Проф. А. М. Пешковского и неудавшийся синтез учений Фортунатова, Потебни, Овсянико-Куликовского, де Соссюра и Шахматова

Пешковский в вопросах слова и его грамматических классов стремился преодо­леть формалистический эмпиризм и нигилизм фортунатовской системы. Но наив­ный эклектизм, свойственный этому тонкому наблюдателю отдельных грамматичес­ких фактов, мешал ему расстаться с догматами учения Фортунатова. Общей пробле­ме отдельного слова посвящена примечательная статья Пешковского: «Понятие отдельного слова»². Эта статья представляет попытку сочетать синтаксически

' Необходимо заметить, что критика учения о «частях речи» у Петерсона сводится исключительно к разбору школьных грамматик с точки зрения фортунатовской теории (в тех её трансформациях, кото­рые наслоились на неё в трудах самого Петерсона). «Русский язык», стр. 31—33; «Современный русский язык», стр. 35—36; «Введение в языковедение», гл. VIM, § 157—159.

П. Г. Стрелков совершенного правильно отметил, что Петерсону пришлось, в конце концов, при­бегнуть к помощи отвергнутой им теории частей речи. «Это случилось тогда, когда в синтаксисе живое функционирование слов заставило его обратиться к категориям глагола и имени, для которых не оказа­лось места в его классификации слов». См., в общем, справедливую критику системы Петерсона в статье II Г. С т р е л к о в а «К методологии грамматики». «Русский язык в советской школе» № 6—7, 1931.

"А. М. Пешковский. Сборник статей, Л., 1925.

реформированную теорию Фортунатова с теми лингвистическими принципами, ко­торые исповедывала Женевская школа (F. de Saussure и его ученики Alb. Se-chechaye, Ch. Bally). Дав тонкий анализ тех затруднений, с которыми сопряжено отличение слова от морфемы (от значащей части слова) и от «словосочетания», отметив расплывчатость и неопределённость семантических границ слова, Пешков-ский приходит к мысли о необходимости (по аналогии со звуком и фоне­мой) различать два понятия: «с л о в о - ч л е н», т. е. слово как «отдельный психо­физиологический акт членения речи» и «с л о в о - т и п» — «ассоциативную группу представлений, обособившихся в уме говорящего в результате этого членения» (133). Это различение соответствует теории де Соссюра о синтагматических (т. е. ос­нованных на связи последовательных элементов) и ассоциативных отношениях в языке¹. В отношении «слова-члена» Пешковский становится на грубо эмпирическую («психо-физиологическую») точку зрения грамматиста (синтаксиста) с фонетичес­ким уклоном, пытающегося без помощи лексикологии и семантики, на основании анализа морфологических «членов речи»² (условно названных синтагмами), выделить основные части предложения. Этим путём Пешковский достигает частич­ного видоизменения фортунатовской классификации слов и частичного восполнения фортунатовского определения слова новыми грамматическими (синтаксическими) признаками. Эти новые признака — 1) наличие ударения и 2) возможность паузы после слова-члена.

Включение в структуру определения слова новых синтаксических признаков ве­дёт к выделению группы «полных слов, не имеющих грамматической формы» (по Фортунатову), в особую самостоятельную категорию, которая становится рядом с фортунатовскими «полными словами» (имеющими формы словоизменения и сло­вообразования) и «частичными словами». Так у Пешковского возникают «три разно­родные единицы»:

1) «Отрезки предложения, имеющие собственные ударения (выдыхательное или
музыкальное — безразлично), допускающие после себя остановку в речи и распада­
ющиеся сами на синтагмы меньшей величины. Это «слова» в полном смысле слова и
быть может в единственном смысле, которое (?) бы ему следовало придавать...

2) Отрезки предложения, имеющие собственное ударение и допускающие после
себя остановку, но не распадающиеся на синтагмы меньшей величины. Это так на­
зываемые «бесформенные» полные слова (вчера, здесь, какаду и т. д.)...

3) Отрезки предложения, не имеющие ни одного из перечисленных выше
признаков, но и не составляющие частей полных слов. Дело идёт о так называемых
частичных словах: предлогах, союзах, отрицаниях и т.д.... «Это члены, совер­
шенно аналогичные частям слов, но как бы рассыпанные между цельными слова­
ми» (136—137).

Влияние фортунатовской схемы предрешило результаты синтаксического анализа Пешковского. В самом деле, пользуясь только понятием «члена речи» (син­тагмы), Пешковский не имел бы права относить такие слова, как бюро (во фразе: в углу стояло бюро), сын (во фразе: умер сын), стол (стол развалился), кость (кость в горле застряла) и т. п. к первой категории. С синтагматической точки зре­ния (как она разъясняется Пешковским) — вне зависимости от грамматической системы ассоциативных связей и отношений — не может быть никакой разницы между сын, стол и т. п. и бюро, какаду. Эта разница появляется лишь в косвенных падежах — сына, стола и т. п. и какаду, бюро, так как формы косвенных падежей у склоняемых слов синтагматически разложимы. Но ведь при отношении к слову,

¹ Ф. д е Соссюр. Курс общей лингвистики, стр. 121.

² Понятие «члена» строится Пешковским на основе рассуждений о языковой единице у де Соссю­
ра: см. в русском переводе «Курса общей лингвистики» стр. 106. Однако де Соссюр настаивал на том,
что конкретная единица языка является точкой скрещения и пересечения синтагматических и ассоциа­
тивных отношений и связей.

как к простому «психо-физиологическому акту членения р е ч и», формы стол и стола (так же как сын и сына) должны быть признаны раз­ными словами¹. Таким образом, Пешковский не отнёс слов с отрицательной формой (или «нулевой морфемой») к «бесформенным словам» (вторая категория у Пешков­ского) только потому, что этого не позволили бы ему ни Фортунатов, ни Бодуэн де Куртенэ, ни де Соссюр. А, между тем, логически безупречными, органически свя­занным с исходными положениями Пешковского было бы отнесение слов типа стол, пол, бюро, какаду и т. п. к бесформенным «словам-членам»². Отсюда стано­вится ясной научная бесполезность классификации «слов» у Пешковского, несмотря на остроту и тонкость отдельных его наблюдений, относящихся к структуре слова³.

