Прошу все это сохранить в секрете, имея в виду находящихся в Вене русских. 23 ноября 1701 года в праздник св. Климента, в Москве.
Достоуважаемый господин! Так как от вас уезжает в Венецию господин морской капитан, Лука Личча, отправляющийся туда, чтобы привести сюда новую партию моряков, то мне представился надежный случай написать к вам кой о чем.
Положение наше здесь таково, в каком бывают плавающие по середине океана. Они не знают, какая ожидает их судьба и какой гавани они наконец достигнут. Так бывает и с нами: иногда нас утешает надежда на лучшее положение, иногда наоборот объемлет боязнь еще худших зол. Нашу надежду больше всего поддерживает и возбуждает следующее: «сердце царево в руке Бога». Хотя ничего положительно не сделано в нашу пользу, но ничего не сделано и против нас, чему мы до сих пор удивляемся. Мы ведь лишены всякой человеческой помощи и окружены яростной неприязнью и кознями со стороны кальвинистов и со стороны могущественных в настоящее время лютеран. Удивляемся, говорю, что светлейший царь и теперь еще так много благосклонен к нам. Еще весьма недавно, когда по внушению какого-то важного лица любимцы его величества снова стали нападать на школу отца Иоанна, в которой находится цвет здешняго дворянства, то светлейший царь после многих равнодушных ответов наконец коротко ответил: «что хорошо начато, того не следует так внезапно и скоро прекращать». И в тех случаях, когда он присутствовал при совершении нами таинств, всегда потом указывал своим на то, что у нас нет существенной разницы (с православными), а когда присутствовал на нашей обедне, то все время объяснял своим боярам, чтo значит то, чтo значит другое; но когда возносились дары, то он умолкал и, по обычаю восточных христиан, склонив [78] голову, публично воздавал им честь. О, если бы добрые души возносили об нем много горячих молитв, чтобы Бог благоволил разрешить теперь уже небольшие узы, и чтобы царь скорее стал участником величайшего блага! Из числа тех, которые наложили узы на этого прекрасного государя, одни уже несут кару на том свете, а других еще ожидает божий суд. Если бы здесь не было кальвинистов и лютеран, сколько добра можно было бы сделать! Правда, и между русскими некоторые враждебны нам, но они гораздо миролюбивее.
Мы удивляемся и не достаточно понимаем, как случилось, что рязанский митрополит, исполняющий теперь обязанности патриарха, впрочем без патриаршего титула, был именно тем лицом, которое чрез вельмож работало у светлейшего царя против нашей школы, когда до тех пор он показывал себя столь ласковым и милостивым к нам. Удивляемся мы, кроме того, и тому, что он так усердно, столь различными способами и хитростями старался вызвать нас на какой-нибудь диспут об исхождении святого Духа от Отца и Сына. Мы уклонялись до тех пор, пока это можно было делать с честью, именно, уклонялись под тем предлогом, что в этой стране нам не позволительно публично рассуждать о вопросах, спорных между нами и русскими, не получив на то оффициального разрешения и полномочия. Тем не менее весьма многие и из разных слоев люди нередко пытались втянуть нас в этот спор. После моего возвращения из Азова опять ожила страсть к диспутам. Повод дал какой-то проезжий монах, пустивший в ход какое-то сочинение, в котором заключались доказательства латинян об исхождении святого Духа. Доказательства хорошие, но писаны рукой недальновидного добряка, который не предвидел, какие будут от этого последствия. Какой-то боярин, которому это сочинение было представлено, показал его вышеупомянутому митрополиту, а митрополит написал на это сочинение опровержение почти в шести филирах (связках). Это опровержение так высоко ценится, что, по мнению русских, ни один латинянин не может возразить на него, и они нам в глаза говорят, что [79] невозможно сказать ничего больше того, что там сказано. На это мы отвечали, как и раньше, что если бы нам дано было от верховного государя позволение, то мы отвечали бы, и просили их испросить такое позволение. Так как мы заметили из чрезмерной их нетерпеливости, что они больше ищут триумфа, чем истины, потому что полагались на митрополита, который в течение двух курсов излагал богословие в Киеве; затем, так как слава нашей св. церкви могла от этого пострадать и так как право защиты везде дозволено, то мы решили, что будем вне опасности, если не станем больше уклоняться от диспута. И вот, в прошедший праздник св. Терезии нас пригласил на завтрак один важный боярин, весьма близкий к его величеству. Всем сидевшим тут объявлено было, что придет митрополит; но, должно быть, он изменил свое решение и, как бы с целью поискать брода, послал вместо себя одного молодого богослова, который, говорят, некогда заграницей был учеником по философии у достопочтенного отца Гольцбехера. Этот богослов пришел уже в то время, когда вставали из-за стола. Боярин попросил нас снова присесть, вынул сочинение митрополита, подал его мне и спросил, можно ли ответить на него? Просмотрев первое доказательство и опровержение, я сказал: да; хотя я и не обязан защищать сказанного тем монахом; но, так как доказательство его хорошо и согласно с нашей верой, то можно отвечать.
