Бинарность, диалогизм отношений двух «центров» порождает постоянное «мерцание» противоречащих смыслов, постоянную конфликтность противоположных тяготений, потенциальную нестабильность системы, непредсказуемость ее саморазвития, ее исключительный динамизм и внутреннюю напряженность – как культуры, постоянно существующей в метакулыпурном контек-сте – многозначном, противоречивом, принципиально многосоставном, многоукладном – этнически, экономически, социально-политически, конфессионально, лингвистически и т.д.
Отсюда происходят такие характерные свойства русской культуры, как ее самокритичность, способность к самоотрицанию (эти особенности русской культуры отмечал еще В.Г. Белинский), радикализм в осуществлении переоценки ценностей (вплоть до нигилизма), острота и резкость дискуссий и полемики по коренным мировоззренческим и более частным культурным вопросам, особая системообразующая роль критики в развитии общества и его культуры (включая критику социальную, политическую, моральную, религиозную, философскую, литературно-художественную и т.д.). Отсюда же не только потенциальная готовность русской культуры и общественной жизни ко всяческим конфронтациям и расколам, начиная с религиозного и политического и кончая эстетическим, чисто литературным, стилевым, но и настоятельная потребность в его преодолении, в достижении и утверждении некоего обобщающего и «снимающего» в себе все противоречия «всеединства», как правило, утопического, несбыточного, но от этого не менее привлекательного и желанного идеала.
И важна здесь не столько извечная расколотость российского общества и русской культуры (на радикалов и консерваторов, реформаторов и фундаменталистов, «государственников» и анархистов и т.п.), сколько противоположное ей стремление к единству – к пресловутой «соборности», всеобщему взаимопониманию, коллективной солидарности и чуть ли не к единомыслию (причем все это в предельных, почти что вселенских масштабах). Отсюда берет начало и знаменитая «всемирная отзывчивость» русской культуры, ее, так сказать, «пролетарский интернационализм», ее мессианские притязания на «всемирность», всеобщность и универсальность – интенции, не исключающие, впрочем, ее одержимости «русской идеей», идеей национального избранничества, высшего предназначения, мессианства или «социалистической идеей», идеей глобальной миссии всеобщего освобождения и спасения.
Однако идеи «Москвы – третьего Рима», «Третьего Интернационала», «всемирной революции», «армии-освободительницы», «СССР – оплота мира» и т.д. вселенские утопические проекты, рожденные отечественной культурой, были лишь внешней «имперской» стороной объединяющих, интегративных тенденций русской культуры. «Всеединство» было не одной лишь отвлеченной мечтой противоречивой и расколотой по фундаментальным основаниям нации. Несмотря на все драматические повороты судеб русской культуры, резкие «ломки» в ее историческом становлении и развитии, постоянные и глубокие «расколы» и конфронтации на каждом поворотном, переломном этапе российской истории, дезинтеграции русской культуры как целого пока не произошло. Даже в XX веке, когда сосуществование «двух культур» в рамках одной русской культуры стало неопровержимым и несомненным фактом мировой культуры и ее истории, русская советская культура и культура русского зарубежья, при всех своих сложных связях с иными культурами (в первом случае – с культурами народов России и СССР, во втором – с различными культурами Европы, Азии и Америки), сохранили все основные конститутивные особенности русской культуры и преемственные связи с предшествующей ее историей, более того, в самом своем «парном» сосуществовании, противостоянии и взаимодополняемости обе русские культуры в XX веке являли собой бинарную модель русской культуры как двуединого целого, некое диалектическое социокультурное равновесие, столь же неустойчивое, сколь и необходимое, неизбежное.
Можно сказать, что силы притяжения, интеграции в недрах русской культуры на всех этапах ее развития постоянно преобладали над силами распада, дифференциации; единство противоположностей, центростремительные процессы доминировали над непрекращающейся борьбой этих противоположностей, над центробежными устремлениями. Сама острота борьбы детерминировала гиперболическую потребность в единстве, интеграции, социокультурной полноте, пусть и выражающейся в различных идеальных, утопических формах. Духовные «противовесы» сугубо материальным, практическим процессам (разрушительного свойства) оказывались, несмотря на всю свою «идеальность» и утопичность, мощным механизмом интеграции, сплочения, утверждения целостности русской культуры перед угрозой ее раскола и распада. А иррациональные мотивы (веры, надежды, любви, всеобщего спасения, мессианства, «светлого будущего» и пр.) нередко выступали на первый план культуры, превалируя над рациональными критериями научности, объективности, социальности – в формах «долженствования», «грядущей гармонии», чаемого «равенства, братства и счастья, «рая на земле» и т.п.
