Менталитет русской культуры исторически закономерно складывался как сложный, дисгармоничный, неустойчивый баланс сил единства и распада, интеграции и дифференциации противоречивых тенденций национально-исторического бытия русского народа. Это социокультурное равновесие (нередко на грани национальной катастрофы или в связи с приближающейся ее опасностью) заявляло о себе в наиболее решающие, кризисные моменты истории России и способствовало выживанию русской культуры в предельно трудных для нее, а подчас, казалось бы, просто невозможных общественно-исторических условиях и обыденных обстоятельствах. Осуществлявшееся на каждом историческом этапе становления и развития русской культуры в формах то «единства противоположностей», то «раздвоения единого», это балансирование национального самосознания между целостностью и расколом, между всеобщим и отдельным, между ординарным и исключительным выражало не только имманентно присущий русской культуре динамизм (переходящий иногда в непредсказуемость и хаос), но и высокую адаптивность российской цивилизации к любым, в том числе прямо антикультурным факторам более чем тысячелетней истории, ее поразительную выживаемость. В то же время ощущение культурной и цивилизационной «вненаходимости» России – во времени и в пространстве – складывалось у отечественных мыслителей не случайно. Когда одни тенденции культурно-исторического и цивилизационного развития России отличались очевидной ускоренностью, другие, напротив, характеризовались замедленностью, заторможенностью, что каждый раз и создавало эффект бинарности, раздвоенности. Российская цивилизация на протяжении столетий находилась на историческом «перекрестке», с одной стороны, модернизационных путей цивилизационного развития, свойственных Западной Европе; с другой – путей органической традиционности, столь характерных для стран Востока. Русская культура всегда стремилась к модернизации, но модернизация в России шла медленно, тяжело, через огромное «сопротивление материала»; в то же время собственно цивилизация развивалась в русле глубоко укорененных традиций, «предания» (еще Пушкин ссылался в своих заметках на авторитет предания в русском народе), но постоянно тяготилась однозначностью и заданностью традиций, то и дело восставая против них и нарушая. Отсюда и многочисленные еретические массовые движения, противостоявшие конфессиональной ортодоксальности, православной догматике, и удалая жажда воли (вечевые, «республиканские» традиции Северо-Западной Руси, разбойники, казачество), укоренявшиеся на периферии централизованного русского государства, и поиск альтернативных самодержавию форм власти (самозванчество) и т.п.
Смысловой «зазор» между цивилизационной и культурной динамикой начинал приобретать в России характер типологической характеристики, становился закономерностью культурно-цивилизационного развития, органической частью национального менталитета.
Для особого внимания к менталитету русской культуры есть – с точки зрения цивилизациогенеза – и еще одна причина. В силу исторического выбора России в пользу социалистической идеи, сделанного русской культурой в XIX–XX веках, проблемы сравнительного изучения менталитетов русской и других культур как в дореволюционный российский, так и в советский период не только не изучались и не решались, но и не ставились. Молчаливо предполагалось, что многонациональному советскому народу свойствен общий, советский менталитет, начавший формироваться на основе менталитета русской культуры еще задолго до революции. Между тем именно для истории русской, российской и советской цивилизации оказывается принципиально важным исследовать глубинные, трудно рефлексируемые структуры, комплексы, побуждения, представления, формировавшиеся в глубине веков, но сохранившие свою действенность и актуальность и в постсоветское время.
Более того, совершенно несомненно сегодня, что самый «социалистический выбор» России, как и склонность русского народа к «коммюнотарности» (Н. Бердяев), общинности, «соборности», «колхозности» и другим разновидностям коллективистского общественного строя и массового целостного умонастроения, во многом предопределены именно менталитетом русской культуры с характерными для нее «тоталитарностью» (нерасчлененной целостностью мировосприятия), «максимализмом» устремлений (часто оборачивающимся социальным, религиозным, нравственным и эстетическим радикализмом), эсхатологизмом (т.е. стремлением к «последним», «крайним» вопросам и решениям – на грани жизни и смерти, «конца света» и «страшного суда» – Апокалипсиса) и неизбывным утопизмом социокультурных проектов.
Таким образом, объяснение исторического пути и судьбы русского народа и смежных с ним территориально и исторически народов, преемственных друг другу цивилизаций Древней Руси – России – Советского Союза, неразрывно связано с осмыслением и анализом менталитета русской культуры, явившегося ценностно-смысловым фундаментом – предпосылкой и одновременно важнейшим итогом, результатом – социокультурной истории России, накапливавшимся и усиливавшимся на протяжении веков. Однако здесь же важно отметить, что эти же тенденции – «соборности», «коммюнотарности», «социалистического выбора», «тоталитарности» в широком смысле и т.д. – были внутренне близки, органичны не одной лишь русской культуре, но и в той или иной степени всем другим национальным культурам народов бывшей Российской империи и будущего (в 1917 г.) Советского Союза. Общая судьба народов диктовалась в значительной мере их общим менталитетом, т.е. фактически развертывалась как совокупность культур, сопряженных в единстве цивилизации.
