Грамматическая система категорий и частей речи в учении акад. А. А. Шахматова

Академик А. А. Шахматов, непосредственный и самый талантливый ученик Фортунатова, в своих грамматических исследованиях по русскому литературному языку отказался от методологии фортунатовской школы. Этот методологический по­ворот привёл его к созданию оригинальной и плодотворной, но, к сожалению, не вполне отделанной, лишь вчерне набросанной грамматической системы современно­го русского языка'. Тонкое историческое чутьё, живое понимание реальных фактов истории русского языка, широкий синтетический" охват материала, гениальный дар индуктивного исследования и конструктивной систематизации не мирились с узкой антиисторической схемой внешнего морфологического распределения грамматиче­ских явлений. Сфера грамматики в сознании Шахматова была достаточно широка, чтобы охватить не только морфологию и синтаксис, но и семасиологию. В «Очерке современного русского литературного языка»², приступая к анализу категорий вида, Шахматов писал: «Учение о значении видов принадлежит отделам грам­матики, посвященным синтаксису и семасиологии.

' «Синтаксис русского языка», относящийся к последним годам жизни Шахматова (издан посмерт­но в Ленинграде Академией наук в двух выпусках, в 1925 и 1927 гг.), остался незаконченным, и даже на­писанную его часть автор не успел подвергнуть окончательной обработке.

² Л., 1925, изд. 2-е. Л. — М, 1930, изд. 3-е, М, 1936 (воспроизведения литограф, издания 1913 года).

Но вопросы об образовании и форме видов рассматриваются в морфологии, причём значение видов затрагивается здесь постольку, поскольку обнаруживается связь ме­жду различными значениями и различными формами видов» (157—158', 149³). Так провозглашается структурно-синтетический принцип понимания и оценки грамма­тических фактов. Морфологическая точка зрения не должна быть приёмом искусст­венного изолирования и абстрагирования внешних форм слова. Она неотрывна от синтаксической и семантической структуры слова. Поэтому Шахматов, вопреки Фортунатову, возвращается к учению о частях речи. Хотя «значение частей речи определяется синтактически», но и «морфологические различия» (в строении основ и в системе грамматических категорий, связанных с отдельными частями речи) «дают основания и при изложении морфологии» исходить из распределения слов по частям речи (там же, 84', 81³). Уже в «Курсе истории русского языка»' Шахматов даёт своё определение грамматической формы: «Грамматическими формами назы­ваются те видоизменения, которые получает слово в зависимости от формальной (не реальной) связи его с другими словами». Форма неотрывна от значения. «Фор­мальное значение» связано с реальным, но «познаётся только по связи одних слов с другими» (4). «Разные вида слова, отличающиеся между собой своим формальным значением (познаваемым только из связи с другими словами), называются его грамматическими формами» (4—5). Грамматические формы обуслов­лены системой живых грамматических категорий. «Категории эти зависят прежде всего от реальных значений, связанных с теми или иными словами; но зависимость эта не прямая, а производная, производная именно от тех... главных категорий ре­альных значений, которые возникают в уме говорящего» (5). Таким образом, по мы­сли Шахматова, грамматическая классификация слов подчинена и приспособлена к различиям классов слов по значению. Поэтому Шахматов полагает, что учение о частях речи (существительном, прилагательном, глаголе, местоимении, числитель­ном, наречии, предлоге, союзе и междометии) — фундамент грамматической систе­мы. С «частью речи» связана определённая система грамматических категорий. Например, существительные изменяются по падежам и числам и имеют родовые различия. Прилагательные изменяются по падежам, числам, родам и степеням. Гла­гол изменяется по категориям лица и числа, по категориям времени и наклонения, по категориям залога и вида и, наконец, «по категориям, свойственным именам, ког­да действие не связывается с представлением о трёх грамматических лицах, действу­ющих или испытывающих действие (инфинитив, причастия, деепричастия, в старом языке супин)» (9).