Доказательство было следующее: все, что есть в Отце, за исключением отчества, сообщается Сыну; но сила изводительная есть в Отце, следовательно она есть и в Сыне.
Опровержение было следующее: большая посылка не верна, потому что нерождаемость не сообщается Сыну.
Я спросил: что такое нерождаемость, — абсолютное или относительное? Итак как ее нельзя отнести ни к тому, ни к другому, то сказал я, и наши богословы, и сами восточные называют нерождаемость отрицанием отношения, а некоторые даже называют ее выражением лишения, следовательно, нерождаемость к вопросу не относится, так как сказано: все, что есть. Следовательно, доказательство — хорошее и этим возражением оно не опровергнуто, так как оно не исключает [80] силы изводительной. Но так как представлялись трудности силлогизма и можно было опасаться бесполезного уклонения в сторону, то чтобы легче мог понять тот боярин, знавший по латыни, я изложил свое доказательство в форме дилеммы. Сыну сообщается воля, или деятельная или недеятельная; если деятельная, то дано то, что я хочу доказать, а если недеятельная, то следовательно момент внутренняго движения воли (в Отце к извождению Духа) нужно признавать предшествовавшим (рождаемости Сына) и следовательно Дух Святой исходил бы прежде Сына. После долгих состязаний мой противник наконец допустил, что Сыну сообщается деятельная воля, но она здесь деятельна в нем не как в Сыне. Я кратко показал, что если Сын остается без действия исхождения через его волю, то нельзя указать ничего такого, что препятствовало бы здесь деятельности его воли, если она есть в Сыне. На это он сказал, что это указано в самом сочинении, которое они взяли из моих рук и уже не возвратили мне, как было обещано. Они сами читали из сочинения изложение этого дела, т.e., что иначе Отец получал бы помощь от Сына. Я отвергал такой вывод тем, что если тут начало одно и тоже, или если воля нераздельна в Отце и Сыне, то в том и другом одна и таже изводительная сила, след., Сын тут и не прибавляет ничего Отцу и ни в чем не помогает Ему. Противник настаивал, упирая на другое доказательство из того же сочинения, что если Сын не помогает Отцу, то следов. Отец есть вполне достаточное (для извождения Св. Духа) начало. Я различил два значения этого вывода: что вполне достаточное начало означает всю силу дуновения, принимаю, а что оно означает и всякое необходимое для действия условие, отвергаю. По вышесказанному тут нужно разуметь волю, а воля, действующая в нашем споре, допускается не только в Отце, но и в Сыне, которому она необходимо сообщается, а воля переходит в действие и в ней соприсутствуют Отец и Сын.
На этом закончилось было наше состязание, но любознательный боярин настаивал, чтобы дан был ответ и на остальные доказательства митрополита. Поэтому [81] прочитано было следующее: Отец сам собою может произвести Сына, следов. он сам собою производит также и Духа Святого.
Я опровергал этот вывод тем, что к термину о Сыне (рождаемом от Отца) прилагается только имя Отца, а к термину о воле прилагается воля одна и таже и в Отце и в Сыне и проч. Следовательно, тут неравенство данных.