Не менее противоречиво и схематично учение Пешковского о «слове-типе». Если понятие «слова-члена» настолько узко, что не вмещает в себя подлинного сло­ва, а дробит его на отдельные морфологические (и, по-видимому, лексико-семанти-ческие) разновидности, изолируя отдельные формы словоупотребления, то, напро­тив, понятие «слова-типа» настолько широко, что в его пределах расплываются ре­альные очертания живого слова, и форма отдельного слова теряется в «гнезде» слов. Здесь аналогия с фонемой сослужила Пешковскому плохую службу, потому что эта аналогия односторонняя, неполная. Кроме того, она Пешковским неправильно ис­пользована. Ведь фонема вовсе не ассоциативная группа сходных зву­ков, а социально-осмысленный целостный" и единый звук-тип, имеющий оттенки, ва­риантные и комбинаторные формы. Между тем, по Пешковскому, «слово-тип» (или «лексема») — это ассоциативная группа, составившаяся из сходных «слов-чле­нов». Это — конгломерат слов. Классификация лексем у Пешковского не оставляет никакого сомнения в том, что под категорию «слова-типа» у Пешков­ского подходят не только слова в собственном смысле, но и целые серии омонимов, синонимов, целые морфологические категории слов и даже группы категорий слов с омонимическими или синонимическими частями.

Так, «лексемами», по учению Пешковского, будут не только отдельные слова в разных значениях — например, домой (в дом и на родину), осёл (животное и ту­пица), месяц (луна и '/|2 часть года) и т. п., но и омонимическая группа слов (пол­метра, пол паркетный, пол мужской, из-за длинных пол и т. п.), и синонимическая серия слов (смотреть — глядеть — глазеть — видеть и т. п.), и лексическое гнез­до слов с общей основой (девица — девический — дева — девка — девичество — девственный; смотрю — посмотреть — рассмотреть и т. п.), и система форм склонения и спряжения одного и того же слова, и многочисленные отряды слов с одинаковыми аффиксами (обеспокоить — обескуражить — обездолить — обес­печить), и объединения разных категорий слов с синонимическими морфемами (братец — ротик — уголок — самоварчик; стола — воды — кости; рукой — водою и т. п.), и цепи категорий слов с омонимическими частями (половина — пол­ка — длиннополый; парный — париться; стола — вода — дома; огни — говори и т. п.), и даже группы слов с ассонансами, неполными рифмами и другими звуковы­ми подобиями (Кавказ — алмаз; дочь — точь-в-точь; парк — парта и т. п.). Совершенно ясно, что многие из этих искусственно подобранных серий слов

¹ Ср. именно такую точку зрения в «Кратком введении в науку о языке» Д. Н. У ш а к о в а.
Ср. заявление самого А. М Пешковского в книге «Наш язык», ч. 2, Книга для учителя (изд. 2-е,
М., 1925): «С научной (?) точки зрения, иду, идёшь, идёт или стол, стола, столу — безусловно разные
слова. Но ради практических удобств приходится нередко называть ту или иную группу таких слов од­
ним словом... Говорится о разных «словах», из которых «одни суть слова, изменяющиеся по лицам», а
другие — нет. Дело в том, что самое понятие «изменения» неизбежно предполагает единство того, что
«изменяется»... Когда мы говорим «глагол», мы имеем в виду группу из семидесяти слов, условно назы­
ваемую «словом» (32).

² Ср. указание де Соссюр а: «Находясь в синтагме, элемент языка получает значимость
лишь в меру своего противопоставления предшествующему или последующему, или же и тому и друго­
му» («Курс общей лингвистики», стр. 121).

' Впрочем, для синтаксической фонетики анализ Пещковского не лишён значения.

не только не образуют никаких лексем, никаких семантических структурных единств, но и вообще не имеют никакого реального значения в действительных смысловых связях живого языка, в общественной речевой практике. Такие группи­ровки — плод индивидуальной аналитической мысли лингвиста (или поэта), склон­ного к наивному грамматическому логицизму, к классификационной схематизации или к индивидуально-творческим комбинациям речевых элементов. Они имеют мало отношения к живой природе лексемы, как социально-общной, свойственной всему коллективу структуры форм и значений одного слова.

Если сочетание фортунатовской концепции с учением де Соссюра не привело Пеш-ковского к желанному синтезу в вопросе о слове, то ещё более противоречивы и разнород­ны, особенно в первых двух изданиях синтаксиса Пешковского, приёмы и принципы сближения и смешения взглядов фортунатовской школы на структуру слова и на грам­матическую классификацию слов с теориями Потебни и Овсянико-Куликовского.

Фетишизация звука, характерная для эпигонов фортунатовской школы, приво­дила их к исканию «параллелизма» между звуковой и смысловой сторонами речи. Была забыта простая истина, что ни одна структурная единица речи не явля­ется простой суммой компонентов, а всегда образует их произведение. И Пешковский, который дальше всех отошёл от прими­тивного эмпиризма фортунатовских определений и не уставал твердить, что языко­вые единства — «конгломераты интегрально-дифференциальные», — и тот стра­шился «великого разрыва звуковой и смысловой стороны речи»'.

Поэтому при помощи всевозможных схоластических поправок и оговорок он старался удержать фортунатовское определение формы слова как «способности его распадаться в сознании определённым образом». А, между тем, морфологический принцип фортунатовской классификации слов Пешковский стремился объединить с семантической и функционально-синтаксической характеристикой «частей речи», выработанной потебнианством. Так, в первом и втором изданиях «Русского синтак­сиса в научном освещении» Пешковский писал: «Хотя формы частей речи и имеют огромное синтаксическое значение и рассматриваются обычно в синтаксисе, но всё-таки, по существу, — это словообразовательные формы, вносящие ка­ждая свой особый оттенок в вещественное значение слова».