Любопытно, что в «Очерке современного русского литературного языка», как потом и в «Синтаксисе русского языка», Шахматов обходит молчанием фортунатов­ское учение о формах словоизменения и формах словообразования. Востокова Шахматов признаёт более надёжным и опытным спутником в области морфологии русского литературного языка, чем Фортунатова. Задача морфологического исследо­вания слова, по Шахматову, состоит в раскрытии системы грамматических катего­рий, определяющих и характеризующих грамматический строй русского литератур­ного языка. Эти грамматические категории объединяются, распределяются и груп­пируются по классам слов, по «частям речи». В этом отношении на Шахматова ока­зали сильное влияние мысли Буслаева, с особенным блеском выраженные в книге «О преподавании отечественного языка»²: «Все части речи и изменения их получа­ют свой смысл по месту, занимаемому ими в предложении. Впрочем, кроме того, имеют они и своё собственное неизменное значение как отдельные формы. Определение этих форм составляет учение о категориях частей речи» (ч. 2, стр. 6).

¹ А. А. Ш а х м а т о в, Курс истории русского языка (читан в СПБ Университете в 1910/11 г.), ли­тограф, издание, ч. 3: Учение о формах. М, 1844.

Конечно, эти мысли были подкреплены и углублены как воздействием Потебни и потебнианства (особенно Овсянико-Куликовского) и влиянием современной Шахма­тову лингвистической мысли Запада (влияние Бругмана, Дельбрюка, Пауля, Вундта, Зигварта), так и собственным исследовательским опытом Шахматова. В «Очерке со­временного русского литературного языка» Шахматов, избегая теоретических проб­лем грамматики, даёт блестящий, оригинальный и глубокий анализ грамматических категорий в пределах имени существительного и глагола. Но центром грамматики для Шахматова был синтаксис. «Ввиду того, что язык в своих элементах зародился и развивался в составе предложения, ибо предложение является единственным способом обнаружения мышления в слове, — пишет в одном черновом отрывке Шахматов, — в основание изучения языка должно бы полагать ту науку, которая посвящена исследованию предложения, т. е. синтаксис... В результате расчленения предложения из него выделялись словосочетания, далее части речи, затем грамма­тические формы, сочетания звуков и отдельные звуки, наконец, слова и словооб­разовательные суффиксы. Таким образом, учение о языке могло бы, начинаясь с синтаксиса предложения, переходить последовательно к синтаксису словосочета­ний, синтаксису частей речи, учению о грамматических формах, учению о звуках, учению о словообразовании и учению о словарном составе»'.

Систему синтаксиса Шахматов возводит на описательно-психологическом и структурно-семантическом фундаменте. «При определении синтактических явле­ний и категорий нет необходимости справляться всякий раз с вопросом об их проис­хождении: они должны быть прежде всего определены с точки зрения современного их употребления и значения»². Однако принцип исследования психологических ос­нований и психологического генезиса грамматических фактов в теории Шахматова не вполне примирён с свойственным этому учёному историзмом. Психология и ис­тория языка в синтаксическом учении Шахматова борются между собой. «Всякая выработанная система, — пишет Шахматов, — отразила бы на себе этапы историче­ского развития, а они отдалили бы её от основания — человеческой психики. Ввиду этого нам приходится ограничиваться анализом явлений самого языка и уже по ним делать те или иные заключения о некоторых психологических основаниях этих явле­ний»³. Однако психологические предпосылки теории сказываются не только в тер­минологии, но и в освещении основных грамматических понятий. Тем не менее пси­хологические рассуждения Шахматова при изложении его учения о категориях слов в некоторых случаях можно без ущерба элиминировать.

С. И. Бернштейн⁴ совершенно правильно отметил и определил своеобразие шах-матовского психологизма. «Шахматов твёрдо стоял на той точке зрения, что язык представляет собой систему психических окаменелостей — шаблонов, в которых за­стыли психические образования. Он часто цитировал слова Н. Paul: «Грамматичес­кая категория есть оцепеневшая категория психологическая...» Шахматов, подобно Потебне, рассматривает психические явления лишь в их результатах как субстрат грамматических форм; он изучает выработанные языком клише и определяет отра­зившиеся в них психические образования только в целях классификации» (стр. 228, 229). С школой Потебни Шахматова роднило и глубокое, основанное на признании приоритета семантики над морфологией, понимание грамматической формы как вы­ражения грамматической категории. Для Шахматова в содержание «грамматической формы» входили не только формы словоизменения и словообразования, не только порядок слов, ударение, интонация, но и служебные слова и даже корни слов в той мере, в какой они выражают не вещные, реальные, а «сопутствующие грамматиче-

¹ «Синтаксис русского языка», вып. II, стр. 195. ¹ «Синтаксис русского языка», вып. I, стр. 74. ¹ «Синтаксис русского языка», вып. I, стр. 11.

