насилие для реализа­ции всего, предписываемого этим знанием.

Постмодернисты поставили под сомнение и существование субъекта, и существование объективной реальности, а также все объяснительные схемы. Они заявили о «смерти субъекта», о том, что «Я» — это фикция. Нет самостоятельного «Я», каж­дый полностью формируется теми структурами и отношения­ми, в которые он вступает.

Как утверждал французский философ Жак Лакан, непра­вильно думать, что у нас есть какая-то индивидуальность и мы выражаем ее через язык. Напротив, язык существует до нас, мы наследуем его, поэтому язык определяет нашу «индивидуа­льность». «Я» — это продукт языка. «Я» — это фикция, то, как мы видим мир, определяет язык, мы не делаем выбор в жизни, в том числе моральный выбор — язык делает его за нас. Он предопределяет наше видение ситуации, те возможности вы­бора, которые мы видим.

Нет также «объективной реальности». Реальность — это «социальный конструкт», она сконструирована. То, что мы воспринимаем как естественное, существующее само по себе, на самом деле сконструировано (искусственно создано). Это идеологические и культурные мифы. В числе таких мифов, на­пример, представления о качествах и социальной роли жен­щин: предназначение женщины — это дети, кухня и церковь, женщины слабы, мелочны, слишком эмоциональны, плохо со­ображают, пассивны, из них получаются плохие политики. Но зато в них больше развита нежность, заботливость, поэтому они должны сидеть дома или работать учительницами, няня­ми, медсестрами и т. д.

Является ли все это сущностными чертами женщин? В об­ществе амазонок так не считалось. Есть и сейчас некоторые общества (некоторые племена в Малайзии), где женщины уп­равляют и добывают средства к существованию, а мужчины сидят дома с детьми. При этом мужчины капризны, часто пла-

чут. В нашем обществе девочек и мальчиков воспитывают по-разному, девочкам дают кукол, мальчикам — игрушечное ору­жие, им внушают, что плакать стыдно и т. д. Может быть, если оба пола воспитывать одинаково, то не будет тех отличий в их психологии, поведении и т. д., которые существуют сейчас. Но на протяжении тысячелетий в обществе доминировали мужчи­ны, а женщины были угнетены. Так не навязали ли нам мужчи­ны выгодные им мифы, оправдывающие подчинение женщин?

Таким же социальным конструктом для постмодернистов является «нация». Националисты выдают нацию (свою нацию) за что-то, существующее естественно, испокон веков, усом­ниться в этом — означает покуситься на святое. На самом деле нации — это «воображаемые сообщества», они искусственно конструируются.

Надо сказать, что в этой идее много верного. Можно приве­сти следующий пример. Сейчас существует государство Маке­дония и населяющая его нация — македонцы. Особенностью этой нации является то, что она практически ничем не отлича­ется от болгар. Тот же язык, религия, культура (за исключени­ем небольших региональных различий). До 60-х гг. XIX века никто даже и не думал, что существуют какие-то македонцы. И на территории современной Болгарии, и на территории со­временной Македонии (западная часть прежней Болгарии) ве­лась борьба за освобождение болгарского народа от турецкого ига. Но, повторюсь, в 60-е гг. XIX столетия группа западно-болгарских интеллигентов провозгласила: «Мы — македонцы, потомки Филиппа II и Александра Македонского, и не имеем ничего общего с болгарами». В результате мы имеем сейчас два отдельных государства и македонцев, относящихся к бол­гарам весьма прохладно.

Официальные идеологи Киргизии, Таджикистана, Туркме­нии, Казахстана доказывают, что именно их нация лучше и древнее всех соседних, что ее история насчитывает тысяче­летия. Делать это очень трудно, так как до начала XX века ни одного из государств вообще не существовало. На территории Средней Азии были Хивинское и Кокандское ханства и Бухар­ский эмират, население которых говорило на тюркских диа­лектах и фарси (часто было двуязычным) и делилось на много­численные мелкие племена и кланы. Люди воспринимали себя

как мусульман, подданных конкретного ханства и членов кон­кретного племени. Развитого этнического самосознания у них вообще не было. Узбеков, казахов, киргизов и туркмен в их нынешнем виде «придумали» большевики, они же искусствен­но поделили Среднюю Азию между этими «народами», дали статус «союзных республик». Здесь все было очень случайно. Большевики вполне могли бы дать Башкирии статус союзной республики, а Казахстану — автономной (каким он раньше и был). И мы сейчас имели бы независимый Башкортостан и Казахстан в составе России.

Постмодернисты отвергают также попытки человека по­знать «реальность» и создаваемые ими объяснительные схемы. Они называют их метанарративами, или «великими схема­ми». Марксизм, фрейдистский психонализ, либерализм, дарви­низм и т. д. — эти метанарративы пытаются все вписать в одну схему, все подчинить одной логике, а действительность слиш­ком разнообразна, фрагментарна, локальна, подчиняется раз­ным логикам.

Нарративы действуют как просвещенческий разум: чтобы вписать в свою схему очень разнообразные, непохожие друг на друга истории и традиции, они «переводят» значение этих тра­диций на свой язык, искажая их суть и делая неузнаваемыми. Метанарративы являются принудительными, «угнетательски­ми», они контролируют и формируют по своему усмотрению местные традиции, не уважают их специфику.

Кроме того, здесь уместно напомнить еще одно утвержде­ние постмодернизма: «Знание — это власть». Если так называ­емая реальность — это «социальный конструкт», то тот, кто его конструирует, имеет огромную власть. Он заставляет нас видеть мир таким, каким он хочет, чтобы мы его видели. Он заставляет нас считать естественным и очевидным то, что на самом деле нам навязано и служит чьим-то интересам.