Понятно, что Пешковский считает формы частей речи одновременно и морфо­логическими и синтаксическими, так как «тот новый оттенок значения, который заключён в них, совершенно изменяет отношения данного слова к другим словам» (ср. белизна, белый, белеет, белея, белевший, белеть, бело) (там же, стр. 40). Меж­ду тем, по признанию самого Пешковского, «собственно, особых формальных час­тей, которые бы в каждом слове обозначали, какая это часть речи, в языке нет» (44). «Формы частей речи создаются всеми другими формами» (45). Совершенно ясно, что такое понимание «частей речи» вступало в конфликт с фортунатовским понима­нием «формы отдельного слова». Оно опиралось на грамматическую систему Овся­нико-Куликовского, хотя Пешковский и подчёркивает, что в отличие от Овсянико-Куликовского, «в основу изложения» он кладёт «внешнюю, звуковую сторону язы­ка» (предисловие к первому изданию «Русского синтаксиса в научном освещении»). Так уже в первых набросках синтаксической системы Пешковского была предреше­на неизбежность возврата его к понятию «грамматической категории», конечно, с теми двусмысленными ограничениями, к которым вынуждало фортунатовское уче­ние о форме слова.

' «Сборник статей», стр. 23.

'Там же, стр. 16—17.

³ А. М. Пешковский, Русский синтаксис в научном освещении, изд. 2-е, М, 1920, стр. 46. Необходимо помнить, что в первых двух изданиях своего «Синтаксиса» Пешковский стоял на почве той психологической теории предложения, которая под влиянием Габеленца и Пауля была принята Форту­натовым, но им была «формализована».

В полном согласии с Овсянико-Куликовским Пешковский сначала разграничи­вает части речи и члены предложения и переносит центр тяжести в классификации частей речи с форм словоизменения на словообразовательное значение категорий.

Возникает такая схема, внешне близкая к фортунатовской, но с заметной потеб-нианской окраской:

Слова форменные и бесформенные.

I. Форменные слова с синтаксическими формами:

1) Склоняемые имена:

а) существительные,

б) прилагательные,

в) причастия (которые, впрочем, рассматриваются как особый разряд прила­
гательных).

2) Спрягаемые слова-глаголы (сюда входят и формы прош. вр. белел, каменел,
и спряжение здесь понимается как изменение не только по лицам, но также по вре­
менам и наклонениям).

II. Форменные слова без синтаксических форм:
1)наречия,

2) деепричастия,

3) инфинитивы.

Таким образом, получается система семи частей речи: 1) глагол, 2) сущест­вительное, 3) прилагательное, 4) причастие, 5) наречие, 6) деепричастие и 7) инфинитив.

Изменения в схеме Фортунатова (например, выделение причастий и ввод деепричастий) объясняется всецело влиянием Потебни и Овсянико-Куликовского. От них же заимствуется и психолого-семантическая характеристика частей речи и взгляд на внутреннюю динамику словесных разрядов³. Поэтому-то и формы прош. вр. вводятся в систему глагола. Под влиянием Фортунатова и Потебни и под давлением историко-генетических предпосылок инфинитив обособляется от глагола.

От Фортунатова заимствуется Пешковским характеристика «частичных слов», среди которых Пешковский различает тоже семь разрядов: 1) предлоги, 2) союзы, 3) глаголы-связка, 4) усилительные служебные члены, 5) отрицательные служебные члены, 6) вопросительные и 7) повелительные служебные члены⁴.

Вместе с тем, под влиянием Овсянико-Куликовского, Пешковский готов допус­тить промежуточную между «полными» и «неполными», «частичными» («знамена­тельными» и «служебными») словами категорию «безжизненно-формальных слов» (связки, местоимения). В книге «Наш язык» Пешковский рассуждает так: «Частич­ные слова не суть части речи. Именно в этом-то пункте предлог, союз и другие служебные категории не соотносительны с существительным, прилагатель­ным и другими разрядами полных слов, даже если мы будем сопоставлять из с кен­гуру, антраша, особь-статья, жаль, надо и т. д. Хотя в, к, при, у и т. д. так же бесформенны, как кенгуру, однако они неполные слова, тогда как кенгуру — явно полное. Такие неполные слова как был — буду или как самый в составной форме

¹ «Сборник статей», стр. 79: «Части речи — это застывшие члены предложения, в ы *
кристаллизовавшиеся в определённые формы и системы форм, распознаваемые и вне
своих сочетаний и приобревшие, в связи с этим, определенное словообразовательное значение; наобо­
рот, члена предложения — это пришедшие в движение части речи, части речи в самом процес­
се её как части словосочетаний».

² «Русский синтаксис», изд. 2-е, стр. 40—44. Ср. «Сборник статей», стр. 79—82 и «Наш
язык», ч. 2.

^] Пешковский в статье «Синтаксис в школе» прямо отсылает к анализу значений частей речи у По­тебни и Овсянико-Куликовского: «О значении их я говорить здесь не буду, так как они все были раз­работаны Потебней и так увлекательно и обстоятельно популяризованы Овсянико-Куликовским, что на мою долю выпала только дальнейшая популяризация...» «Сборник статей», стр. 81.

⁴ «Русский синтаксис», изд. 2-е, гл. ХХХШ.

превосходной степени прилагательного (самый лучший), правда, уже могут быть распределены по рубрикам частей речи, но и то весьма условно: ведь разделение на вещественную и формальную принадлежности, которое всегда двухсторон-не, по звукам и по значению, у них производится только по звукам, вещественная принадлежность их почти лишена значения, и, таким обра­зом, эти слова неравны обычным полным форменным словам. Это как бы особый разряд безжизненно -форменных слов, масок на месте живых лиц, разряд, мо­гущий существовать в языке, конечно, только на фоне полных форменных слов и только в ничтожном количестве»'.