⁴ С. И. Б е р н ш т е й н, Основные вопросы синтаксиса в освещении А. А. Шахматова, «Изв. Отд. русск. яз. и словесн. Акад. наук», т. XXV.

ские представления» (там же, стр. 226). Однако «Шахматов решительно восстал про­тив намеченного Потебней отожествления определений частей речи с определения­ми членов предложения» (там же, стр. 224). В некоторых вопросах Шахматову был ближе Овсянико-Куликовский, чем Потебня. Поэтому, «признавая принципиальный примат предложения в том смысле, что только в предложении развиваются грамма­тические категории, Шахматов тем не менее далёк был от того, чтобы, вслед за По­тебней, считать изолированное слово «искусственным препаратом»: «вместе с Овся-нико-Куликовским он рассматривает слово как самостоятельный элемент речи» (там же, стр. 220).

Шахматов не даёт определения слова, но легко реконструировать это определе­ние на основе отдельных его высказываний. Для Шахматова слово — это единица языка, являющаяся сложным комплексом реальных и грамматических значений и соответствующим образом фонетически и морфологически организованная. Грамма­тика, по мнению Шахматова, должна рассматривать слово, исходя из той структуры его, которая сложилась в предложении как единице речи, представляющей собой грамматическое целое и служащей для словесного выражения единицы мышления. Часть речи — это «слово в его отношении к предложению или вообще к речи»¹. Шахматов усиленно подчёркивает, что один «морфологический принцип деления частей речи не может выдержать критики» (там же, стр. 5), что «морфологические признаки отнюдь не составляют сами по себе основания для различения частей ре­чи», хотя в русском языке «части речи могут различаться морфологически, т. е. сло­ва, относящиеся к одной части речи, могут отличаться или самым своим строением или способностью изменяться по грамматическим категориям от слов, относящихся к другим частям речи» (там же, стр. 1). Однако «между словом и принадлежностью его к той или другой части речи... нет обязательной необходимости в данной форме слова», и «одни части речи могут переходить в другие, не изменяя своей формы» (там же, стр. 8). Морфологические признаки могут сочетаться с синтаксическими и семантическими свойствами в структуре слова и подкрепляться ими, но могут и во­все отсутствовать. Тем не менее, «смешать одну часть речи с другой невозможно» (там же, стр. 4). «Некоторые категории вообще не находят для себя морфологическо­го обнаружения, а некоторые, обнаруживаясь в одних частях речи, не имеют внеш­него обнаружения в других» (15). Поэтому при определении частей речи с конструк­тивной точки зрения синтаксические и семантические признаки должны доминиро­вать над морфологическими. Например, «определять существительное, как склоняе­мую часть речи, было бы несогласно с создавшимися в языке отношениями» (5), так как «рядом с существительными склоняемыми в русском литературном языке изве­стны и несклоняемые существительные {какао, бюро, визави, амплуа)» (4—5). «Неправильно было бы определять прилагательное как часть речи, изменяющуюся по родам, так как по родам изменяются и глагольные формы прошедшего вре­мени на -л» (5). Все эти положения своим остриём направлены против Фортунатова и его школы (против голого морфологического принципа классификации слов, выдвинутого ещё биологистом Шлейхером). Шахматов решительно разрывает узы фортунатовской системы. Он оригинально сочетает принципы потебнианства с психологизмом Сведелиуса² и Вундта и с собственными грамматическими разы­сканиями.