Прочитано другое доказательство: Всю силу дуновения имеет Отец, всю силу дуновения имеет и Сын, следов. существуют два всецелых начала.
Я ответил: отвергаю вывод, потому что где нет двух сил, там следовательно нет и двух начал. Я представил обычный довод божественного Фомы (Аквината), что для единства сущности достаточно единства формы, хотя бы подлежащих было и много.
Прочитано другое доказательство: Если Отец и Сын в силу того, что они представляют одну изводительную силу, суть одно начало, то следовательно в силу того, что они два подлежащих, суть два начала.
Я ответил: отвергаю вывод, так как изводительная сила не делается множественною от того, что множественны подлежащие. Относительные свойства ипостасных лиц божества не умножают их абсолютных свойств.
Прочитано было другое возражение, но я удивился, как можно было выставлять его: Действия суть действия подлежащих, но подлежащих два, следовательно и действий два, следовательно и начал два.
Я ответил разъяснением аксиомы: действия суть действия подлежащих значит то, что никакое действие не приписывается чему нибудь, чтo не есть подлежащее, чтo не имеет бытия, с этим я согласен, но, что действий столько, сколько подлежащих, отвергаю. В доказательство я указал на акт творческой деятельности во внешних делах (при сотворении мира), который усвояется трем подлежащим (трем лицам св. Троицы), и т.д.
Прочитано было новое возражение: Если по единой изводительной силе Отец и Сын суть одно начало, то [82] почему Отец по силе рождательной и изводительной не есть два начала?
В ответ на это я указал, что хотя для единичности сущности достаточно единичности формы, но для множественности сущностей недостаточно множественности формы без множественности подлежащих, потому что иначе получалось бы столько сущностей, сколько раз во множественном числе повторяется одна и таже конкретная величина. Для примера я привел случай, когда один художник знает несколько искусств и проч.
Прочитано было последнее доказательство, которому я еще более удивлялся. Оно состояло в следующем: В божестве кроме сущности и ипостастных свойств нет ничего более, поэтому Сын не может быть началом Духа ни по существу, так как существо не изводит и не изводится, ни по своему сыновству, которое, как личная его особенность не сообщимо, ни по тому и другому вместе, потому что все подлежащее сыновства выражает только природу, лично принадлежащую Сыну, следовательно никаким образом и проч. (Дух не исходит от Сына).
Я ответил: этот довод доказывает через чур многое. Я приложил его к Отцу и показал таким же способом, что он не может ни рождать, ни изводить. Затем я дал прямой ответ, высказав и разъяснив положение латинян тем способом, который по вопросу о Троице предлагает Суарец. Они соглашались и говорили, что предполагали иное. Но сочинения мне не хотели затем дать и до сих пор уже не предпринимают мер, чтобы публично одержать победу и в частных домах уже не показывают охоты к схоластическим состязаниям; однако они бывают. Все это я, вкратце набросал только для вас, преподобные отцы, без всяких прикрас, как было дело. Свидетель мне — отец Иоанн. 45