Осознанная Пешковским невозможность механического отсечения форм слово­изменения от живой структуры слова, понимание тесной связи и взаимодействия синтаксических и словообразовательных элементов речи вели этого учёного к ре­форме фортунатовской системы. В своей книге «Наш язык» Пешковский писал: «Суффиксы соотносительны не только со своими основами, но и с флексиями, и мо­гут быть выделены в сознании только по отсечении флексий. Кроме того, некоторые суффиксы связаны постоянной связью с определёнными флексиями (например, суффикс -ей- только с флексиями существительных мужского рода, а суффикс -иц- только с флексиями существительных женского рода) и обойти эту связь при наблю­дении нельзя»². Поэтому в «Нашем языке» (ч. 2) система глагола расширяется и объединяется: в неё, правда, с оговорками, включаются «смешанные части речи»: инфинитив и деепричастие. Признак «бесформенности» в «неграмматических наречиях» сильно парализуется таким заявлением: «Относительно бесформенных наречий следует иметь в виду, что, в сущности, они очень редко со­вершенно бесформенны. Если мы сближаем вблизи с близкий, направо и правый и т. д., то это указывает на частичное выделение для нас здесь элементов -близ-, -прав-, т. е. на форму, тем более, что огромное большинство таких слов все­гда имеет и некоторое количество грамматических аналогий (вблизи — вдали — втиши; направо — налево и т. д.)»³.

Рядом с сознанием нецелесообразности механического разрыва форм словоиз­менения и форм словообразования в угоду абстрактному принципу искусственного единства классификационной схемы, в Пешковском крепло убеждение в приоритете форм словосочетания над формами отдельного слова.

Растущее во славу синтаксиса пренебрежение к чисто морфологическим осо­бенностям разных классов слов побуждает Пешковского в категорию «вводных слов» отнести такие разряды «слов и сочетаний, стоящих вне предложения»: 1) соб­ственно вводные слова, 2) звательную форму существительного и 3) междометия⁴.

Эта двойственность лингвистических точек зрения, эта непоследовательность классификации, блуждающей на распутье между морфологическими абстракциями фортунатовской системы и потебнианскими функционально-синтаксическими хара­ктеристиками, медленно, но упорно преодолевается Пешковским под тройным и разносторонним влиянием: 1) Ф. де Соссюра и западноевропейских ответвлений его школы, 2) синтаксической системы акад. Шахматова и вызванного ею в Пеш­ковском обострения идей Потебни и 3) статьи проф. Л. В. Щербы о частях речи.

' «Наш язык», ч. 1, Книга для учителя, изд. 3-е, М., 1924, стр. 53—54. Ср. в «Русском синтаксисе», изд. 2-е, рассуждение о «грамматичности» местоименных корней (стр. 404—406). Конечно, тут играли роль и традиционные, утверждённые Боппом представления об исторической судьбе местоимений в свя­зи с вопросом о происхождении форм.

² «Наш язык», ч. 1, Книга для учителя, изд. 3-е, стр. 24. Ср. также на стр. 38—39 рассуждение о неразрывной связанности форм словоизменения и форм словообразования.

^! «Наш язык», ч. 2, стр. 278. Ср. «Русский синтаксис», изд. 2-е, стр. 202—205. Любопытно, что са­мое понятие неграмматический Пешковский склонен определять так: «выраженный одни­ми формами сочетаний» (а не «формами отдельных слов») (там же, стр. 491).

⁴ «Наш язык», ч. 2, Книга для учителя, изд. 2-е, стр. 288—289,ср. «Русский синтаксис», изд. 2-е, гл. XXXIV.

Естественно, что сочетание таких разнородных влияний не могло привести Пешков-ского к целостной концепции и в последние годы его научного творчества. От Же­невской школы Пешковский воспринимает понимание языка как живой системы сложных и конструктивно пересекающихся отношений, в которой все речевые един­ства и элементы находятся в структурной спаянности и сочленённости. На этом фо­не меняется само понимание формы слова. Правда, проблема грамматического слова в его отношении к лексеме (т. е. к «лексическому слову») остаётся вне поля зрения Пешковского. Но структурная связь морфологических и синтаксических форм слова раскрывается Пешковским во всём её многообразии. Ведь де Соссюр восставал про­тив традиционного рассечения грамматики на морфологию и синтаксис. «Отделяя морфологию от синтаксиса, ссылаются на то, что объектом этого последнего явля­ются присущие языковым единицам функции, тогда как морфология рассматривает только их форму...» Но ведь «формы и функции образуют целое, и затруднительно, чтобы не сказать невозможно, их разъединить. С лингвистической точки зрения у морфологии нет своего реального и самостоятельного объекта изучения; она не может составить отличной от синтаксиса дисциплины»¹.

И Пешковский в конце своей научной деятельности стал убеждённым сторонни­ком той мысли, что «абсолютно несинтаксических категорий в языке не существует. Даже чисто словообразовательные категории, как уменьшительность и увеличитель-ность, собирательность и т. д., неразрывно связаны с синтаксисом, потому что связа­ны с частями речи (а мы уже знаем, что части речи — синтаксические по­нятия). Уменьшительность и увеличительность, например, свойственны в русском языке существительному и прилагательному, но не свойственны глаголу, а собира­тельность свойственна только существительному»². Вместе с тем Пешковский здесь же развивает мысль о структурной сочленённости, спаянности разных категории" в языке и, следовательно, о недопустимости искусственной вивисекции языковых фактов в угоду произвольным классификационным схемам. «Даже такие несинтак­сические категории, как число и род существительных или залог и вид глагольных слов уже потому не могут быть отделены от чисто синтаксических категорий падежа существительных и времени глаголов, что связаны с ними единым звуковым показателем» (там же).