Для учения Шахматова о частях речи опорными пунктами служат классифи­кация представлений, лежащих в основе языка, и система грамматических катего­рий, находящих для себя в данном языке морфологическое или синтаксическое выражение. «Самое содержание учения о частях речи составляет, между прочим,

' «Синтаксис», вып. II, стр. 1.

¹ Под влиянием трактата S v e d e I i u s («L'analyse du language appliquee a la langue francaise, Upsala, 1897) сложилась в синтаксической системе Шахматова теория коммуникации (см. ссылку в «Синтаксисе», I, I).

определение грамматических категорий в их отношении к частям речи»'. Граммати­ческая категория — это «представление об отношении (к другим представлениям), сопутствующее основному значению, вызываемому словом» (там же). Грамматичес­кая категория, хотя обычно и проявляется в морфологических особенностях слов, но вполне познаётся лишь в синтаксисе. «Реальное значение слова зависит от соот­ветствия его, как словесного знака, тому или иному явлению внешнего мира; грам­матическое значение слова — это то его значение, какое оно имеет в отношении к другим словам» (12). Итак, существенным признаком, отличающим части речи друг от друга, является связь каждой из них с определённым кругом грамматических категорий. Различение частей речи прежде всего обусловлено системой присущих каждой из них или соотносительных грамматических категорий. «Грамматические значения являются сопутствующими при одних частях речи, основными при дру­гих» (13). Но в языке есть и такие слова, «которые не только не представляют в сво­ём значении сочетания основного значения с сопутствующим, относящимся к той или иной грамматической категории, но сами означают определённую грамматичес­кую категорию, самостоятельную или несамостоятельную» (2). Так устанавливается один принцип различения частей речи. «Но имеются и более глубокие основания для такого различения — основания семасиологические, — пишет Шахматов (8), — различию частей речи соответствует различная природа наших представлении». Правда, Шахматов должен был признать, что «прямого соответствия между нашими психологическими представлениями и частями речи установить нельзя» (9). Тем не менее, следуя психологической теории мышления, развитой Вундтом и Зигвартом, он считает необходимым при определении частей речи руководствоваться не только грамматическими признаками, но и психологическими различиями в природе пред­ставлений. В сущности, отсюда и начинается сближение теории Шахматова с синта­ксической системой Овсянико-Куликовского, сближение, разрушившее цельность и стройность шахматовского учения о частях речи.

«Представления» — под влиянием Вундта — начинают играть в концепции Шахматова иногда большую роль, чем «грамматические категории». «Представле­ния наши распадаются на представления о субстанциях (предметах, лицах), каче­ствах-свойствах, действиях-состояниях и отношениях» (2). Понятие «отношения» имеет в теории Шахматова двойной смысл. С одной стороны, грамматическая кате­гория является представлением об отношении, правда, чаще всего сопутствующем основному значению слова. С другой стороны, представление об отношении в неко­торых разрядах слов исчерпывает их реальное значение. Расширенное понимание термина «отношение» заставляет Шахматова вслед за Овсянико-Куликовским вклю­чить в систему частей речи, как части речи незнаменательные, местоимения и чис­лительные не по грамматическим, а исключительно по «семасиологическим» признакам. В самом деле, местоимения, по словам Шахматова, «соответствуют не названиям субстанций или свойств субстанций, а отношениям говорящего или субъекта предложения к субстанциям» (5). Впрочем, тут же (двумя страницами раньше) Шахматов определяет местоимение так: «Местоимение это та незнамена­тельная часть речи, которая, означая отношение, соответствует или названию суб­станции или названию аттрибута» (3). Поэтому в составе местоимений различаются местоимения-существительные и местоимения-прилагательные (5), а местоименное наречие Шахматов выделяет даже в особую часть речи (3, 6). «Быть может, последо­вательнее было бы, — говорит Шахматов, — признать в качестве особенных частей речи три местоименных класса: местоименное существительное, местоименное при­лагательное и местоименное наречие» (6). Вместе с тем, Шахматов принуждён при­знать, что можно говорить о частичных грамматических отличиях местоимении" только применительно к группе местоимений-существительных. Местоимения-

¹ «Синтаксис», вып. II, стр. 1.