Если в обществе доминируют мужчины (как это происхо­дит практически во всех современных обществах), то сконст­руированное ими выгодное представление о женщинах может быть воспринято всеми как нечто естественное и очевидное, и сами женщины могут думать, что женщины мелочны и бес­толковы, что их удел — семья и дети и т. д.

Тот, кому принадлежит (кто контролирует) то, что постмо­дернисты называют «доминирующий дискурс» (то есть гос­подствующая культура, господствующее видение мира), тот и определяет, что реально. Это не обязательно сознательно придуманная, хорошо разработанная идеология. Это может быть общепринятое словоупотребление, которое выдает себя за нейтральное, но не нейтрально, слова и словосочетания, ко­торые подразумевают, содержат в себе некоторые представле­ния, принимаемые на веру.

Поэтому знание, объяснительные схемы не нейтральны — они являются «идеологическими конструктами», используе­мыми сильными для того, чтобы угнетать слабых. Владельцы знания определяют, что является разумным, что допустимо ду­мать и как следует себя вести, и поэтому могут убедить всех, что то, что является локальным, системой представлений ка­кой-то одной социальной группы, какой-то одной субкультуры из многих субкультур общества, на самом деле является уни­версальным и не подлежащим сомнению.

Постмодернисты не верят в такие «основополагающие уче­ния» и выступают за их деконструкцию. Деконструкция — об­наружение тех мыслительных процедур, способов мировос­приятия, привычек сознания, расплывчатых и неформулиро­ванных комплексов представлений, которые проявляются в текстах, (а текстом может быть все), независимо от желания их авторов. Например, если мы употребляем понятия «передо­вые» и «отсталые» общества или «дикие племена», мы тем са­мым показываем, что исповедуем веру в линейный прогресс, считаем всех, отличающихся от нас, отсталыми, проявляем ев-роцентризм и высокомерие.

Постмодернисты же, напротив, выступают за плюрализм, за сосуществование множества концепций и интерпретаций.

В постмодернизме утрачена вера в общие (единственно верные) утверждения относительно смысла жизни человека и общества, отсутствует сама идея «цели», или «значения». Никакой «объективной истины», никаких «объективных цен­ностей» (то есть общезначимых, действительных для всех), сами понятия «объективности», «знания» исчезают. Нет ли­нейного развития истории, нет исторического прогресса. Нет никакой «природы человека», нельзя сказать, что истинно, что является благом.

Что же делать, как жить в мире, где нет ни истины, ни цели, да, в общем-то, и нас самих? Хотим мы или не хотим, но мы живем в постмодернистском мире, мире относительных цен­ностей. Говоря о «постмодернистских» чертах современного мира, постмодернисты подчеркивают, что (поскольку потеря­на вера в «великие схемы») наше общество становится более атомизированным, более фрагментированным и в нем развива­ются новые формы контроля со стороны государства.

Модернизм полагался в основном на открытые репрессии, открытое принуждение. Постмодернистское общество стано­вится обществом все более искусственным, «театральным», «обществом спектакля», в котором мы все больше и больше погружаемся в мир придуманных, созданных нами самими об­разов, и государство контролирует поведение людей через производство образов.

Реклама — это способ регулировать поведение, через со­блазн. СМИ, шоу-бизнес — средства манипулирования созна­нием людей (создание кумиров, навязывание той или иной проблематики, завуалированная пропаганда каких-то идей и т. д.). Сейчас следует говорить не о политике, а о шоу-поли­тике. СМИ могут «раскрутить» и, наоборот, предать забвению кого и что угодно.

Во время войны в Персидском заливе бомбардировки Ира­ка начинались с учетом того, чтобы информация об этом попа­ла в вечерние сводки новостей в США. Все забастовки, терак­ты имеют смысл, только если их показывают по телевизору (и организуются они в расчете на это). Если чего-то не показы­вают по телевизору, то этого фактически и не существует.

Кроме того, мы живем в мире множества призраков, фик­ций или того, что Ж. Бодрийяр называл симулякрами, то есть образами или символами не существующих в реальности ве­щей. Надо сказать, что симулякрами жизнь в нашей стране была богата уже давно: «диктатура пролетариата», «власть тру­дящихся», «морально-политическое единство советского наро­да», «высокая духовность русского народа», «широта души», «коллективизм-соборность» в противоположность «бездухов­ному Западу». Сколько было сказано и написано об удивитель­ном процветании стран Азиатско-тихоокеанского региона, о невероятной ценности их модели развития, а в 1998 г. все мгновенно рухнуло.

Ощущение театральной призрачности жизни многие связы­вают с необарочным мироощущением. Многие авторы, даже независимо друг от друга, определяют нашу эпоху как эпоху необарокко, так как она обладает многими чертами, которые были свойственны культуре барокко — отсутствие авторитет­ного теоретического обоснования; сомнения в ценностях и ре­лятивизм идей; не целостное, а дробное и фрагментарное вос­приятие мира; идея относительности культурных норм; услов­ность и фантастика; витиеватость и вычурность; интерес к не­европейским культурам и т. д.

Постмодернизм ставит под сомнение сами понятия «авто­ра», «реальности», «творчества», «текста», или «произведения искусства», и даже «читателя», или «зрителя».

Если я пишу о философии права, то употребляю слова, зна­чения которых даны обществом, использующим этот язык. На меня, на мои воззрения влияет интеллектуальная атмосфера, общественное мнение нашего времени.