Опору для своей борьбы с классификационной точкой зрения эпигонов Форту­натова Пешковский нашёл в синтаксической системе А. А. Шахматова (ср. ссылку предисловия к третьему изданию «Синтаксиса» на статью С. И. Бернштейна «Ос­новные вопросы синтаксиса в освещении А. А. Шахматова») и в грамматической концепции Л. В. Щербы. «Когда подходят к частям речи с классификационной точ­ки зрения, — писал А. М. Пешковский, — естественно стараются (и должны ста­раться) разместить все слова языка по тем или иным установленным данной класси­фикацией рубрикам. Это обычно плохо удаётся, и исследователям приходится либо насильно втискивать некоторые слова в не покрывающие их рубрики, либо приду­мывать новые, мелкие и не соотносительные с основными рубрики. Наш подход... совершенно иной. Мы не делим слова на разряды, а выделяем из языка группы слов и форм с одинаковым формальным значением. При таком методе нас не должно тревожить, если некоторые полные слова... не окажутся никакими частя­ми речи... Все это будут невы кристаллизовавшиеся к данному моменту в отношении категорий частей речи слова языка, аморфные, так ска­зать, в этом отношении...» Таким образом, грамматический строй языка признаётся Пешковским, вслед за Потебней, де Соссюром и Бодуэном де Куртенэ, живой и

' Ф. д е Соссюр, Курс общей лингвистики, стр. 130.

² Статья A.M. Пешковского «О грамматическом разборе» («Русский язык и литература в
средней школе» № 3, 1934, стр. 10).

³ А. М. Пешковский, Русский синтаксис в научном освещении, изд. 3-е, М., 1928, стр. 173—
174 (изд. 5-е, М., 1935, стр. 134—135).

подвижной системой, в которой слова и формы слов функционируют лишь как зве­нья в структурных рядах, образуемых грамматическими категориями.

«Категории, как и отдельные формы, создаются в постоянной связи между собой, непрерывно сравниваются в нашем сознании между со­бой. Подобными нулевыми категориями переполнен наш язык... Изъявительное на­клонение, например, есть, в сущности, «нулевое» наклонение; несовершенный вид, в сущности, — «нулевой» вид; невозвратный залог, в сущности, — «нулевой» залог» (изд. 3-е, стр. 31; изд. 5-е, стр. 27). Так парализуется морфологический схематизм фортунатовского понятия «формы отдельного слова» возвратом к понятию грамма­тических категорий, выдвинутому ещё Потебней и углублённому Шахматовым. Правда, определение грамматической категории, включённое Пешковским в третье (последнее пожизненное) издание «Русского синтаксиса в научном освещении», ещё не освобождено от отражений и осколков фортунатовского учения о форме. Но само это фортунатовское учение решительно преобразовано. Пешковский, по-прежнему определяя форму слова как «способность его выделять по звукам и по значению в сознании говорящего и слушающего двоякого рода элементы: вещественные и формальные» (23³, 21⁵), однако, ставит теперь форму отдельного слова в зависимое, подчинённое отношение к форме словосочетания. По его мнению, тот факт, что ог­ромное количество «бесформенных» сокращений в современном языке (ВКП(б), ИККИ, ЦК, СССР и т. п.) без труда «апперципируется нами при чтении как соответ­ствующие падежи, числа, роды и т. д., показывает, до какой степени слаба вырази­тельная сила отдельной формы слова, взятой самой по себе» (73—74³, 59⁵). «Всякое формальное значение создаётся, в сущности, всегда взаимодействием дан­ной формы слова с данной формой словосочетания, т. е. прежде всего с остальными формами его» (74³, 60⁵). Ведь «основной признак отдельного слова — возможность для данного комплекса звуков встречаться в разных словосочетаниях» (108³, 86⁵). Между тем, «в отношении формы словосочетания в языке нет ничего бесформен­ного» (68³, 55⁵). Отсюда вытекает резкий протест Пешковского против тех грамма­тических учений, которые кладут в основу грамматической классификации слов «окончания систем склонения и спряжения, что... не объясняет многих явлений и принижает чуть ли не до полного игнорирования синтаксическую сторону дела» (78³, 63⁵). Этот выпад ближайшим образом направлен против представителей форту­натовской школы Д. Н. Ушакова, М. Н. Петерсона и других «морфологов-классифи­каторов». «Многие склонны отожествлять грамматику с морфологией. То, что паль­то и эмкаха неморфологичны, побуждает таких авторов объявлять их «неграмматическими» (то же относится и к другим частям речи, так как и там оказы­ваются «неграмматические прилагательные», «неграмматические наречия» и т. д.), но при этом они совершенно забывают, что синтаксис тоже часть грамматики» (6Г, ср. 77³). «Влияние синтаксического начала», по мнению Пешковского, обусловлено и ограниченностью запаса флексий в русском языке, повторяемостью их в разных системах. «Так, например, из флексий существительных типа стол и конь в ед. ч. три повторяются в системе глагола (ср. коня — беря; коню — хвалю; конём — бе­рём), одна является нулевой и тоже повторяется в глаголе (им. пад. и повелительное наклонение конь — вынь), и только одна является несомненно предметной (предл. пад. коне), хотя, с другой стороны, как раз именно эта форма и не имеет уже совер­шенно отдельного существования, так как без предлога не употребляется» (74³, 60). Вместе с тем, «мощь синтаксического начала при нехватке морфологических средств» иллюстрируется категориями косвенных падежей субстантивированных прилагательных ср. рода {«Просительница, штабс-капитанша Калинкина, проси­ла о невозможном и бестолковом»). «Все эти категории в мужском и среднем роде совпадают (только в именительном и сходном с ним винительном различаются доб­рый и доброе), и тем не менее в сочетании, положим, «.просила о невозможном и бестолковом» мы ясно сознаём, что именительным к этим формам будут невозмо­жное и бестолковое, а не невозможный и бестолковый, так что все шесть падежей