Постоянная незавершенность разнообразных социокультурных процессов – начатых, но не доведенных до конца или заторможенных реформ, радикальных общественных преобразований, просветительских начинаний в культуре, образовании, правовых институтах и др. – порождала неугасающее стремление хотя бы в мечте, хотя бы в утопическом проекте, в художественной или философской фантазии преодолеть накопившиеся противоречия, разрешить нерешенные проблемы, «достроить» незавершенное здание русской культуры и российской цивилизации, как бы «застрявшей» в своем развитии на полпути. Утопизм русской культуры стал своеобразным элементом самой ее становящейся, но не ставшей «архитектуры», средством компенсации нереализованных ее потенциальных возможностей, способом восстановления ее целостности и социокультурной полноты, если не на практике, не в реальности, то в идеале, в творческом воображении, виртуально.
С этой точки зрения история русской культуры предстает как ценностно-смысловое единство, чреватое опасностью раскола, конфронтацией важнейших своих составляющих, а потому постоянно компенсирующее свою потенциальную нестабильность мощными интегративными социокультурными факторами, цементирующими целые цивилизационные эпохи. Такими интегративными факторами отечественной культуры в эпоху средневековья была синкретическая «культура-вера»; на протяжении классического ХIX века – «словесность», аккумулировавшая в себе функции множества явлений культуры и по степени сложности сопоставимая с культурой в целом; в течение Серебряного века русской культуры смысловым ядром, объединившим искусство, религиозную философию и общественно-политическую мысль, стал феномен духовного творчества, а шире – творчества вообще (включая творчество социальное, историческое). Незавершенность русского «культурного ренессанса» конца XIX – начала XX веков (Серебряного века), собственно, и была предопределена чрезмерно широкой интегративностью механизма творчества: под творчеством могли пониматься и индивидуальные художественные или мистические искания личности, и историософия, и революция, и даже вооруженное восстание масс. Механизм социального творчества (революция) и взорвал Серебряный век русской культуры, открыв дорогу тоталитаризму, реализовавшему четвертый интегративный фактор русской культуры – политический (организационно и идеологически).
Анализ современной социокультурной ситуации в России и ретроспективный взгляд из нее на всю историю отечественной культуры в целом показывают, что корень практически всех явлений и процессов в русской культуре XX века так или иначе связан с тоталитаризмом, его истоками и последствиями. Более того, многие явления истории русской культуры многовековой давности прямо или косвенно предвосхищают тоталитаризм как явление культуры и тип цивилизации. Здесь и феномен русского самодержавия, и многомерное явление крепостничества в России, и православный фундаментализм, и имперский комплекс России, и фанатизм революционеров-террористов, и борьба с инакомыслием, и традиции общинного коллективизма, с его патриархальным «мы» – в противопоставлении враждебно-племенному «они». Самое же главное – это стремление к целостному, нерасчлененному взгляду на мир, свойственное русской культуре и всем ее представителям, справедливо охарактеризованное Н. Бердяевым как «тоталитарность». Иными словами, сама тяга русской культуры к «всеединству», к преодолению своего раздвоения и раскола оборачивалась тем «сверхцентрализмом», который ломал культуру и ее естественно-исторический процесс, загоняя ее в политическую схему и подвергая репрессивным санкциям. По крайней мере, как тенденция этот вывод верен по отношению ко всей истории русской культуры.
Преодоление политического и культурного наследия тоталитарной системы в конечном счете зависит от понимания генезиса тоталитаризма в русской культуре как закономерного, исторически обусловленного и непредотвратимого явления культуры и цивилизации. Закономерности возникновения и развития тоталитаризма в России, в СССР важно сегодня осмыслить не столько социально-политически, сколько культурно-исторически, религиозно, психологически, как феномен, глубоко и органически укорененный в тысячелетней российской истории и русском национальном сознании.
Этим объясняется и относительная стабильность, устойчивость тоталитарных тенденций в отечественной культуре XX века, и длительность, драматизм изживания тоталитарных инстинктов и соблазнов в общественном сознании и поведении, и постоянное воспроизводство одних и тех же стереотипов культуры, тяготеющей к особой форме государственной централизации и унификации всех процессов в общественной жизни и культуре, на протяжении многих десятилетий, и неэффективность идейной борьбы с тоталитаризмом – даже в современный, посттоталитарный период российской культуры.
Речь идет в конечном счете об определенном сродстве тоталитарности и национального менталитета русской культуры: изживая в себе тоталитарность, русская культура во многом борется сама с собой, что демонстрирует особый драматизм этой эпохальной для России коллизии. Кризис и последующая гибель советского тоталитаризма как типа цивилизации объективно совпадает с кризисом национально-культурной самоидентификации России. Не исключено, что борьба русской культуры с тоталитарностью как собственным ментальным основанием есть заключительная фаза ее развития, знаменующая в конечном счете гибель российской цивилизации, а вместе с ней окончание и всего исторического развития русской и российской культуры как целого.