Литературные критики часто показывают, что то, что писа­тель считает своими оригинальными идеями, на самом деле результат взаимовлияния нескольких интеллектуальных тра­диций.

Если я издаю курс лекций по философии права, я должен учесть, что эта книга адресована студентам, что она должна соответствовать проблематике курса философии права, а так­же, что издатели выдвинут свои пожелания или требования от­носительно ее объема и содержания. Кроме того, рукопись подвергнется редакторской правке. Таким образом, то, что пи­шется, определяется обстоятельствами места, времени, цели издания. Среди всего этого автор исчезает.

Прежде считалось, что художественный образ отображает, выражает что-то внешнее (реальный мир) или внутреннее (со­знание человека) и создается уникальной человеческой лично­стью, творцом. В постмодернизме образ отражает только дру­гие образы, он не имеет жесткого соотнесения с чем-либо. Рань­ше считалось, что в искусстве передается какое-то сообщение от творящего автора к воспринимающему читателю или зрите­лю. Теперь утверждается, что мы удваиваем, умножаем обра­зы, оформляем их, перетасовываем, но не имеем никакого творческого контроля над ними.

Постмодернизм подрывает веру в образ как в продукт инди­видуального сознания. Художник не создает образ — он его находит, образ создан до него. И читатель, или зритель, тоже не пассивно потребляет его, он дает образу свою интерпрета­цию. За образами ничего не стоит, никакой трансцендентной реальности, никакой индивидуальности, цели и смысла. Это игра, манипулирование и комбинирование образов без особых претензий.

Понятно, что постмодернизму чужды идеи серьезного от­ношения к какому-либо стилю либо превосходства какого-ли­бо художественного стиля над другими (это был бы очередной великий нарратив, очередная попытка найти истину). Он вы­ступает за процветание всех стилей и за их свободное смеше­ние, за художественную эклектику и интертекстуальность. Нет разницы между оригиналом и копией, новаторством и плагиа­том, высоким и массовым искусством, разными интерпретаци­ями текста, все они одинаково хороши и имеют равное право на существование.

Постмодернизм и право

Из сказанного выше уже можно себе представить отноше­ние постмодернистов к юриспруденции. Не оставляя камня на камне от всего нашего мира и мировоззрения, они, естествен­но, крайне критически относятся и к традиционной теории права*. А именно, предлагается ее полная деконструкция. Тра­диционная теория права — это типичный метанарратив, про­явление доминирующего дискурса. Необходимо подорвать до­минирующий дискурс, освободить подавляемые дискурсы и голоса.

Под деконструкцией права понимается обнажение его фраг­ментарности, отсутствия в нем целостности и последовательно­сти. Как и все остальное, право должно изучаться в социальном контексте, должна быть показана историческая и культурная

* Надо отметить, что существуют два очень близких постмодернизму направления в современной философии права — это так называемые «кри­тические правовые исследования» и феминистская юриспруденция. Они имеют ряд сходных черт с рассматривавшимся уже нами юридическим реа­лизмом, а также с марксистской теорией права.

специфика права. Постмодернистские правоведы пытаются продемонстрировать, что современное законодательство не есть нечто нейтральное (как оно пытается представить себя), но яв­ляется феноменом позднего капитализма. Соответственно, пра­во должно подвергнуться критическому анализу, который про­демонстрирует классовый характер права, откроет защиту им капиталистических ценностей.

Постмодернизм также ставит задачу изучения того, как уча­стники правового процесса конституируются дискурсом пра­ва. Одобряя те тенденции в развитии традиционной филосо­фии права, которые подчеркивают интерпретативный характер правовой деятельности («внутренняя точка зрения» Г. Харта, интерпретативная модель Р. Дворкина), они призывают пойти дальше и проанализировать все факторы, влияющие на интер­претацию юридических текстов. Прежде всего, это социаль­ные роли, определяющие интерпретацию.

Интерпретация является проявлением власти, судьи и адво­каты выступают как представители элиты. На интерпретацию права влияют их моральные и политические убеждения. Ак­тивное и неизбежное участие в интерпретации принимает по­литическая идеология. Поэтому нужна не «внутренняя точка зрения», а критическая точка зрения.

Некоторые постмодернисты утверждают, что необходима перестройка всего правового порядка. Фрагментарной, множе­ственной и нестабильной реальности нашего времени должно соответствовать такое же право — плюралистическое, приме­няемое по-разному множеством различных «интерпретатив-ных сообществ».

Постмодернисты призывают обратить внимание на субъект права в контексте дискурса права. Они говорят о смерти «субъ­екта права». В соответствии с модернистской концепцией субъ­екта, у человека отсутствует индивидуальная целостность, нет выбора, свободной воли, невозможны такие вещи, как «согла­сие» или «намерение».

Для участников судебных процессов характерна множест­венная, меняющаяся идентичность. В качестве примера приво­дится «постмодернистский процесс» в Висконсине в 1991 г. Подсудимый обвинялся в изнасиловании женщины, страдаю­щей раздвоением личности, точнее, наличием множества «личностей» в одном теле.

Причем об изнасиловании можно было говорить только в отношении одной из этих «личностей», остальные дали бы согласие. Более того, изнасилованная «личность» вообще-то тоже согласилась на секс, но утверждалось, что она была слишком незрелой, или не вполне здоровой, чтобы ее согласие могло считаться подлинным. Традиционные юридические по­нятия «личности», «признания», «истинных показаний» были поставлены под сомнение.