прилагательные располагают такими же грамматическими категориями числа, рода и падежа, как и все прочие прилагательные (3). А «наречные местоимения отлича­ются от других наречий так же, как отличаются местоимения-прилагательные от прилагательных» (6). Таким образом, местоимения оказываются грамматически не соотносительными с другими частями речи.

По мнению Шахматова, следующего и здесь за Овсянико-Куликовским и грам­матическими концепциями первой трети XIX в., «тесно связано с местоимением и числительное, отличаясь от него, однако, тем, что означает исключительно числовые отношения» (5). Эта аналогия класса числительных с местоимениями побуждает Шахматова ввести в определение числительных характерное указание на субъе­ктивный (или субъектный) характер семантики числительных: «Числи­тельное — это та незнаменательная часть речи, которая, означая числовые отноше­ния (с точки зрения говорящего лица или субъекта предложения), соответствует или названию субстанции или названию аттри-бута, причём обнаруживающиеся при известных условиях категории рода и падежа заимствуются от сочетавшихся с числительными имён существительных» (3—4). Числительное «включает в себя все три местоименных класса», т. е. может быть су­ществительным, прилагательным и наречием: «числительными-существительными назовём слова, как двое, пятеро, поп, равно также десяток, сотня, дюжина, пара и т. п.; числительным-наречиям — слова как два, три, пять и в счёте и в сочетаниях срод. ед. или род. мн. существительных, так же слова, как пятью, дважды, вдвое, впятером; числительным-прилагательным — слова, как двум, трёх, пяти, сорока и т. д. в сочетании с косвенными падежами существительных, а также числительные порядковые» (6). В главе о числительных («Синтаксис», вып. II, стр. 91—93) Шах­матов идёт ещё дальше в грамматическом перераспределении числительных. Он раз­личает в составе числительных: 1) определённо-количественные местоиме­ния; 2) определённо-количественные наречия иЗ) определённо-количествен­ные существительные. К определённо-количественным местоимениям от­носятся все те числительные, которые, сочетаясь с существительными, заимствуют свою падежную форму от существительных (например, косвенные падежи количест­венных числительных, порядковые прилагательные).

Наречиями Шахматов считает не только формы вроде дважды, трижды, раз, пятью или двое, вдвоём, но и числительные в сочетании с род. падежом существи­тельного {два стола, пять стульев) и числительные вне сочетаний с существитель­ными {два да три будет пять и т. д.).

Все эти цитаты показывают, что ложно понятый семасиологический принцип различения частей речи в теории Шахматова ведёт к нарушению и разрушению мор­фологических граней между частями речи, и что формы синтаксического функцио­нирования (иногда даже очень условного) и взаимоперехода частей речи Шахматову представляются нередко более существенными показателями категорий, чем морфо­логические особенности слов.

Если интерпретация местоимений и числительных обнаруживает приоритет психологических и семасиологических предпосылок в системе Шахматова, то при­знание префиксов особой частью речи свидетельствует о нечётком понимании объё­ма и структуры отдельного слова. «Префикс, — пишет Шахматов, — означает ту служебную часть речи, которая включает в себя слова, дополняющие в сочетании с глаголами, прилагательными, наречиями значение этих частей речи в пространст­венном, видовом или количественном отношении» (4). В качестве примеров префик­са можно указать в глаголах предложные приставки: писать-приписать, в именах прилагательных такие приставки, как тре-{треклятый), пре-{прекрасный, пречис­тый, пресшвный), наи-{ниистрожайшип и т. п.). Не подлежит сомнению, что при­знать особой «частью речи» префикс, который представляется Шахматову ещё сохранившим следы своей близости к наречию, можно лишь с исторической точки зрения. В современном литературном языке префикс от предлога качественно отли-

чается неразрывностью связи с основами слов: между префиксом и основой слова не может помещаться никакое самостоятельное слово, обладающее флексией.