Особое значение здесь приобретают социально- и культурно-исторические аналогии между различными, далеко стоящими друг от друга эпохами (например, Смутное время конца XVI – начала XVII веков, период революций 1917 г. и последовавшей за ними гражданской войны, современный этап драматического распада СССР; деспотическое правление Ивана Грозного, Петра I, Николая I, Ленина и Сталина; либеральные реформы Екатерины II, Александра II, Столыпина, Хрущева и т.д.). С точки зрения единства менталитета российской цивилизации, социокультурные соответствия подобных отдаленных эпох вполне объяснимы. При помощи культурно-исторических аналогий легко убедиться в преемственности разных культурных и социальных эпох, в ритмичности периодических смысловых совпадений, наблюдающихся между различными фазами исторического процесса, и фактически в неизменности (метаисторичности) менталитета русской культуры и российской цивилизации, взятых как целое – в модусе своей непрерывности и преемственности.
В данном случае, разумеется, будет точнее говорить не о национальном или эпохальном менталитете, а о менталитете цивилизационном. Рассматривая менталитет русской культуры как наиболее общий фундамент социокультурных процессов на протяжении всей, более чем тысячелетней истории нашего отечества (Руси – России – СССР...), мы имеем дело не с одним национально-русским менталитетом, но и с ментальностями более общего, межнационального или наднационального характера.
С одной стороны, к исконному, хотя и не вполне сформировавшемуся менталитету восточных славян конца первого тысячелетия нашей эры постоянно примешивались еще менее определенные ментальное™ территориально смежных с восточными славянами народов – кочевых народов Востока (печенегов, половцев, хазар, татаро-монголов Золотой Орды, а также различных финно-угорских и тюркских народностей Евразии) и оседлых народов ближайшего Запада (варяги, болгары, греки Византии, поляки, литовцы и др.).
С другой стороны, национально-русский менталитет оказывал значительное влияние на менталитеты смежных народов, входивших прежде всего в состав Руси, Российской империи, СССР, тем самым ментально сближая их с русской культурой. Таким образом, менталитет русской культуры – это нечто гораздо большее, нежели национально-русский менталитет, это менталитет целой российской цивилизации, сформировавшейся в конечном счете под непосредственным и определяющим влиянием русского народа, его культуры, его образа жизни и мышления, сложившегося типа хозяйствования и соответствующего жизненного уклада, характера религиозности и государственного строя.
Это менталитет суперэтноса, включающего в себя целый ряд взаимосвязанных культур; более того, это менталитет меж- или надэтнической общности, т.е. культурного или цивилизационного союза. При этом речь идет не только о менталитете, общем для восточно-славянских народов, «отпочковавшихся» от некогда единого «ствола» – древнерусской народности (великороссов, украинцев и белорусов), но и о ментальном единстве культур, генетически восходящих к различным этническим, языковым и цивилизационным корням (татарской, башкирской, бурятской, якутской, казахской, молдавской, армянской, грузинской, азербайджанской и т.д.), но связанных общей исторической судьбой, геополитическими интересами и единством территории, а также традициями межкультурного диалога в ценностно-смысловом пространстве русской культуры. Подобный интернациональный, надэтнический менталитет, как говорилось выше, исторически начал складываться еще в глубокой древности, и в этом отношении сам менталитет русской культуры уже не был чисто национальным менталитетом. Тем более не был таковым менталитет, общий для народов Российской империи, как он складывался на протяжении XIX – начала XX веков, или Советского Союза.
В этом отношении ментальные факторы цивилизации оказываются общими для ряда народов и даже этносов, а в случае России носят определенно надэтнический или межэтнический характер, т.е. оказываются действующими, более того, системообразующими для целого ряда генетически различных культур, связанных между собой общей исторической судьбой, единством территории, сходными геополитическими и природными условиями (ландшафтом, климатом, почвенным строением, акваторией, фауной и флорой и т.д.), принципами земледелия и скотоводства, чертами быта, а постепенно и особенностями религиозно-конфессиональными, государственно-институциональными, а подчас и самим типом социокультурной динамики. Так, обладая своеобразными культурами, многие народы, населявшие Россию, – тюркские и финно-угорские, закавказские и среднеазиатские – оказались причастными к единой, общей для них российской (а затем и советской) цивилизации, и даже обретение национальной независимости и государственной самостоятельности не освободило большинство из них от общих цивилизационных закономерностей и тяготений. В этом смысле не только Дон и Кубань, Карелия, Татарстан, Саха-Якутия, Калмыкия, Бурятия, но и Украина, Беларусь, Молдавия, Казахстан, Грузия, Армения и т.д. принадлежат одной цивилизации, при всех своих существенных типологических отличиях.