Кроме того, истерия в СМИ вокруг этого процесса — тоже.одна из тем, которой уделяют большое внимание постмодер­нисты. Для постмодернизма в целом характерно представле­ние об' огромной роли средств массовой информации, которые по сути и создают нашу картину мира. Постмодернистские те­оретики права уделяют большое внимание взаимодействию права и СМИ, тому, как последними создается наш образ пра­ва, который потом влияет на правосудие (шоу-право).

Один из современных постмодернистских авторов, Пьер Шлаг, анализирует следующий пример, взятый из популярно­го телесериала «Закон в Лос-Анджелесе»*. Некто Стюарт Мар-ковиц, сотрудник небольшой юридической фирмы в Лос-Анд­желесе (и весьма симпатичный персонаж в сериале), арестован за вождение в пьяном виде. У него обнаруживают 0,9 промил­ле алкоголя в крови. Стюарта в суде будет представлять Майкл Кьюзак, его партнер по фирме и очень компетентный юрист. Происходит следующий диалог между Майклом, Стюартом и его женой Энн:

Майкл. Профессор Хаймсон — лучший токсиколог штата. Если он даст свидетельство в нашу пользу, все будет O'k. Лад­но, к фактам... Итак, ты выпил стакан вина перед тем, как вый--ти из ресторана, не так ли?

Стюарт. Ну, я пил вино за обедом, так что, я думаю... Майкл. Да, но время очень важно. Позволь мне кое-что объяснить. Чтобы алкоголь проник в кровь, должно пройти тридцать минут. Это означает, что, если ты выпил стакан вина как раз перед тем, как сесть в машину, наш свидетель-эксперт сможет показать, что в момент, когда тебя арестовали, алкого-

* Цит. по: Freeman M. D. Op. cit., p. 1179-1189. 249

ля в крови у тебя еще не было... Это очень важно... Итак... Когда, как ты думаешь, ты выпил последний стакан вина?

(Стюарт и Энн понимают, в чем дело).

Энн. Он выпил его как раз перед тем, как мы ушли.

Майкл. Вы готовы показать это в суде?

Энн. Да.

Майкл. Хорошо... Очень хорошо.

Как пишет Пьер Шлаг, Майкл получил именно то свиде­тельство, которое хотел, ни разу ни говоря о правде. Он избе­гает открыто призывать к лжесвидетельству. Но ни закон, ни профессиональная этика не требуют от него знать правду. «Мы начинаем понимать, что будет ли Стюарт осужден или нет, совершенно не зависит от того, был ли он пьян в момент ареста. Это полностью зависит от того, насколько хорошо сыг­рают свои роли различные актеры (прежде всего, Майкл, Стю­арт, Энн, полицейский, прокурор округа и эксперты) <..> Об­раз права, представленный здесь, — это представление, рито­рические ходы в рамках предписанных, стилизованных ролей, которые разыгрываются различными актерами для того, чтобы применить или нейтрализовать институциональную власть»*. В зависимости от того, как актеры применят имеющиеся у них ресурсы власти (влияния), исход дела будет разным.

Майкл разыгрывает свою роль хорошо: Он приготовил сле­дующие аргументы для защиты: Стюарт имел 0,9 промилле ал­коголя в крови, что едва превышает допустимые в Калифор­нии 0,8 промилле; два свидетеля покажут, что Стюарт пил вино незадолго до того, как сесть в машину; Главный токсико­лог штата, весьма уважаемый специалист, покажет, что в дан­ной ситуации Стюарт не мог быть пьян в момент ареста.

С этим Майкл идет к прокурору округа, женщине, которую он называет по имени. Он излагает ей свои аргументы, добав­ляя, что дело будет рассматривать судья Мэттьюс — друг на­чальника фирмы Майкла. Майкл просит ее об одолжении. «Майкл и прокурор округа явно состоят в отношениях „про­фессиональной дружбы" — неформальных отношениях, воз­никающих на основе повторяющихся контактов <...> На осно­ве профессиональной дружбы поддерживается сеть неформа-

* Ibid. Р. 1180.

льных связей, через которую длинная рука закона делает боль­шую часть своей работы: сделки с правосудием, согласован­ные приговоры, примирения сторон и т. д. Это сеть права внут­ри права — теневое право <...> Теневое право уменьшает сто­имость трансакций благодаря институту, известному как банк одолжений — огромная, постоянно меняющаяся совокупность связей, лояльностей, долгов и обязательств <•..> Банк одолже­ний — это в значительной части феодальный институт, иерар­хический по структуре и действующий на основе лояльности, чести и профессиональной дружбы...

В конце концов банк одолжений, теневое право и Майкл де­лают свое дело — обвинение заменено на „неосторожное вож­дение". <...> В конце эпизода Стюарт (в своем офисе) <•..> го­ворит: „Я виновен: три стакана вина"»*.

Пьер Шлаг комментирует это так: «Это — великолепная на­ходка сценариста, великолепная, так как подтверждает глав­ную идею, что право — это игра власти и манипуляции [кур­сив мой. — С. М.]. Юристы манипулируют и контролируют. Закон манипулирует и контролирует»**.

Согласно Шлагу, сериал «Закон в Лос-Анджелесе» говорит нам правду о праве, правду, которую знают юристы и все, кто сталкивался с реальным правосудием. Право — это мир заку­лисных игр, обмана и манипуляций. Истина, рациональность и моральные ценности используются участниками правосудия Только инструментально — если они помогают эффективно манипулировать присяжными. Кому точно нет места в этом се­риале, утверждает Шлаг, так это Рональду Дворкину.

