Схема 46. Россия между Востоком и Западом

Но эта причастность России и русской культуры к «всеединству» мира (В. Соловьев) не однозначна, не одномерна – ни в этно-цивилизационном, ни в космополитическом смысле. Русская культура и «вненаходима» по отношению к миру (выступая как «третья сила» наряду с Западом и Востоком – по В. Соловьеву), и одновременно включает в себя человечество («всемирная отзывчивость» – по Достоевскому). Не случайно выдающийся мыслитель русского зарубежья Г. Федотов рисовал схему «русскости» (т.е. русского менталитета) в виде эллипса, обладающего «двоецентрием». В своих ментальных основаниях Россия, в равной мере принадлежащая и Западу, и Востоку, непосредственно «встроена» в мировое человеческое сообщество со всем присущим ему противоречивым этническим и социокультурным многообразием, являя собой образец «цветущей сложности» (К. Леонтьев) и демонстрируя «нераздельность и неслиянность» разных начал (А. Блок). Тем самым она оказывается изоморфной тому мировому целому, которое складывается из, условно говоря, «Востока» и «Запада» и в то же время по смыслу больше простой суммы восточных и западных начал. Россия является «миром миров», подобно целому, называемому человечеством, и в этом отношении представляет собой такое же «всеединство противоположностей», как и «мир в целом».

По степени своей структурной и смысловой сложности целое русской культуры (а еще в большей степени – полиэтничной культуры России) сопоставимо с мировой культурой. Рефлексируя собственную культуру, одни отечественные мыслители были склонны видеть в ней феномен всемирно-исторического масштаба и значения, способный не только отразить и укрупнить универсалии общечеловеческого культурного опыта, но и открыть новые пути для всего человечества Илларион, Филофей, Н. Гоголь, В. Белинский, А. Герцен, Л. Толстой, Ф. Достоевский, Н. Данилевский, В. Соловьев, Д. Мережковский, Н. Бердяев и др.). Другие полагали, что исключительность русского культурного и социального опыта состоит в поразительном выпадении России из традиций как Запада, так и Востока, в ее выделенности тем или иным образом не только среди других национальных культур, но и в целом всей мировой культуры (Аввакум, Ю. Крижанич, Н. Карамзин, П. Чаадаев, Н. Чернышевский, К. Леонтьев, Д. Писарев, В. Ключевский, В. Розанов, В. Ленин, Л. Шестов).

Впрочем, по большому счету, разницы между той и другой точками зрения на место России в мире нет: и мессианизм русских и их «отщепенство», и «выделенность» России и ее «вненаходимость» свидетельствуют о ее «особости» и «отдельности» в мире (в ее собственных глазах), и эта саморефлексия русской (а также российской в целом) культуры говорит об особенностях гипертрофированной самооценки российской цивилизации – не иначе как во всемирно-историческом, планетарном контексте, в сопоставлении с человечеством в целом.

Множество подобных, весьма своеобразных представлений русской и российской культуры о себе самой свидетельствует о том, что русская культура постоянно соотносит себя со всей мировой (или по крайней мере всей европейской) культурой как с равновеликим себе универсумом; именно с этим своим «собеседником» она вступает в различные диалогические отношения (тождество, сходство, союз, согласие, подражание, изоляция, неприятие, полемика, спор, отчуждение, конфронтация, борьба и т.п.), представляет мировую культуру своим контекстом, предметом, зеркалом, антиподом, судьбой. Составляя с мировой культурой как целым единую смысловую конструкцию, «надцивилизационный узел», русская культура реализует принцип «взаимоупора» в предельно возможном, глобальном отношении.

Так, русское и всемирное, родное и вселенское, национальное и общечеловеческое начала составляют взаимосоотнесенные и конфликтующие между собой части космического целого. Например, сами имена классиков российской культуры – Л. Толстой и Ф. Достоевский, В. Соловьев и К. Леонтьев, Д. Мережковский и В. Розанов, И. Бунин и В. Маяковский и т.д.; целые направления отечественной мысли – иосифляне и «нестяжатели», никониане и старообрядцы, романтики и реалисты, «русские космисты» и русские марксисты; сами произведения – классицизма и сентиментализма, передвижников и «мирискусников», русского авангарда (от В. Хлебникова до Д. Хармса) и «социалистического реализма» (своеобразного советского авангарда) составляют естественные «пары» поляризованных суждений о «стране и мире», «пары» взаимоисключающих оценок единого с разных концов противоречивой культуры России.