в их принадлежности среднему роду поддерживаются только одной формой (на -ое, -ее)» (159³, 124⁵). Упор на «форму словосочетания» заставляет Пешковского не­сколько изменить свою точку зрения на соотношение «материи» и «формы» (этих двух «стихий») и в отдельном слове. В самом деле, по отношению к словосочетанию «уже совершенно нельзя говорить о материальных и формальных частях, как мы грубо и приближённо (разрядка моя — В. В.) могли говорить в применении к отдельному слову. Ведь ясно, что ни комбина­цию форм, образующих данное словосочетание, ни синтаксическую сторону значе­ния бесформенных слов, ни интонацию, ни характер связей между словами мы не можем вынуть из словосочетания и отложить, положим, направо, а весь остаток на­лево. Дело идёт не о частях словосочетания (частями его являются только отдельные слова), а именно о его разных сторонах как в звучании, так и в значении» (50—51³, 42⁵). Кажется, один шаг отделяет Пешковского от потебнианского понимания фор­мы, согласно которому грамматические формы могут обходиться без особого звуко­вого обозначения'. Однако для Пешковского без отдельной звуковой характеристи­ки немыслима ни форма слова, ни формальная категория. По определению Пешков­ского, «формальная категория слов есть ряд форм, объединённый со стороны значения и имеющий, хотя бы в части составляющих его форм, собственную звуковую характеристику» (29³, 26⁵, ср. 53, 44⁵). В этом определении отразился формалистический эмпиризм фортунатовской системы основных поня­тий. Для Пешковского «грамматическая категория», например, категория падежа, числа, наклонения, времени, глагола, других «частей речи», вообще всякая словооб­разовательная и синтаксическая категория — это не форма грамматической мысли и не одно из основных грамматических понятий, лежащих в основе системы форм языка, а прежде всего — эмпирический ряд форм с общим значени­ем или общим комплексом значений, обособляемых по «собственной звуковой хара­ктеристике».

Пешковский настойчиво напоминает о том, что понятие «категории» в его синтаксисе основано не столько на «значении» языковых форм, сколько на «внеш­них формах» слов и словосочетаний, и указывает на опасность отрыва понятия «ка­тегории» от фортунатовского понимания формы слова и от звуковой базы языка (28—29³, 25⁵). «Беззвучных» и «однозвучных» категорий, по Пешковскому, не мо­жет быть. «Так как установить число значений одной и той же формы и далее рас­пределить эти значения на оттенки и на самостоятельные значения дело необычайно трудное и выполняемое обычно разными лингвистами различно, то понятие катего­рии потеряло бы свою объективную значимость (связанную со звуковой стороной его)» (29, 26⁵). Различая категории главные, «обусловливающие» (например, катего­рии «частей речи»), и второстепенные, «обусловливаемые», Пешковский прежде всего останавливает своё внимание на вопросе о «звуковой характеристике» глав­ных категорий: «По составу своих форм обусловливающие категории всегда заклю­чают в себе все формы обусловливаемых категорий... Звуковая характеристика такой обусловливающей категории заключается именно в том, что категория эта не совпадает ни с одной из обусловливаемых категорий в отдельности и только со всеми ими, вместе взятыми» (ЗО³, 27⁵).

Это наивно-эмпирическое, «собирательное» понимание грамматической катего­рии приводит Пешковского к своеобразной постановке вопроса о количест­венном соотношении грамматической категории и формы слова и словосочетания. По мысли Пешковского, собствен­но нельзя говорить, например, о форме повелительного наклонения, о форме роди­тельного падежа, форме единственного числа и т. п. Ведь категория, как ряд форм, логически не должна совпадать с одной формой. Поэтому можно говорить,

¹ А. А. П о т е б н я, Из записок по русской грамматике, I—II, Харьков, 1888. Глава V: «По чём уз­наётся присутствие грамматической формы в данном слове?»

например, лишь о принадлежности той или иной формы к категории повелительного наклонения. «По общей нашей концепции, — пишет Пешковский, — «формы пове­лительного наклонения» быть не может, так как всякая форма при первой попытке определить её значение неизбежно отходит к какой-либо из категорий (по большей части к нескольким)» (56³, 46⁵, примечание). Впрочем, оказывается один грамматический случай, когда «форма слова» и «кате­гория» совпадают (ПО³, 102⁵) — это категория глагольного залога. В связи с этим Пешковский спешит заявить, что «это даже не категория в собствен­ном смысле слова. Ведь под категорией мы условились понимать ряд форм слов и форм словосочетаний, объединённых по значению. Русский же единственный гла­гольный залог, возвратный (невозвратный залог является только нулевой ка­тегорией), представлен всегда одной формой, именно формой на -ся, -сь (моется, дерусь и т. д.). Это тесно связано с морфологическим своеоб­разием этой категории. Все другие категории должны быть многоформенны: каж­дый аффикс вообще в русском языке многозначен... Аффикс же -ся, -сь имеет толь­ко возвратно-залоговое значение... Объясняется это тем, что он совсем недавно, на памяти истории, произошёл от отдельного слова путём сцепления с другими слова­ми» (там же). (Однако ср. функции бы как знака категории гипотетического накло­нения).