Лютеране и кальвинисты делают с нами теперь все, что хотят, — отнимают сирот, даже решают брачные тяжбы наших и чего только не делают! И не удивительно, так как у нас нет ни одного такого человека, который осмелился бы заговорить за нас светлейшему царю. Конечно [83] светлейший государь не потерпел бы такого безобразия. Был бы у нас, по крайней мере, кто либо такой, чье присутствие хотя несколько обуздывало бы их дерзость. Прошедшим летом, мы были сильно перепуганы, когда повсюду носились слухи, что господин Плейер будет здесь резидентом, и сам он действительно разглашает, что имеет верную надежду на это. Этому сильно радуются датский посол и еретики. Они ему желают этого от всего сердца, чтобы снова иметь повод подвергнуть нас изгнанию, когда августейший император поставит подобного человека резидентом. Он у самих еретиков везде признается чуть не безчестным человеком; он до сих пор предпочитал пренебрегать пасхальной исповедью и самым юбилеем, чем отослать от себя лицо, к которому привязался. Правда он говорит, что возьмет эту женщину в супруги, если будет сделан резидентом; но мне кажется, что с ним будет тоже, что бывает с палачами. Хотя они уполномочиваются на это законом, но на них всегда остается какое нибудь пятно. Я желаю всякого добра этому господину, только бы он не был в Московском государстве. Клянусь перед Богом и призываю во свидетели мою совесть, что ничего не может быть хуже и ничто не может больше содействовать разрушению нашей церкви, как если этот господин будет сделан резидентом. Уже при одной надежде быть им он позволил себе угрожать, что выбросит несколько скамеек из нашей церкви, требует себе власти и, не знаю, чего еще пожелает такого, что может придти на ум только детской голове. Кроме того, мы знаем и заграницей могут засвидетельствовать наши предшественники, достопочтенные отцы Франциск Леффлер и Павел Ларош, чтo он замышлял против них знаем также и то, чтo он пытался устроить в союзе с каким-то монахом то в отдельности отцу Иоанну и мне, то нам обоим вместе. 46 Все это мы охотно и от всего сердца прощаем ему и не решились бы теперь раскрывать и рта, если бы не видели, что это клонится к непоправимому или, по крайней мере, не легко поправимому вреду для святой церкви. Не хочу прибавлять, что это могло бы сильно подорвать уважение к августейшему императору, так как это [84] вне моего суда, хотя и на это у меня легко нашлось бы двадцать доводов. И так во имя любви ко Христу прошу вас, достоуважаемый отец, благоволите сообщить об этом его преосвященству, или кому вы сочтете нужным, чтобы наконец избавили нас от страха, а церковь от позора. Здешние новые резиденты, какие есть, голландский, датский, шведский и резидент короля польского, все люди пожилые, прекрасные, добрых качеств и проворные. Наш Плейер исполнял у них иногда роль музыканта, стоит как слуга в то время, как те сидят за столом, и каждый из них может быть признан отцем в сравнении с этим юношеобразным господином. Что нам будет за почет, каково будет наше значение, если он сделается их товарищем, а ни один из них не будет уважать его? Теперь уже здесь не те времена, когда думали, что золото делается из глины, но если сказать правду, то между нами и здешними людьми небольшая лишь разница. Каждый легко рассудит, что если его августейшему величеству угодно иметь здесь постоянного резидента, то таковым должен быть человек известный, зрелого возраста и особенно хорошей пpeдусмотрительности. Такой резидент был бы теперь крайне полезен для нашей церкви, лишенной всякой человеческой помощи. Достаточно было бы уже одной отрицательной помощи; достаточно было бы одного присутствия славного мужа; а если бы он был человек хотя немного практический, то нашел бы и для себя немало выгод, ведя на стороне торговые дела, как то делают другие резиденты. О, если бы нашелся в Чехии человек, верный Богу и его величеству, дворянин зрелого возраста, которому была бы поручена эта Спарта! Однако он должен знать и немецкий язык, а если возможно, то и другие языки, хотя это и не необходимо. Много добра он мог бы сделать, если бы знал чешский язык, а еще лучше — польский язык.