Постмодернисты, а также очень близкие к ним сторонники «критических правовых исследований» (иногда их даже объе­диняют под одним названием «постмодернистская критиче­ская юриспруденция») отрицают возможность истины, объек­тивности и справедливости в морали и праве, возможность основывать право на принципах честности, справедливости, равенства, которые мы все разделяем и которые служат инте­ресам всех. Их представления основаны на идеях морального релятивизма и скептицизма — идеях о том, что нет общечело­веческих ценностей, все ценности относительны.

* Ibid. Р. 1180-1181.

** Ibid.

Опираясь на философскую традицию, идущую еще от ан­тичных софистов, а также Ницше, Маркса и Фрейда, они утверждают, что моральные и правовые ценности — это всего лишь выражение (и прикрытие) политических отношений гос­подства, доминирования. Мораль и право существуют для то­го, чтобы защищать интересы тех, кто господствует в общест­ве, элиту от угнетенных. Мораль и право — это иллюзия, на­правленная на поддержку статус-кво и блокирование перемен в интересах угнетенных.

Кроме того, в обществе с глубоким социально-экономиче­ским неравенством интересы господствующих и подчиненных очень сильно отличаются. В таком обществе не может быть единой, цельной системы ценностей и основанной на ней еди­ной системы моральных принципов в праве (последнюю пыта­ется найти Дворкин, за что его ожесточенно критикуют постмо­дернисты и «критические исследователи»).

Критика постмодернизма

Как следует расценивать постмодернистские идеи в целом и постмодернистскую теорию права в частности? В том и дру­гом много точных наблюдений. Постмодернистами поставле­ны верные и глубокие вопросы. Другое дело, что на них даны очень спорные ответы. Постмодернизм — это по своей сути философия отчаяния. Недаром многие известные постмодер­нисты были участниками революционных событий 60-х гг. прошлого века в Западной Европе и США. Поражение этих выступлений повлекло разочарование ряда их участников в марксизме, в возможности добиться каких-то изменений, а за­тем и вообще разочарование в разуме и человеке.

В целом, постмодернизм — это ложное и по своей сути че­ловеконенавистническое учение. Оно опирается на крайне со­мнительные философские основания, прежде всего моральный релятивизм и скептицизм. Но всякий релятивизм — это само­опровергающееся учение. Если все относительно, то реляти­визм тоже входит в это «все». Значит, относительно и утверж­дение об относительности всего, и у нас нет никаких основа­ний придерживаться именно его, а не, скажем, утверждения о том, что ничего не относительно.

Доводы в пользу морального релятивизма не выдерживают критики. Аргумент: у одних одни моральные представления, у других — другие, значит, нет объективности в морали — ло­жен. Из того, что одни думают, что Земля круглая, а другие — что Земля плоская, еще не следует, что нет истины в геогра­фии. Ссылки на разнообразие нравственных представлений у разных народов и культур тоже не доказывают правоту реля­тивизма.

Как писал Дж. Финнис, современные исследования по антро­пологии показали, что «все человеческие общества демонстри­руют заботу о ценности человеческой жизни; во всех сообщест­вах самосохранение в общем и целом признается как законная мотивация действия, ни в одном убийство других человеческих существ не позволяется без совершенно определенных обосно­ваний. Все человеческие общества расценивают продолжение рода как благо, за исключением особых обстоятельств. Все че­ловеческие общества ограничивают сексуальную активность;

во всех обществах есть определенные запреты на кровосмеше­ние, запрет сексуальной вседозволенности и изнасилования, и поощрение стабильности и постоянства в сексуальных отно­шениях. Все общества демонстрируют заботу об истине, обучая молодежь не только практическим (например, избежанию опас­ностей), но и спекулятивным и теоретическим (например, рели­гия) предметам. Человеческие существа в детстве могут вы­жить, только если о них заботятся, и они живут в обществе, ко­торое распространяется за пределы нуклеарной семьи. Соответ­ственно, все общества отдают предпочтение ценностям сотруд­ничества, ставят общее благо на первое место по сравнению с индивидуальным благом и ценят справедливость внутри групп. Все знают дружбу. Все имеют концепции «моего» и «тво­его», собственности и взаимности. Все ценят игру — серьезную и формализованную или расслабленно-рекреационную. Все об­ращаются с телами умерших членов группы в соответствии с традиционными ритуалами, отличающимися от процедур вы­брасывания мусора. Все демонстрируют внимание к силам или принципам, считающимися сверхчеловеческими; в той или иной форме религия универсальна»*.

* FinnisJ.Op. cit., p. 164-165.

Другие исследователи указывают и на иные общечеловече­ские ценности. Иначе не может и быть: мы все — люди, и все живем в обществах в условиях нехватки ресурсов, мы все стремимся жить и хотим избежать боли и т. д. (см. «мини­мальное содержание естественного права» Г. Харта). Общ­ность фундаментальных условий существования порождает общие ценности.

Моральный релятивизм выдает себя за высокогуманное и терпимое учение. Если все ценности относительны, то нет ни­каких оснований утверждать, что ценности нашей культуры, лучше, чем ценности других. И мы, соответственно, не имеем права считать другие культуры хуже нашей (более отсталыми, чем наша) и навязывать другим культурам свои ценности. Но, придерживаясь морального релятивизма, можно с такими же основаниями сказать: «Ваши ценности ничем не лучше наших, поэтому возьмем и навяжем вам наши, если захотим».

Основываясь на моральном релятивизме, мы должны тер­петь и одобрять существование чудовищного зла. Мы не име­ем права критиковать нацистскую Германию, осуждать убий­ство миллионов людей в концлагерях, мы не должны иметь ничего против Бен Ладена и Шамиля Басаева, поскольку у них другие ценности, а значит, ничем не хуже наших. Один счита­ет, что надо делать добро, другой — что можно мучить малень­ких детей для развлечения. Согласно моральному релятивизму (и постмодернизму), это всего лишь субъективные взгляды, ни один из них не лучше другого.