Таким образом, Пешковский, убедившись, что в свете фортунатовского учения о форме отдельных слов нельзя раскрыть и уяснить системы грамматических отно­шений между словами и группами слов в русском языке, и склонившись к мысли об органической спаянности форм слова и форм словосочетания в грамматике живого языка, выдвинул, как центральное грамматическое понятие, понятие грамматичес­кой категории. Но определение грамматической категории как ряда семантически объединённых форм слов и форм словосочетаний лишь отчасти устраняло те проти­воречия, которые были заложены в фортунатовском понятии формы отдельного сло­ва. Наивно-формалистический эмпиризм оставался непреодолённым. Оставшись при фортунатовском определении формы отдельного слова, Пешковский дополнил его принципом «круговой поруки» форм слова и форм словосочетания в пределах цель­ной грамматической категории. Однако сама эта грамматическая категория рисова­лась Пешковскому не как форма грамматической мысли, а как конструктивно объе­динённая ассоциативная группа форм слов и словосочетаний, как конгломерат форм (ср. рассмотренное выше понятие лексемы в освеще­нии Пешковского). Проблема слова, проблема соотношения лексических и грамма­тических форм в слове, проблема связи грамматических категорий с общей семанти­ческой системой языка Пешковским в его «Синтаксисе» обойдены. Лишь изредка Пешковский останавливается на вопросе о «величайших» предметно-логических противоречиях в языке, «о величайшей алогичности, величайшей иррациональности языка», о несовпадениях и антагонизме вещественных и грамматических значений (80,87—88,94, 107—108, 150³= 64, 70, 75, 85, 117⁵ и др.). Вместе с тем, Пешковский выдвигает лозунг борьбы с «тем антиграмматическим гипнозом, который исходит от вещественных частей слов» (88³, 71⁵). Однако приёмы лексического анализа у са­мого Пешковского примитивно-психологистичны. Вот характерный пример анализа слова чернота. «Это какое-то чёрное воздушное пространство или чёрная поверх­ность чего-то, словом, какая-то чёрная субстанция. Конечно, если мы станем рас­суждать на эту тему, то придём к выводу, что «черноты» самой по себе нет, а есть только чёрные предметы. Но это уже будет плод логического анализа, который языковеда не интересует и не должен интересовать. Это будет анализ понятия «черноты», а не значения самого слова чернота. Языковед дол­жен анализировать только тот образ, который всплывает у говорящего и слушающе­го при произнесении слова в процессе речи» (79—80³, 64⁵). Ещё более странный и наивно-психологистический характер носит формулировка этого же положения в книге «Наш язык»: «Для науки о языке, когда она занимается значениями слов,

важно не то, что есть на самом деле, а что представляется говорящим во время раз­говора»¹.

На самом же деле анализ значений слова не имеет ничего общего с психологи­ческими наблюдениями над ассоциативными образами, возникающими у разных людей в связи со словом в процессе его произнесения или представления. Естествен­но, что семантические характеристики основных грамматических категорий у Пеш-ковского представляются оторванными от формального базиса его грамматической системы. Они кажутся взятыми напрокат у Потебни, Овсянико-Куликовского и Шахматова. Таково, например, рассуждение Пешковского о категории существи­тельного: «Категория существительного имеет огромное значение для нашей мысли. Без неё невозможно было бы никакое знание, никакая наука. Нельзя было бы, например, говорить ни о свете, ни о теплоте, ни об электричестве, ни о жизни, ни о государстве, ни о самом языке; ведь ничего этого отдельно не существует... Хара­ктерно, что философский термин «субстанция», обозначающий неизменную сущ­ность сменяющих друг друга явлений, одного происхождения с латинским названием существительного (substantivum, ср., впрочем, и у нас «сущность», «су­щество» и «существительное»). Существительное и есть, действительно, для языко­вой мысли то, чем для философской мысли является субстанция. А тому, что в фило­софии называется «атрибутом» и «акциденцией», в языке соответствуют... прилага­тельное и глагол. Части речи есть, таким образом, не что иное как основные категории мышления в их примитивной общенародной стадии разви­тия» (83³, 66—67⁵). Эта семантическая характеристика «частей речи» не вполне сог­ласуется с приёмами грамматического определения этих категорий. Так, по словам Пешковского (в третьем и последующих изданиях «Синтаксиса»), значение пред­метности выражается в языке не столько словообразовательными суффиксами и даже не столько флексиями склонения (т. е. «формами словоизменения»), сколько формами словосочетаний (69—72³, 56—58⁵). Ведь «существительное — категория форм слов и форм словосочетаний с формальным значением предмет­ности» (77³, 62⁵). Например, слово «добра» может быть и род. пад. ед. ч. существи­тельного и женским родом ед. ч. краткого прилагательного (у него много добра и она очень добра). Спрашивается, от чего же зависит отнесение этих форм то к то­му, то к другому ряду? Исключительно от формы тех словосочетаний, в которых они встречаются» (71³, 58⁵).

Легко заметить, что и в других случаях семантические эскизы категорий, рисуе­мые как бы сверх (или поверх) грамматической (преимущественно синтаксической) характеристики относящихся к данной категории форм, оторваны от формальных признаков и обнаруживают иную манеру понимания и изображения. Например, Пешковский теперь признаёт категорию наречия «целиком синтаксичной», так как вся сущность значения формы бело, как наречия, сводится к её приглагольности (35³, 30); во всяком случае словообразовательная сторона значения в этой катего­рии, как и в категории инифинитива, признаётся «весьма проблематичной» (там же). Между тем, при выяснении семантической сущности наречия Пешковскому не толь­ко пришлось подробно «вдаться в морфологическую сторону явления», описать разнообразные формы наречного словообразования (109—113, 86—89⁵), но и оха­рактеризовать систему качественных, количественных и обстоятельственных отно­шений, выражаемых наречиями (115—117³, 90—92⁵).

Вообще, в грамматической концепции Пешковского «синтаксическое начало» гиперболизовано и гипертрофировано в ущерб не только морфологическому, но и лексико-семантическому. Возникает своеобразная грамматическая теория, проник­нутая формально-синтаксическим логицизмом с яркой субъективно-психологисти­ческой окраской. В противовес своей прежней переоценке словообразовательных категорий, выступавших как «дымовая завеса» в борьбе с напором фортунатовских

' «Наш язык», ч. 3, Книга для учителя, М. 1927, стр. 91.
23 В В. Виноградов 689

«форм словоизменения», Пешковский теперь всячески ограничивает функции слово­образовательных элементов, ссылаясь на то, что «без формы словообразовательных категорий ещё можно было бы пользоваться языком» (35, ЗО⁵). В связи с этим части речи уже рассматриваются не как «основные словообразовательные формы языка» (ср. первые два издания «Синтаксиса»), а как «самые главные категории» языка (ЗО³, 27^s), «стоящие прямо на границе между синтаксическими и несинтаксическими» (35, ЗО⁵). Выделение инфинитива и деепричастия в особые «смешанные части речи» мотивируется исключительно синтаксическими функциями категорий, а не словооб­разовательными формами, как раньше.