Затем мы просим, как только можем, чтобы вы благоволили постараться о средствах для нашего содержания особенно в наступающем году. Чтобы уничтожить нас, не зачем обращаться к другим способам; достаточно только задерживать наше содержание. Теперь выясняется, что здешние еретики [85] имеют близкие сношения с вратиславскими еретиками. Можно опасаться, как бы они, за недостатком других случаев к мщению, не воспользовались этим случаем, потому что Бог ниспослал нам свое благословение, и мы теперь находимся в гораздо большем почтении у русских, чем в прежния времена, а проповедники той и другой партии epeтиков находятся наоборот в презрении и большая часть русских едва удостоивает их взгляда. Это уважение особенно сильно возбуждает отец Иоанн своим непобедимым терпением и постоянством в школьном деле. Мы справедливо боимся, как бы еретики не устроили нам какой либо пакости по делу о получении нами содержания. О, если бы кто нибудь взял заграницей банковый билетик и переслал к нам, чтобы нам не нужно было ждать, пока нас уведомит здешний банкир-лютеранин, который может задержать бланк, сколько ему угодно, а заграницей будут говорить и совершенно верно, что дали приказание выдать деньги. Мы еще замечаем притом, что с нами дурно поступают на почте. Откуда бы это зло ни происходило, но мы видим, что никаких наших (к нам?) писем не доставляют. Всего лучше было бы направлять письма вместе с разменным билетом к здешнему купцу итальянцу, господину Франциску Гаскони, как было сделано в последний раз. Покорнейше и убедительнейше просим, благоволите заботиться о нас по этому делу, как можно прилежнее и благовременнее. Я писал его преосвященству, прося удостоить нас еще раз своей милости и похлопотать у нашего римского главы, чтобы дал еще двух священников нашего ордена для миссии, — в Азов и Таганрог, на что уже есть благосклонное и несомненное разрешение от самого светлейшего царя, а также от господина адмирала и господина коммиссapa той области. Эти священники могут ни о чем не беспокоиться и ничего не бояться, и я умоляю их не позволять никому представлять или возбуждать какие либо сомнения и отклонять их от этого назначения. Разрешение это не написано на особой бумаге, но уверяю, что достаточно одного паспорта от имени господина капитана, который сам собственными устами может удостоверить его преосвященство [86] в этой безопасности. Мы замечаем, что заграницей еще руководствуются старыми обычаями этой страны, которые уже потеряли силу, так что мы живем в полнейшей безопасности и ничего нет такого, чего бы те отцы могли бояться. Перед отъездом господина капитана было снова спрошено, хотя это было излишне, и опять подтверждено полнейшее разрешение. Если бы мы могли просить кровавыми слезами, то просили бы не пренебрегать таким удобным случаем и не допускать, чтобы другие им воспользовались. Умоляю, избавьте нас от монахов! Мы их слишком хорошо знаем по опыту. Если даже те из них, которые занимали довольно важные должности, делаются до такой степени неосторожными, что один из них здесь за столом в обществе еретиков офицеров критиковал мнение о Московии славной памяти покойного первосвященника неодобрительное его суждение о некоторых боярах, бывших у него на аудиенции в Риме, и рассказывал другия опасные вещи, так что я, не видя никакого другого средства, принужден был публично возражать ему, чтобы спутать мысли еретиков, если, говорю, подобные вещи делают такие лица, то чего ожидать от других? И я здесь ничего не выдумываю; но утверждаю моею священническою клятвой, что все то, что здесь рассказано об этом случае, есть правда. Я уже умалчиваю о том, как они в разных случаях пытались восставать против нас и возбуждать к этому других, а то и прямо приписывали себе какую-то власть над нами. Но мы все это устранили с надлежащею любезностию, хотя они заслуживали бы чего либо худшего. Об одном из них, некоем Николае Де-Бруин, который, как слышно, находится теперь в Вене (об нем будет давать отзыв также и достопочтеннейший господин епископ Илья), я писал заграницу; но сильно боюсь, что это письмо перехвачено. О, какое это чудовище в образе священника! Сами русские приходили в изумление! Да и весьма недавно какой-то из здешних довольно важных лиц с проклятием вспоминал об нем. Слышу, что он еще что-то замышляет против нас заграницей. Но Бог поразит это чудовище. Жизнь, какую он здесь вел, достойна удивления; но еще более [87] удивительны козни, которые он строил нам. Хотя бы сюда присылали даже лучших из таких людей, каковыми некоторые из них и были, но у каждого из них различный образ мыслей, а это мало полезно для Московии при нынешних ее обстоятельствах. Надеюсь, каждый признает полезным, чтобы здесь были братья одной и той же матери, прежде всего ради согласия, крайне необходимого здесь, когда мы окружены столькими врагами. О том, что может сделаться известным, что те два лица — люди нашего ордена, умоляю, пусть нисколько не беспокоятся. Более проницательные и теперь уже достаточно открыли, чтo такое мы на самом деле; но это открытие (т.e., что мы иезуиты) здесь иначе понимается, чем желали бы, может быть, представить его некоторые лжецы и своевольники. Наша триба (иезуитский орден) у здешних русских находится в добром, даже большом почтении. Только Лютер и Кальвин ее ненавидят, да некоторые дурные католики, опутанные сетями наложниц или сетями иного невоздержания.