Мы также не должны критиковать жизнь своего общества, не осуждать его пороки, не стремиться к исправлениям нравов. Зачем что-то менять? Сейчас одна система ценностей, если что-то изменим — будет другая, но они несопоставимы, ни одна не лучше и не хуже другой. Зачем бороться с расизмом и сексизмом? Ведь получается, что для этого нет никаких объ­ективных моральных оснований. Мы должны признать, что все дискуссии о добре и зле, о смысле жизни и т. д., которые люди ведут на протяжении тысячелетий, — пустое и бессмыс­ленное времяпрепровождение.

Моральные релятивисты должны объяснить, почему язык морали и представления обычных людей о морали таковы, что мораль — это нечто серьезное, что споры о ней имеют смысл,

что могут быть морально правильные и неправильные поступ­ки, одним словом, почему язык морали полностью противоре­чит идеям морального релятивизма. Слишком многое в жизни общества зависит от объективных ценностей, чтобы эту идею было можно с легкостью отбросить.

Сходные вещи можно сказать и о постмодернистской кон­цепции человека. Постмодернисты превращают человека в био­робота, полностью запрограммированного дискурсом, культу­рой, властью и не способного увидеть истину. Если это так, то как вообще возможны разногласия? Как возможны изменения в обществе? Если мы полностью запрограммированы культу­рой, то это ведь относится и к самим постмодернистам. Как же они могут выйти за рамки культуры, чтобы увидеть это?

Любопытно, что постмодернисты столкнулись с тем, что некоторые их идеи противоречат их же собственным целям. Постмодернисты выступают за множественность, различие, освобождение подавленных дискурсов и голосов, а именно:

женщин, негров, сексуальных меньшинств, нелегальных им­мигрантов и т. д. Но если все сконструировано, то, по сути, ни­каких рас, женщин и т. д. нет, кого же тогда защищать? Не слу­чайно некоторые постмодернисты заговорили о «стратегиче­ском эссенциализме», то есть о том, что хотя, например, всякая раса — это фикция, социальный конструкт, но в борьбе против угнетения черной расы надо временно делать вид, что она ре­ально существует.

Если разум и истина — это фикции, если мы придержива­емся разных и несопоставимых логик, то зачем вообще постмо­дернисты пишут свои книги? Зачем беспокоится о том, чтобы пропагандировать свои убеждения, если нельзя говорить об истине, правильном и неправильном? Для кого все это? Если для тех, кто с ними и так согласен, то это не имеет большого смысла. Если для того, чтобы переубедить тех, кто не согла­сен, то это подразумевает, что с ними можно вести диалог, их можно переубеждать, а значит, у нас есть общее смысловое поле (что как раз отрицают постмодернисты).

Нельзя согласиться и с постмодернистской теорией права. Очень трудно поверить в то, что в праве нет ничего, кроме от­ношений господства и подавления, манипуляции и лжи. Ци­ничный взгляд не обязательно означает истинный. Даже

Маркс и Энгельс, столь чтимые постмодернистами, признава­ли, что государство (соответственно и право) даже в классовом обществе выражает не только классовые, но и общечеловече­ские интересы, например, строя дороги, поддерживая систему образования, финансируя оборону.

Вопреки мнению постмодернистов, право всегда ставило некоторые пределы на пути произвола господствующей элиты и, со времен Хаммурапи, защищало определенные интересы угнетенных классов. Поэтому забота о защите прав женщин, национальных и сексуальных меньшинств и т. д. и одновре­менное разрушение (деконструкция) права, вместо его совер­шенствования -— представляются большой ошибкой постмо­дернистов.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Автор надеется, что текст лекций достаточно ясен и доста­точно краток, чтобы сделать ненужным развернутое заключе­ние, В рамках данной работы было возможно рассмотреть лишь некоторые наиболее важные проблемы и теории совре­менной философии права.

Очень многое осталось за пределами книги. Лишь вкратце были изложены теории принятия судебного решения. Не было ничего сказано о таких интересных и важных темах, как тео­рии конституционной интерпретации, права человека, пробле­ма ответственности и вины и т. д.

Автор не мог, да и не пытался предлагать готовые решения многих проблем. В современной философии права вопросов значительно больше, чем ответов, едва ли не каждая проблема становится предметом оживленных дискуссий, в ходе которых проясняются позиции сторон и тенденции развития конкрет­ных теорий (в частности, усиление позиций современных есте­ственно-правовых теорий). Именно это автор и попытался по­казать в данном пособии. Более же глубокое изучение филосо­фии права должно основываться на вдумчивом чтении источ­ников: текстов классических теоретиков права и работ совре­менных исследователей.

Литература

Алексеев С. С. Философия права. — М., 1997.

Аристотель. Поэтика. Риторика. — СПб., 2000.

Гоббс Т. Левиафан, или материя, форма и власть государства церковного и гражданского // Гоббс Т. Соч.: В 2 т. — Т. 2. — М., 1989.

Кант И. Соч.: В 6 т. — М., 1963-1966.

Маркс К., Энгельс Ф. Соч.—2-е изд.—Т. 2.

Нерсесянц В. С. Философия права: Учеб. для вузов. — М., 1997.

Платон. Собр. соч.: В 4 т. — М., 1990.

Тихонравов Ю. В. Основы философии права: Учеб. пособие. — М., 1997.