Так выступает в фамматическои теории Шахматова приём анахронистической оценки языковых фактов, вытекающий из своеобразного фамматического «историз­ма», но противоречащий структурным соотношениям слов в живой системе совре­менного русского языка. Особенно ярко эта особенность шахматовской концепции проявляется в изображении объёма и содержания категории наречия. Деля все части речи на три основных разряда: знаменательные (существительные, прила­гательные, глагол и наречия неместоименные и нечислительные), незнамена­тельные (местоимение и числительное) и служебные (предлог, связка, союз, префикс, частица), Шахматов видит в наречии подвижной элемент, циркулирующий во всех трёх разрядах и являющийся соединительным, промежуточным звеном меж­ду ними. В самом деле, наречие отличается от всех других знаменательных и незна­менательных частей речи своим отрицательным определением. Оно «само по себе не соответствует никакой фамматическои категории» (6), «не обнаруживает в своей форме связи с фамматическими категориями» (3), хотя «мыслится неизменно в со­четании с представлениями о действии-состоянии или качестве-свойстве, вызывает представление о бытии-состоянии» (З)¹. Отсутствие определённых фамматических категорий (кроме степеней сравнения) в составе наречия, а также целый ряд истори-ко-фамматических соображений открывают Шахматову возможность расширить объём наречия до таких пределов, что очертания этой части речи расплываются в этимологическом и синтаксическом тумане. Шахматов, вопреки другим фаммати-стам, глубоко и тонко постигает важное значение наречия в фамматическои системе современного русского языка. По его мнению, наречие в известном смысле занимает центральное место в системе час­тей речи. «По существу своему наречие тождественно с прилагательным и от­личается от него лишь отсутствием форм согласования». «Прилагательное — это со­четавшееся с существительными и ему уподобившееся в своей форме наречие» (6). Но наречие, в отличие от прилагательного, «переходит при благоприятных условиях в служебные части речи, т. е. предлог и союз, оно занимает таким образом середину между прилагательным, с одной стороны, служебными частями речи, с другой» (там же). «Разфаничение наречия от предлога и союза не так просто, ввиду возможности употребить наречие в качестве предлога и в качестве союза» (ср. после — наречие и предлог; где, куда — наречие и союз). Части речи подвижны, и наречие — это про­межуточная станция на пути фамматических превращений всех частей речи. «Наре­чием становится существительное в именительном и косвенных падежах, когда получает в предложении значение обстоятельства {пора вставать, грех сказать, шутка сказать)'» (7). «Об адвербиализации свидетельствует морфологический состав наречий, в составе которых найдём существительные и притом не только в косвенных падежах, но и в именительном {жаль, дома, вечером, наспех), прилага­тельные {живо, бойко), глаголы {бывало, мол, будет, знать, кажись, кажется), деепричастия, местоимения {много, сколько, что-то, оттого)» (94). Связь наречий с служебными частями речи, а также вытекающее из сопоставлений с прилагатель­ным своеобразное понимание семантики наречия как отвлечённого обозначения признаков, т. е. признаков, отвлечённых от представлений о субстанции, побуждают Шахматова усмотреть и в содержании наречия, между прочим, значение отношения, «представление об отношениях, мыслимых не аттрибутивно, а обстоятельственно» (94). Так устанавливается близость наречия и к незнаменательным частям речи (мес­тоимению и числительному), тоже означающим «представление об отношениях».

' Впрочем, в другом месте того же выпуска «Синтаксиса» Шахматов пишет: «Наречие вызывает категорию бытия или наличности; кроме того, оно вызывает представление о субъективной оценке (ско­ренько, маленько, премного), а также о сравнительной степени, противополагаемой положительной и превосходной (низко, низке, нажайше)» (14).

Отвлечение признака от субстанции, характерное для обстоятельственных отноше­ний, не препятствует сочетанию такого признака с другим признаком. «Таким обра­зом, наречие может быть определено, во-первых, как отвлечённое название признака и отношения, во-вторых, как название признака и отношения в их сочетании с дру­гими признаками. Отсюда тесная связь наречия с другими частями речи, переход их в наречие, их адвербиализация» (94). Изображение роли наречий в системе час­тей речи у Шахматова, быть может, является отголоском старых грамматических теорий. Во всяком случае, характерно сближение Шахматова в этом пункте, с одной стороны, с Буслаевым (ср. его характеристику промежуточного положения на­речия среди «знаменательных» и «служебных» частей речи), с другой стороны, с Потебней¹.