Однако любопытно, что смещение общих точек зрения в системе Пешковского, отразившись на грамматической характеристике частей речи и обусловливаемых ими категорий, не привело к резким изменениям самого состава частей речи. По-прежнему выступают четыре основные части речи: имя существительное, прила­гательное, глагол и наречие, правда, понимаемое теперь не как класс «форменных слов без синтаксических форм», а как «целиком синтаксическая категория» (35, 30).

Но причастие отрезано от имени прилагательного и отнесено к особым «сме­шанным частям речи», наряду с деепричастием и инфинитивом. Объединяет их об­ладание как бы «полусинтаксическими» глагольными категориями вида и залога¹, а также однородность форм словосочетаний (152—154³, 118—120⁵). Впрочем, Пеш­ковский представляет иерархию этих категорий и связь их с четырьмя основными частями речи в ещё более искусственно-синтаксической плоскости. «Оказывается (в русском языке) внутри категорий существительного более узкая категория глагольного существительного, внутри категории прилагатель­ного — категория глагольного прилагательного, внутри категории наречия — категория глагольного наречия. А внутри двух последних ка­тегорий выделяются ещё более узкие категории причастия и деепричастия. Все эти категории мы и называем смешанными частями речи» (119³, 94⁵). Правда, затем об­наруживается, что категории причастия, деепричастия и инфинитива следует всячес­ки ограждать от сближения с другими глагольными именами существительными, прилагательными и наречиями. «Можно бы назвать эту группу» «глагольным сло­вом», но есть опасность, что в неё прокрадутся тогда и такие «глагольные» слова, как облезлый, чёткий, спешный, спешка, писание, битва и т.д.» (154, 120⁵). Так подчёркивается разрыв словообразовательных и синтаксических категорий. Поэтому-то инфинитив и деепричастие (вопреки всем предшествующим высказыва­ниям Пешковского) теперь характеризуются не как особые морфологические словообразовательные классы слов («без синтаксических форм»), а как категории по преимуществу синтаксические. В инфинитиве, который выдаётся за «целиком синтаксичную» категорию, словообразовательная сторона значения, по мнению Пешковского, «проблематична» (35, ЗО⁵). В деепричастии же выдвигаются, как структурные признаки особой смешанной части речи, своеобразные значения синта­ксической категории времени и «пограничные» с синтаксическими категориями залоговые оттенки.

Итак, Пешковский противопоставляет фортунатовскому понятию «грамматиче­ского класса слов» понятие грамматического класса форм, названного им «формаль­ной категорией». Внутри такой категории формы слова тесно сплетаются с формами словосочетаний, восполняют и обусловливают друг друга, но под «диктатурой», так сказать, синтаксических форм. Количество синтаксических категорий расширяется: фортунатовская серия «форм словоизменения» пополняется потебнианской катего­рией «краткости прилагательных», синтаксическими категориями рода глаголов, времени причастий и деепричастий, «синтаксичными» категориями инфинитива и наречия. К этим чисто синтаксическим категориям прилегают «пограничные»

' Пешковский относит вид и залог к числу категорий, которые «стоят прямо на границе между син­таксическими и несинтаксическими» (35³, 30^s).

категории других частей речи: имени существительного, прилагательного и глагола, категории залога, вида, категории степеней сравнения (33—35³, 29—ЗО⁵). Все эти «формальные категории слов» изучаются не во взаимодействии с лексическими и семантическими категориями слов, а в отвлечении от них. Правда, Пешковский нередко указывает на «словарные условия» функционирования формы (51³, 43⁵), на «вещественные значения слов» (80, 83—84, 88—89³= 64, 67, 71 и др.). Он даже выдвигает не лишённый остроумия тезис о формах соотношения вещественного и грамматического значения в слове: вещественное и грамматическое значения явля­ются «как бы силами, приложенными к одной и той же точке (к слову), но действую­щими то в одном направлении, то во взаимно пересекающихся направлениях, то, наконец, в прямо противоположных направлениях» (88³,71).Однако взаимодейст -вие и взаимоотношение грамматических и лексических форм в структуре слова или в структуре целых семантических категорий слов Пешковского не интересует. Например, остаётся неясным, является ли инфинитив формой того же слова, к кото­рому относятся формы настоящего и прошедшего времени, сослагательного и пове­лительного наклонений, или надо признать инфинитив самостоятельной «лексе­мой». Сопоставление инфинитива с именительным падежом существительного как будто говорит о том, что инфинитив понимается как одна из основных форм каждо­го глагола (151³, 118⁵). Однако указание на «какую-то связь этой формы с глаголь­ными существительными» (там же) заставляет думать об инфинитиве и глаголе как разных словах.

Синтаксический «формализм» помешал Пешковскому достигнуть синтетичес­кого охвата явлений языка. На всём творчестве Пешковского лежит неизгладимая печать фортунатовской концепции. Фортунатовская система, даже в то время, когда Пешковский субъективно переживал свою свободу от её формалистических стесне­ний и выступал врагом «морфологизма», продолжала тяготеть над его лингвистичес­кой мыслью. Отсюда — эклектизм синтаксической системы Пешковского, пытав­шейся сочетать идеи Фортунатова и Дельбрюка с отголосками потебнианства, взгля­ды Соссюра, французских «социологов» и бодуэновской школы с концепциями Шахматова. Достигнуть синтеза многообразных лингвистических влияний Пешков­скому не удалось.