Юм Д. О первоначальном договоре // Д. Юм. Соч.: В 2 т. — Т. 2. — М., 1996.

Юм Д. Трактат о человеческой природе. Книга третья. О морали//Соч.:В2 т.— Т. L—M.,1996.

Austin J. The Province of Jurisprudence Determined. — London: Weidenfeld and Nickolson, 1954.

Bentham J. A Fragment on Government. — Cambridge: Cambridge University Press, 1988.

D 'Amato A. On the Connection Between Law and Justice // J. Feinberg, H. Cross. Philosophy of Law.— Belmont: Wadsworth, 1991.—P. 19-30.

D 'Amato A. The Speluncean Explorers — Further Proceedings // Stanford Law Re­view. — 1980. — 32. — P. 467-485.

Devlin P. The Enforcement of Morals. — Oxford: Oxford University Press, 1965.

Dworkin R. A. Matter of Principle. — Cambridge (Massachusets): Harvard Univer­sity Press, 1985.

Dworkin J. Paternalism // J. Feinberg, H. Cross. Philosophy of Law. — Belmont:

Wadsworth, 1991.—P. 209-218.

Dworkin R. Law's Empire. — Cambridge: Harvard University Press, 1986.

Dworkin R. Natural Law Revisited // University of Florida Law Review. — 1982. — 34.—P. 165-188.

Dworkin R. Taking Rights Seriously. — Cambridge: Harvard University Press, 1977.

Dworkin R. What is Equality? Part 4: Political Equality //University of San Fran­cisco Law Review. — 1987. — 22, N 1. — P. 1-30.

Eskridge W. N. et at. The Case of the Speluncean Explorers: Twentieth Century Sta­tutory Interpretation in a Nutshell [and] Contemporary Proceedings // George Washington Law Review. — 1993. — 61. — P. 1731-1811.

Feinberg J. Harmless Wrongdoing: The Moral Limits of Criminal Law. -^-Oxford:

Oxford University Press, 1988. — Vol. 4.

Fuller L. The Case of the Speluncean Explorers // Harvard Law Review. —1949. — 62, N4.—P. 616-645.

Feinberg J., Cross H. Philosophy of Law. — Belmont: Wadsworth, 1991. Feinberg J. Social Philosophy. — Englewood Cliffs: Prentice Hall, 1973.

Finnis J. Natural Law and Natural Rights. — Oxford: Oxford University Press, 1980.

Freeman М. D. Lloyd's Introduction to Jurisprudence. — London: Sweet and Max­well, 1996.

. Fuller L. Positivism and Fidelity of Law — A Reply to Professor Hart // Harvard

Law Review. — 1958. — 630. — P. 630-672. Fuller L. The Morality of Law. — New Haven: Yale University Press, 1964. Hampton J. Political Philosophy. — Boulder: Westview Press, 1996. Hampton J. The Moral Education Theory of Punishment // Philosophy & Public

Affairs. — 1984. — 13. — P. 208-238.

Hart H. L. Are There Any Natural Rights? // The Philosophical Review. — 1955. — 64.—P.175-191.

HartH. L. Law, Liberty and Morality.—London: London University Press, 1963. Hart H. L. The Concept of Law. — Oxford: Oxford University Press, 1961. KingM. L. Letter From a Birmingham Jail // P. R. Struhl, K. J. Struhl. Philosophy

Now. An Introductory Reader. — N. Y.: Random House, 1972. — P. 560-574. Kymlicka W. Contemporary Political Philosophy: An Introduction. — Oxford: Ox­ford University Press, 1990.

Locke J. Two Treatises of the Government. — Cambridge: Cambridge University Press, 1988.

McTaggart J. E. Hegel's Theory of Punishment // International Journal of Ethics. —

1896.—6.—P. 482^99. MillJ. St. On Liberty. — London: Everyman, 1972.

Morris H. A Paternalistic Theory of Punishment // American Philosophical Quater-ly.-1981.-18.

Murphy J., Coleman J. Philosophy of Law. — Boulder: Westview Press, 1990. Murphy J. G., Hampton J. Forgiveness and Mercy. — Cambridge: Cambridge Uni­versity Press, 1988.

NozickR. Anarchy, State and Utopia. —Oxford: Blackwell, 1974. NozickR. Philosophical Explanations. — Oxford: Clarendon Press, 1981. Rachels J. The Elements of Moral Philosophy. — N. Y.: McGrawHill, 1993. Rawls J. Two Concepts of Rules // The Philosophical Review. — 1955. — 64. — P. 3-32.

Rawls J. A Theory of Justice. — Oxford: Oxford University Press, 1972. Shafer-Landau R. Retributivism and Desert // Pacific Philosophical Quarterly. — 2000.—81.—P. 189-214.

Shafer-Landau R. The Failure of Retributivism // Philosophical Studies. — 1996. — 82.—P. 289-316.

Shapiro D. L. et al. The Case of the Speluncean Explorers: A Fiftieth Anniversary

Symposium // Harvard Law Review. — 1999. — 112. — P. 1834-1923. Stephen J. F. Liberty, Equality, Fraternity. — London: Smith Elgard & Co., 1874. Skinner В. F. Beyond Freedom and Dignity. — N. Y.: Knopf, 1971.

Suber P. The Case of the Speluncean Explorers: Nine New Opinions New Jersey:

Routledge, 1998.

Tebbit M. Philosophy of Law. An Introduction. — London and N. Y.: Routledge, 2000.

Thoreau H. D. Walden and Civil Disobedience. —N. Y. and London: Penguin Pub­lishers, 1983.

