Хочу я пойти к людям.
Его жду я теперь: ибо сперва должны мне предшествовать
Знамения, что мой час настал, -- именно, смеющийся лев
Со стаей голубей.
А пока говорю я сам с собою, как тот, у кого есть время.
Никто не рассказывает мне ничего нового, -- поэтому я
рассказываю себе о самом себе. --
Когда я пришел к людям, я нашел их застывшими в старом
Самомнении: всем им мнилось, что они давно уже знают, что для
Человека добро и что для него зло.
Старой утомительной вещью мнилась им всякая речь о
Добродетели, и, кто хотел спокойно спать, тот перед отходом ко
Сну говорил еще о "добре" и "зле".
Эту сонливость встряхнул я, когда стал учить: никто не
Знает еще, что добро и что зло, -- если сам он не есть
Созидающий!
Но созидающий -- это тот, кто создает цель для человека
И дает земле ее смысл и ее будущее: он впервые создает
Добро и зло для всех вещей.
И я велел им опрокинуть старые кафедры и все, на чем
Только восседало это старое самомнение; я велел им смеяться над
их великими учителями добродетели, над их святыми и поэтами,
Над их избавителями мира.
Над их мрачными мудрецами велел я смеяться им и над теми,
Кто когда-либо, как черное пугало, предостерегая, сидел на
Дереве жизни.
На краю их большой улицы гробниц сидел я вместе с падалью
и ястребами -- и я смеялся над всем прошлым их и гнилым,
Развалившимся блеском его.
Поистине, подобно проповедникам покаяния и безумцам, изрек
Я свой гнев на все их великое и малое -- что все лучшее их так
Ничтожно, что все худшее их так ничтожно! -- так смеялся я.
Мое стремление к мудрости так кричало и смеялось во мне,
Поистине, она рождена на горах, моя дикая мудрость! -- моя
Великая, шумящая крыльями тоска.
И часто уносило оно меня вдаль, в высоту, среди смеха;
Тогда летел я, содрогаясь, как стрела, чрез опьяненный солнцем
восторг:
Туда, в далекое будущее, которого не видала еще ни одна
мечта, на юг более жаркий, чем когда-либо мечтали художники:
туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд, --
Так говорю я в символах и, подобно поэтам, запинаюсь и
бормочу: и поистине, я стыжусь, что еще должен быть поэтом! --
Туда, где всякое становление мнилось мне божественной
пляской и шалостью, а мир -- выпущенным на свободу,
невзнузданным, убегающим обратно к самому себе, --
Как вечное бегство многих богов от себя самих и опять
Новое искание себя, как блаженное противоречие себе, новое
внимание к себе и возвращение к себе многих богов. --
Где всякое время мнилось мне блаженной насмешкой над
Мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно
игравшая с жалом свободы. --
Где снова нашел я своего старого демона и заклятого врага,
духа тяжести, и все, что создал он: насилие, устав,
необходимость, следствие, цель, волю, добро и зло. --
Разве не должны существовать вещи, над которыми
Можно было бы танцевать? Разве из-за того, что есть легкое и
Самое легкое, -- не должны существовать кроты и тяжелые
Карлики?
Там же поднял я на дороге слово "сверхчеловек" и что
человек есть нечто, что должно преодолеть,
Что человек есть мост, а не цель; что он радуется
Своему полдню и вечеру как пути, ведущему к новым утренним
зорям:
Слово Заратустры о великом полдне, и что еще навесил я на
Человека как на вторую пурпурную вечернюю зарю.
Поистине, я дал им увидеть даже новые звезды и новые ночи;
И над тучами и днем и ночью раскинул я смех, как пестрый шатер.
Я научил их всем моим думам и всем чаяниям
Моим: собрать воедино и вместе нести все, что есть в
человеке отрывочного, загадочного и ужасно случайного, --
Как поэт, отгадчик и избавитель от случая, я научил их
быть созидателями будущего и все, что было, -- спасти,
Созидая.
Спасти прошлое в человеке и преобразовать все, что "было",
пока воля не скажет: "Но так хотела я! Так захочу я". --
Это назвал я им избавлением, одно лишь это учил я их
называть избавлением. --
Теперь я жду своего избавления, -- чтобы пойти к
Ним в последний раз.