На территории Руси-России в течение более чем тысячелетия разворачиваются своего рода «турбулентные» этно- и социокультурные, а также цивилизационные процессы всемирно-исторического масштаба и значения, неизбежно несущие на себе печать одновременно инновативности и катастрофичности. Русская Евразия – это «место встречи» Востока и Запада; но эта встреча (по логике «взаимоупора») одновременно и соединяет и разделяет, и сближает и отдаляет; это и конфликт и альянс, и интеграция и дифференциация – воплощенные «единство и борьба противоположностей» в мировой культуре. Несомненно, что сам феномен «русского коммунизма», впервые осмысленный в культурно-историческом плане Н. Бердяевым, как и, например, феномен «русского зарубежья», явились логическим результатом специфически преломленного и практически интерпретированного в XX веке глобального западно-восточного синтеза – особого культурного дискурса, мучительно, долго и трудно складывающегося в пограничной зоне Запада и Востока (ср. иные, более «мягкие» варианты подобного синтеза – в Америке, особенно Латинской, и в регионе «дальневосточного чуда» – в Японии, Южной Корее, Китае).

История русской и российской культуры, а вместе с ней и сама история России противоречиво соединяют в себе черты непрерывности и дискретности. Это означает, что сквозные, «стержневые» линии культурно-исторической преемственности связуют разные периоды национально-культурного развития как неделимое ценностно-смысловое пространство; в то же время «взрывной» характер разрешения исторически накапливаемых противоречий и проблем в последовательно пограничной культуре предопределяет неизбежно резкую «ломку» культурных парадигм, внезапно сменяющих друг друга по той же логике «взаимоупора» западного и восточного начал.

Языческая и христианская, византийская и монгольская традиции не только сменяют друг друга, но и во многом опровергают, оспаривают, отменяют предшествующий культурный опыт. Культурную самоизоляцию и самодостаточность Московского царства отвергает установка на тотальную европеизацию постпетровской России. И русские консерваторы, и русские социалисты возлагали надежды на то, что русский народ, привязанный к соборности и общине, либо не вступит на путь буржуазных отношений, либо перескочит опережающим образом этот этап европейского исторического развития. Начавшуюся с огромным опозданием и внутренним сопротивлением культурного материала капитализацию России сменил русский коммунизм, первоначально нацеленный на осуществление мировой революции, а затем переориентировавшийся на собственное самоосуществление в «отдельно взятой стране». Наконец, в постсоветский период уравнительный «русский социализм» столь же внезапно сменился неокапитализмом – государственно санкционированной бандитской «приватизацией», неограниченной монополией безнаказанных «финансовых пирамид», «диким», «варварским» рынком. Так же в свое время, в результате русской революции, буржуазные «столыпинские реформы», фермерские хозяйства, зарождающиеся «хутора» были сметены коммунами, «раскулачиванием», колхозами и совхозами, партийно-государственным диктатом в аграрном секторе и плановым производством во всей стране.

Фактически каждая новая культурная парадигма в российской истории знаменовалась процессами, пересматривавшими, отрицавшими или приостанавливавшими ход изменений, начатых на предыдущем этапе (в рамках «старой» парадигмы): Октябрьская революция покончила с либеральными свободами, завоеванными в ходе «первой русской революции» 1905 г. и Февральской 1917 г.; коллективизация вернула крепостничество в русскую деревню;сталинский Союз во многом реанимировал идеологию и символику Российской Империи, казалось бы, окончательно погребенные Лениным и его соратниками по большевизму.

В российской социокультурной истории «старое» никогда полностью не исчезало, но в своих наиболее стабильных формах продолжало вялый «дрейф», параллельно с формированием «нового»; в то же время «новое» никогда не вытесняло до конца «старое», хотя именно на это, казалось бы, претендовало. «Старое» и «новое» в истории России не столько последовательно сменяли друг друга, сколько шли параллельно друг другу, накладываясь друг на друга и делая свое сосуществование особенно парадоксальным, внутренне противоречивым и драматичным (на этом социокультурном механизме основан феномен социокультурной многоукладности России).

Это означало, что противоречивость, разорванность, «кентаврообразность» России и русской культуры являются не временным, пусть и длительным, периодом становления русского менталитета, свидетельствуют не о затянувшейся фазе социокультурной «неоформленности» русского духа, мечущегося в поисках присущих только ему принципов и границ, но о конститутивных свойствах самого менталитета русской культуры, с ее изначальной «безграничностью», широтой, способной «вместить» в себя абсолютные, взаимоисключающие крайности; с ее тяготением к предельным «абсолютам» и отторжением всего, напоминающего «золотую середину» или примирение соперничающих начал, межеумочность компромиссов; с ее готовностью двигаться либо в одну, либо в прямо противоположную сторону – безо всякого «перерыва постепенности», стихийно, спонтанно, «вдруг». Отсюда и знаменитая непредсказуемость российской истории, и ее не менее заметная повторяемость – свойства, проявляющиеся в невиданных по сравнению с другими странами и народами масштабах.