Waldron J. Rights and Majorities; Rousseau Revisited // Majorities and Minorities / Ed. by J. W. Chapman, A. Wereheimer. — N. Y.: New York University Press, 1990.—P. 44-75.

Wolfenden Committee. Report of the Committee on Homosexual Offences and Pro­stitution. — London, 1957.

WolffJ. An Introduction to Political Philosophy. — Oxford: Oxford University Press, 1996.

WolffR. P. In Defense of Anarchism. —N. Y.: Harper&Row, 1976.

Рекомендуемая литература

Берлин И. Философия свободы. Европа. — M., 2001.

Берман Г. Западная традиция права. — M., 1994.

Боботов С. В., Жигачев И. Ю. Введение в правовую систему США. — M.,

1997. Бурханов Р. А. Практическая философия Иммануила Канта. — Екатеринбург,

1998.

Вольф Р. О философии. — M., 1996.

Гаджиев К. С. Политическая философия. — M., 1999.

Козловски П. Культура постмодерна. — M., 1997.

Кузнецов Э. В. Философия права в России.—M., 1989.

Кунцман П., Буркард Ф., Видман Ф. Философия: dtv-Atlas. — M., 2002.

Лейст О. Э. Сущность права. Проблемы теории и философии права. — M., 2002.

Медушевский А. H. Демократия и авторитаризм: Российский конституциона­лизм в сравнительной перспективе. — M., 1998.

Царский И. С. Западноевропейская философия XVII века: Учеб. пособие. — М„ 1974.

Никулин С. И. Нравственные начала уголовного права. — M., 1992.

О свободе. Антология западноевропейской классической либеральной мыс­ли.—M., 1995.

Поздняков Э. А. Философия государства и права. — M., 1995.

Поупкин Р., Строл А. Философия. Вводный курс. — M. - СПб., 1997.

Право XX века: идеи и ценности. — M., 2001.

Семитко А. П. Развитие правовой культуры как правовой прогресс. — Екате­ринбург, 1996.

Скирбекк Г., Гилье H. История философии: Учеб. пособие для студентов ву­зов. — M., 2000.

СморгуновЛ. В. Основные направления современной политической филосо­фии: Учеб. пособие. — СПб., 1998.

Современная западная философия: Словарь. — M., 1991.

Современный либерализм: Ролз, Берлин, Дворкин, Кимлика, Сэндел, Тейлор,

Уолдрон.—-M., 1998. Тейчман Длс., Эванс К. Философия. Руководство для начинающих. •— M.,

1998.

Философия эпохи ранних буржуазных революций. — M., 1983. Философские сказки и притчи: новый смысл старых истин. —Харьков, 2000. Фуко M. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. — M., 1999. Четвернин В. А. Современные концепции естественного права. — M., 1998. Шрейдер Ю. А. Лекции по этике. — M., 1994. Штраус Л. Введение в политическую философию. — M., 2000.

Учебное издание Моисеев Сергей Вадимович ФИЛОСОФИЯ ПРАВА Курс лекций Редактор Г. К. Нестерова Обложка В. А. Кривобокое Технический редактор В. Н. Морошкин Корректор Г. Я. Шишова Компьютерная верстка Г. В. Соболева Изд. лиц. ИД №00313 от 22.10.99 Гигиенический сертификат № 54.НК.05.953.П.000146.12.03 от 02.] 1.2002 Подписано в печать 15.10.04. Формат 60 х 90/16. Бумага газетная. Гарнитура Тайме. Печать офсетная. Усл. печ. л. 16,5. Уч.-изд. л. 13. Тираж 3000 экз. Заказ № 8701. Сибирское университетское издательство 630058, г. Новосибирск, ул. Русская, 39 ФГУИПП «Советская Сибирь» 630048, г. Новосибирск, ул. Немировича-Данченко, 104

СИБИРСКОЕ УНИВЕРСИТЕТСКОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

Офис г. Новосибирск,ул. Арбузова, 1/1 Институт прикладной физики,корп.1 Для писем 630058,Россия, г. Новосибирск, а/я 134 Тел./факс (3832) 32-52-32,32-99-30 30-50-19,30-50-23 E-mail Главная редакция: [email protected] Торговый отдел: [email protected] Реклама в изданиях: [email protected] Книга-почтой: [email protected]

Представительство в Москве Тел./факс: (095) 402-13-91 E-mail: [email protected] [email protected]

 

ФИЛОСОФИЯ ПРАВА

КУРС ЛЕКЦИЙ ДЛЯ ЮРИДИЧЕСКИХ И ФИЛОСОФСКИХ ФАКУЛЬТЕТОВ ВУЗОВ

• Соотношение права, морали и принуждения

• Влияние законодательства на объем наших свобод

• Нормы и принципы права: состоит ли право только из норм

• Повиновение закону: следует ли подчиняться аморальным законам

• Надо ли судить не по закону, а по справедливости

• Использование закона для укрепления морали в обществе

• Принудительное применение закона во благо людей

• Цели и эффективность наказания по закону

• Соотношение конституционного надзора и принципов демократии

Моисеев Сергей Вадимович - выпускник гумани­тарного факультета Новосибирского государственного университета и факультета политической науки Центральноевропейского университета (Венгрия). Проходил научные стажировки на факультете философии университета Канзаса (США) и в Центральноевропейском университете.

Преподаватель философии, социологии, правоведения. Автор двух учебников и множества публикаций по темам:

современная социальная и политическая философия, философия права, теоретическая социология, политические и культурные процессы в современной России. Участник ряда международных исследовательских проектов.

ISBN 5-94087-300-6

9"785940"873006