Даже то безчестие, которое некогда было нанесено здесь нашей трибе, 47 благодарение вечному Богу, совершенно уничтожено, чему мы сами не можем достаточно надивиться! Поэтому я так и прошу (отцов, имеющих прибыть), чтобы не имели на этот счет никаких сомнений, но совершенно безопасно доверились; ведь и я не стал бы так сильно уверять, если бы сам не был вполне уверен. Тоже самое они услышат и от отца Иоанна Берулы. Тем не менее, так как я сказал, что нам весьма неприязненны лютеране и кальвинисты, и притом они имеют нескольких покровителей, довольно влиятельных, то чтобы это дело могло идти вперед самым безопасным путем, необходимо хранить его в величайшем секрете. Если же оно как нибудь сделается известным князю Голицыну в Вене, то не следует выказывать особенной радости, что дано это разрешение (прислать новых миссионеров), а нужно показывать, что это дело как будто такого рода, что об нем можно рассуждать совершенно хладнокровно, как будто в нем нет никакой важности, и чтобы русские составили себе такое понятие, что они просто возьмут из Рима несколько лиц, [88] совершающих церковную службу. Поэтому, чтобы не дать повода еретикам по свойственному им безрассудству сеять, из-за приезда двух миссионеров, разные неправды на новых полях и разглашать, что в Московии уже устраиваются целые монастыри и конвенты, необходимо, чтобы один из миссионеров ходил в священнической одежде, какую носят обыкновенно светские священники, а другой был в мирской одежде, под видом служителя или эконома или дьячка этого священника. Нужно им будет также иметь великое терпение и благоразумие. Они не должны вести себя в пути слишком важно или приписывать себе особенное значение, с таким однако тактом, чтобы отряд моряков, с которым они прибудут сюда, не терял к ним уважения. Впрочем, в этом им будет помогать господин капитан. Словом, пока они не прибудут сюда, они должны скрывать свои таланты и казаться такими людьми, которые ни в ком не могут возбуждать опасения. Тогда, если Бог даст, я отправлюсь с тем, кто будет в мирском платье, в Азов и там он наденет священническое платье. То, что отряд моряков не будет раньше знать, что он священник, не возбудит никаких недоумений. Все там уже устроено наилучшим образом. Другой миссионер останется вместо меня в Московии.
Наступают такие времена, что для нас весьма важно, чтобы здесь был кто нибудь из нас весьма известный. О, если бы мы могли испросить то лице, о котором я пишу достопочтеннейшему начальнику Вальтгаузеру, а также пишет и отец Иоанн. Этот человек, понятно, достоин более важных обязанностей; но я уверен, что наши будут смотреть более на то, что подобает Богу, чем на то, какого дела достойны люди. Оба миссионера для лучшего и более естественного ведения дел должны знать итальянский язык. Впрочем, достаточно будет, если тот, который останется в Москве, хотя несколько будет знать по итальянски, а хорошо будет знать немецкий и чешский языки и проч. Всеми этими знаниями обладает тот, о ком мы думаем, но мы боимся, не слишком ли он дорог для своей епархии. Что с его стороны не будет [89] недостатка в доброй воли, на этот счет мы спокойны. Почтенный отец Штейнер обладает всеми качествами, о каких можно думать или желать для новой Москвы, и если по человечески судить, то едва ли найдется кто другой, от кого можно бы ожидать больше пользы и кто мог бы принести большую честь святой церкви. Теперь, когда русские начинают изучать теоретические науки и когда представляются случаи разнообразных сношений с вельможами, нам крайне нужен знаменитый человек. И не Бог знает, какое нужно крепкое телосложение, чтобы жить в Москве. Он мог бы найти здесь занятия, не слишком тяжелые для его физических сил. Но другой миссионер, — тот, который отправится со мною, должен быть хорошего телосложения, и хотя не на показ крепкого, но, по крайней мере, такого, которое не легко поддается болезням и способно переносить разнообразную пищу и многия физические невзгоды, бессонницы, насекомых, грубости моряков и т.