Эта картина функционирования наречий ярка и эффектна. Но в ней нарушена грамматическая перспектива. Руководствуясь при отнесении слов к категории наре­чия преимущественно семасиологическими и психологическими предпосылками², Шахматов помещает в разряд наречий и вводные слова (кажется, вероятно, мо­жет быть, небось, авось и т. п.), и междометия (чу, баста, шабаш), и частицы, и слова из категории состояния (боязно, морозно и т. п.). Впрочем, Шахматов дога­дывается о существовании в современном языке особой категории состояния, говоря о «наречиях бытия, состояния, глагольных» (95).

Уже по этим иллюстрациям можно судить о сильных и слабых сторонах шахма-товской теории частей речи. Слабость грамматической позиции Шахматова — в психологическом теоретизировании, в произвольности семасиологических крите­риев при расчленении грамматических понятий, в перенесении языковых фактов и соотношений из прошлых эпох на почву современности, в грамматических анахро­низмах. Сила — в непревзойдённой глубине анализа грамматических категорий (здесь Шахматов, следуя за Потебней, превосходит его остротой и широтой индук­тивных сопоставлений и выводов), в своеобразной динамической точке зрения на природу грамматических явлений. Учение Шахматова о грамматических категориях преодолевает системы Вундта и Потебни, отличаясь от них «более тонкой разработ­кой, основанной на психологическом развитии и распространении понятия «сопут­ствующих представлений», которое современные синтактисты — например Delbriick, — вслед за греческими грамматиками, применяют только к категориям рода, числа и падежа»³. Анализ существительных и присущих им грамматических категорий — классический образец применения шахматовского грамматического метода.

Шахматов не устанавливает новых частей речи по сравнению с традиционной их схемой. Но части речи в концепции Шахматова являются живыми, динамически-

¹ П о т е б н я, «Из записок по русской грамматике», ч. I, стр. 120—124; тут же исторические сооб­
ражения о префиксах, которые могли послужить источником изложенной выше концепции Шахматова.
Ср. в «Опыте общесравнительной грамматики русского языка» (изд. 2-е, СПБ, 1853): «Наречие занимает
середину между знаменательными и служебными (частями речи): оно иногда выражает понятие, напри­
мер: дома, верхом, хорошо; иногда отношение, например, здесь, там. Посему наречие можно назвать
знаменательно-служебною частью речи» (стр. 64). Ср. там же (стр. 205):
«В языке каждое понятие выражается словом: отношения понятия к другому понятию и к лицу гово­
рящему означаются частию формами слов, частою особыми словами. Наречия занима­
ют середину между этими двумя родами слов: образовавшиеся из имён существительных принадлежат к
знаменательным словам, или к словам понятий, а происшедшие от местоимений и числительных имён
относятся к служебным: поэтому наречие можно назвать частью речи знаменательно-слу-
ж е б н о ю». В новейшей лингвистической литературе ср. О. J e s p e r s e n, Philosophy of Grammar,
London, 1924, стр. 87—90.

² Характерно в этом смысле определение «обстоятельства» как сферы синтаксического функциони­
рования наречия: «Обстоятельство есть самостоятельное представление, поставленное в зависимость от
представления о действии-состоянии или качестве-свойстве» («Синтаксис», вып. II, стр. 94).

³ С. И. Б е р н ш т е й н, Основные вопросы синтаксиса в освещении А. А. Шахматова, стр. 224.
Ср. учение о сопутствующих значениях у А. А. Д о б и а ш а, Опыт симазиологии частей речи и их
формы... Прага, 1899.