Более того, даже народы и культуры, настойчиво стремящиеся сегодня выйти из-под «руки Москвы» – за пределы СНГ и во что бы то ни стало интегрироваться с Западной Европой (Прибалтика), как показывают наблюдения за тенденциями их постсоветского развития, в цивилизационном отношении оказываются до сих пор гораздо ближе русским – и народу, и культуре (а также любым российским регионам, всем народам бывшего Советского Союза), нежели, например, немцам, полякам и населению других восточно-европейских или скандинавских стран. В данном случае имеет смысл говорить о менталитете большего, нежели русская культура, ценностно-смыслового единства, например, о менталитете российской или – шире – евразийской цивилизации, к которой в различной степени оказываются причастны многие народы и культуры, развивавшиеся под эгидой России или СССР.
Можно сказать, что общероссийский, а затем и советский менталитет, будучи в значительной мере над- или интернациональным, действительно соответствовал некоему цивилизационному единству, которое в позднесоветское время (брежневско-андроповское, горбачевское) именовалось «новой исторической общностью» – советским народом. Над этим самоназванием впоследствии, особенно после распада СССР, много иронизировали, даже издевались, считая такое образование – словесное и фактическое – нонсенсом. Однако так или иначе сначала российская, а затем советская общность – ментальная, цивилизационная, культурная, духовная, идеологическая, государственно-политическая, экономическая и т.д. – существовала реально, пока существовала Российская империя, Советский Союз, т.е. построенная на тех или иных глубинных основаниях империя. Среди таких необходимых оснований единства был и общий для многих народов и народностей нашего отечества, объединенных общей территорией и цивилизационной судьбой, российско-советский менталитет.
Вместе с развалом СССР, т.е. в связи с сопровождавшим его территориальным, политическим и религиозным размежеванием, начался процесс распада единого менталитета. У народов восточных (например, монголоидных и тюркских) стали более определенными тяготения к религиозно-цивилизационным общностям – буддийско-ламаистской и исламской цивилизациям. В Прибалтике активизировались тяготения к Западной или, по крайней мере, к Восточной Европе (Германия, Польша, скандинавские страны). Молдавия потянулась к этнически ей близкой Румынии, а в основном русскоязычное Приднестровье – к России или Украине. Таким образом, с изменением геополитической карты страны, характера государственности, общественно-политического строя, господствующей идеологии, ценностных ориентации и норм, авторитетных в обществе, среди других составляющих переходного процесса начал претерпевать серьезные изменения и культурный менталитет, который стал надламываться изнутри и приобрел во многих случаях амбивалентный и проблемно-поисковый характер. Сообщенные менталитету культуры в принципе не свойственные ему противоречивость и динамизм свидетельствовали о ментальном кризисе, драматически переживаемом постсоветской цивилизацией; сохранив внешнюю преемственность с советской и российской цивилизационными системами, постсоветская система демонстрировала все большее и большее расхождение с ними – институциональное, ценностно-смысловое, ментальное.
Так, отказ от коммунистических идеалов, реабилитация «общечеловеческих ценностей», расширение цивилизационного выбора в ситуации культурно-исторического перепутья привели, с одной стороны, к появлению религиозной доминанты (православной, исламской, буддийской и т.п.); с другой – к деполитизации культуры и усилению общего интереса к повседневности, к нарастанию утилитаризма. Вместе с тем в какой-то мере сохранились и прежние (российские и советские) интегративные доминанты менталитета, пока еще удерживающие большую часть фрагментов бывшей советской цивилизации в едином ценностно-смысловом и геополитическом пространстве – в качестве «постсоветской цивилизации».
Однако на этом основании строить далеко идущие прогнозы относительно перспектив возможного восстановления единой государственности, экономики, культуры, идеологии и сплочения цивилизационного единства народов бывшего Советского Союза было бы преждевременно и стратегически опасно. Нельзя исключать и того, что мы являемся невольными свидетелями начавшихся процессов прогрессирующего распада не только советской, но и российской цивилизации, а значит, присутствуем при становлении не только постсоветской, но и построссийской цивилизационной системы. Вместе с тем это означает, что вместе с глубоким и разрушительным кризисом менталитета российско-советской цивилизации наступает (очень медленно и постепенно) действительный конец не только советской, но и российской цивилизаций, на развалинах которых будет формироваться какое-то иное, неведомое нам цивилизационное единство, которое условно можно назвать «Пост-Россия».