д. и т.д. Чем к большему он себя приготовит, тем меньше ошибется, а что ему больше всего следует взвесить, так это то, что он должен владеть собою, потому что там почти постоянно каждый год, иногда через три, иногда через четыре, иногда через пять лет, господствует зараза. Надеюсь, однако, что при божьей помощи ни он, ни я не подвергнемся так легко и скоро этому бедствию, потому что там есть предохранительные средства; но необходимо быть готовым ко всякой превратности как на дорогах, на которых даже в мирное время нападают разбойники татары, так и на море, которое уже само по себе есть такая стихия, которая не обещает безопасности. Против всех этих случайностей есть многия и хорошие предосторожности; но я говорю лишь о том, что нужно быть готовым на все, так как там действительно иногда приходится жить, подобно листу на дереве, который может быть неожиданно унесен, а может быть и нет. Но к чему мне распространяться. По моему слабому разумению, все эти качества есть в достопочтенном господине Квикверре, который, благодаря своему знанию языков, был бы там очень полезен. Обещаю поддерживать его, по мере [90] моей возможности, во всех трудностях, какие окажутся, — и буду это делать не только как его товарищ, но и как слуга, и до тех пор, пока всеблагому Богу угодно будет давать мне жить и иметь силы. Быть может, кому нибудь представится, что не стоит учреждать миссии в таком месте, которое подвергается заразительным болезням. Но кто так возражает, тот пусть узнает, что не только в трехлетие, но каждый год бывает поветрие у Xиoca, Смирны и у других берегов и на островах архипелага, на которых однако существуют наши миссии. В такие времена все перебираются в палатки, на свежий воздух, как это делали и у нас более благоразумные в прошедшем году. И я мог бы последовать их совету и не потерять ни одной души, но теперь прямо признаюсь, что удержался подражать им; впрочем, быть может, Бог допустил это для большего созидания.
N.В. Вышеуказанное бедствие — зараза не столько опасно для иностранцев, сколько для туземцев. Мы могли бы там весьма хорошо обеспечить и себя и оказывать добрую услугу другим, если бы возможно было приобрести заграницей какую нибудь, так сказать, аптечку, в которой были бы разные противузаразные средства, а также и те лекарства, какие употребляются против скорбута. Желательно было бы также, чтобы миссионер привез с собою какие нибудь подарки, как, напр., перспективы или другия изделия из стекол. Если бы он как нибудь приобрел одни или двое круглых маленьких часов, — великолепнейшее было бы дело! Такие подарочки весьма полезны для поднесения здешним воеводам и татарским мурзам. Они служат как бы ключем, которым можно открыть многие ходы. Хорошо было бы, если бы он привез с собою разные выпуклые стекла. Мы их уже здесь приспособим. Чем больше он привезет сюда подобных вещей, тем более мы будем счастливы, и тем более откроем себе случаев для дел во имя Бога. Хорошо было бы, если бы он привез сюда также какие нибудь не слишком красноречивые, но апостольские поучения. Здесь уже есть сочинение Сегнера, а также отца Тирама и Гастунга воскресные и торжественные речи. Если бы кроме [91] того он привез с собою сочинения сильных и горячих ораторов, то это также было бы хорошо. Не должен он также забыть взять несколько сочинений, пригодных для обновления духа и святого подвижничества. Только бы оне были у него как нибудь спрятаны, тогда он может безопасно провезти их. Этими книгами он окажет нам великую услугу. Пусть миссионеры не боятся границы у Смоленска. Там назначен губернатором господин Салтыков, который не сделает им никаких неприятностей и не станет осматривать их вещей. Пусть будут совершенно покойны, так как этот муж, во-первых, расположен к священнослужителям католической партии, а, во-вторых, здесь уже не соблюдается больше обычай досматривать. Часто не осматриваются даже товары, и страна совсем открыта для