ми, переходящими друг в друга и смешивающимися друг с другом грамматическими группами слов. Каждая часть речи выступает во всём многообразии форм своего ре­чевого функционирования. «Существительное может перейти в числительное. Ср. наши пять, шесть, десять и т. п., которые по происхождению являются суще­ствительными женского рода» (8). Существительное может стать местоимением (ср. друг друга, человек, люди — в особом «прономинальном» значении). Через по­средство наречия существительное может превратиться в предлог и союз (например, раз — в условном значении.). Существительное может иметь степени сравнения, превращаясь в прилагательное (ср. французее в письмах Льва Толстого). С другой стороны, «перейти в существительное может всякая часть речи, в функции подлежа­щего или дополнения» (например, у Лескова: я хил, стар и отупел от всех оных,^лолчи". «Соборяне», I, 5; Она располагала отложить основательное наслажде­ние до после-чаю. Чернышевский, «Что делать?», II, 17 и др.). Субстантивация при­лагательных общеизвестна.

Кроме имени существительного, Шахматов подверг глубокому анализу глагол, связанные с ним грамматические категории лица, времени, наклонения, вида, залога и «скрещенные» глагольные части речи — причастие, деепричастие и глагольное междометие (стук, двиг, толк, бух и т. п.). Конечно, инфинитив в системе Шахмато­ва является не особой частью речи, а формой глагола. «Это наиболее общее назва­ние глагольного признака» (43), «название глагольного признака «простое», «не обо-сложненное» никакими «сопутствующими представлениями» (42—43).

Характерной особенностью грамматических работ Шахматова является интерес к идиомам, к застывшим фразовым единствам как эквивалентам слов. Шахматов стремился увидеть в их употреблении отражение живых грамматических категорий и раскрыть механизм их сочетания с грамматическими понятиями. Вместе с тем, Шахматов, выдвигая среди формальных признаков грамматической категории и ин­тонацию, полагал, что спаянность каждой части речи с определённой серией грам­матических категорий ещё не исчерпывает проблемы функций и состава всех грам­матических категорий, связанных с семантикой слова в современном литературном языке. Шахматов предполагал вслед за обозрением частей речи рассмотреть отдель­но каждую из тех грамматических категорий, которые «общи нескольким частям ре­чи» и «могут сопутствовать всякому вообще слову (например, категория вопроса)».

В заключение необходимо отметить, что тот глубокий и всесторонний анализ, которому подверг Шахматов систему грамматических категорий русского языка, яв­ляется лучшей иллюстрацией и неопровержимым доказательством неразрывных структурных связей между грамматикой, семантикой и лексикологией¹.

' Сильное влияние грамматических теорий Шахматова на большую часть последующих лингвисти­ческих работ несомненно. Оно чувствуется и в третьем издании «Русского синтаксиса в научном осве­щении» проф. А. М. Пешковского, а также в ряде его статей (см. предыдущий параграф). Мор­фологические взгляды Шахматова на именное склонение воспроизведены с некоторыми видоизменения­ми в двухтомной работе С. П. Обнорского «Именное склонение в современном русском языке» (Л., 1927, 1931). Синтаксическая концепция Шахматова, несомненно, лежит в основе книги Е. С. И с -т р и н о й «Синтаксические явления Синодального списка I Новгородской летописи» (П., 1922). Правда, в курсах Е. С. Истриной воззрения Шахматова, механически соединённые с другими теориями, растворились в очень неопределённой грамматической амальгаме: см. «Методику русского языка К. Б. Бархина и Е. С. Истриной (М., 1934; изд. 3-е М., 1937), а также брошюру Е. И с т -р и н о й «Современный русский литературный язык (Программа-задания для заочных пединститу­тов)» (М., 1933). Взгляды Шахматова развивает и П. Г. С т р е л к о в: см. его «Синтаксис пермских сказок» (Пермь, 1930) и статьи: «К методологии грамматики» («Русский язык в сов. школе» № 6—7, 1931), «Синтаксис простого предложения в школьном преподавании» («Русский язык и литература в средней школе» № 3, 1934), «Части речи» («Русский язык и литература в средней школе» № 4, 1935). Ср. книгу Л. А. Булаховского «Курс русского литературного языка» (изд. 2-е, Харьков, 1936). О проникновении грамматических взглядов Шахматова в учебную литературу свидетельствует книга Р. И. Аванесова и В. Н. Сидорова «Русский язык. Учебник для педагогических технику­мов», (М., 1934; изд. 3-е М., 1936). См. также действующую программу педагогических институтов по курсу современного русского языка.