приходящих. Весьма хорошо было бы и, можно сказать, даже необходимо, чтобы миссионеры сделали с своими именами тоже, что я сделал с моим. Если им дан будет особенный паспорт от августейшего императора, то в нем ничего не нужно другого помещать, как: «NN священники, которых мы дали капитанам и матросам, отправляющимся в Moсковию». Не нужно объяснять, что один из них останется в Москве, так как здешние писцы и дьяки, — можно сказать, животные. Они, из-за пустяшного дела, сейчас могут устроить затруднение, и если бы светлейший царь отсутствовал, то они наделали бы беспокойств. Лучше всего было бы, если бы его преосвященство снабдил их рекомендательными письмами от светлейшего венецианского дожа, в которых нет нужды писать имена, но вообще только рекомендовать миссионеров, которые будут иметь попечение о душевном спасении матросов. Это, повторяю, было бы лучше всего; но в крайнем случае достаточно им теперь удостоверения от господина капитана, и если они отправятся сюда вместе с ним, чтo всего более желательно, то заграницей могут оставить все заботы об них. Господин капитан, без сомнения, предложит взять их на собственный счет; но покорнейше прошу не принимать этого, так как я по опыту знаю, что если кто желает быть другом итальянца, то пусть не трогает его денег. Вся сила [92] теперь в том, чтобы его преосвященство изволил взять на себя это дело и освободил господина капитана от всяких хлопот, а только уверил его, что священники прибудут к нему, как только он возвратился из Венеции в Вену. Тогда он обязан доставить их, потому что так мы с ним договорились и таково решительное мнение офицеров, письма которых находятся у меня, т.e., чтобы он все это дело передал в руки его преосвященства. Я тоже достаточно внушал ему это. О том же, что за люди эти миссионеры, ничего решительно не следует говорить капитану; достаточно, чтобы старшие под ним офицеры знали, что всем этим делом руководит его преосвященство кардинал Коллонич, чтo возбудит в них невообразимую радость, в чем могу заверить со всею искренностию.
По моему слабому разумению, я возлагаю большие надежды на эту миссию, так как дьявол поставил ей великия, весьма великие препятствия, которые однако при помощи божией рассеял св. Михаил, в праздник явления которого в прошлом году там (в Азове) начали совершаться поистине божеские дела, и что особенно удивительно, тот самый офицер, который раньше был моим заклятым врагом и весьма противен Богу, становится теперь почти главным виновником и двигателем этой миссии, и способен совершить необычайные дела во славу Бога. Я отказал было ему в разрешении и в причащении св. тайн, потому что обязан был так сделать, хотя бы пришлось и лишиться жизни, а он, подстрекаемый притом другими, пользуясь своей властью, довел меня до того, что я уже думал, что погибаю; но Бог за это так поразил его несчастиями, что как бы объявилась перед всеми какая то сверхъестественная сила и он сам перед всеми восклицал, что Бог послал ему проклятие за то, что он не причащался святым тайнам, что за это Бог на него послал заразную болезнь. Лишь только я узнал об этом, то, не смотря на то, что сам только что стал выздоравливать и чувствовал еще сильнейшую боль в глазах, которую еще больше мог усилить морской ветер, не мог противиться божественному внушению и не исполнить своей обязанности. Я поспешно отправился к [93] нему в открытой лодочке и нашел его едва похожим на человека. Он с трудом мог владеть собою от радости, когда увидел священника и, едва веря своим глазам, со слезами, рыданием, повергся ниц на землю, охотно соглашался делать все, что ему внушаемо было делать, и с того времени он тверд, ревностен и делает многое для славы Бога. Я приписываю эту милость душам, находящимся в чистилище, так как я постоянно поминал умерших в этих странах в те времена, когда оне находились под властью венецианцев, прежде чем турки взяли Константинополь, и поминал души наших офицеров, убитых при завоевании этих стран.
XII
