Марко Поло, Путешествия, 1298

Всеволод Овчинников. Ветка сакуры

--------------------------------------------------------------- Овчинников Всеволод Владимирович ВЕТКА САКУРЫ. М. "Молодая гвардия", 1971 224 стр., с илл. 32И OCR: Интернет-газета "Культура и литература Японии" http://jl.by.ru---------------------------------------------------------------

ИХ ВКУСЫ

Страницы из дневника

За тонкой раздвижной перегородкой послышались шаги. Мягко ступая босыминогами по циновкам, в соседнюю комнату вошли несколько человек, судя поголосам -- женщины. Рассаживаясь, они долго препирались из-за мест, уступаядруг другу самое почетное; потом на минуту умолкли, пока служанка, звякаябутылками, откупоривала пиво и расставляла на столике закуски; и вновьзаговорили все сразу, перебивая одна другую. Речь шла о разделке рыбы, о заработках на промысле, о кознях приемщика,на которого им, вдовам, трудно найти управу. Я лежал за бумажной стеной, жадно вслушиваясь в каждое слово. Ведьименно желание окунуться в жизнь японского захолустья занесло меня в этотпоселок на дальней оконечности острова Сикоку. Завтра перед рассветом,что-то около трех утра, предстояло выйти с рыбаками на лов. Я затеял все этов надежде, что удастся пожить пару дней в рыбацкой семье. Но оказалось, чтодаже в такой глуши есть постоялый двор. Меня оставили в комнате одного ивелели улечься пораньше, дабы не проспать. Да разве заснешь при таком соседстве! Я ворочался на тюфяке, напрягалслух, но смысл беседы в соседней комнате то и дело ускользал от меня. Никтов моем присутствии не стал бы говорить о жизни с такой откровенностью, какэти женщины с промысла, собравшиеся отметить день получки. Но, пожалуй,именно в тот вечер я осознал, какой непроницаемой стеной еще скрыт от менявнутренний мир японцев. Много ли толку было понимать их язык -- вернее,слова и фразы, если при этом я с горечью чувствовал, что сам строй их мыслеймне непостижим, что их душа для меня пока еще потемки. Была, правда, минута, когда все вдруг стало понятным и близким, когдаохмелевшие женские голоса стройно подхватили знакомую мелодию:...И пока за туманами Видеть мог паренек, На окошке на девичьем Все горел огонек... Как дошла до них эта песня? То ли их мужья привезли ее из сибирскогоплена, прежде чем свирепый шторм порешил рыбацкие судьбы? То ли эти женщиныовдовели еще с войны и от других услышали эту песню об одиночестве, ожиданиии надежде, до краев наполнив ее своей неутолимой тоской? Снова звякали за перегородкой пивные бутылки; то утихала, то оживляласьбеседа. Но я уже безнадежно потерял ее нить и думал о своем. Конечно, вдовы -- везде вдовы. Но люди здесь не только иначе говорят;они по-иному чувствуют, у них свой подход к жизни, иные формы выражениязабот и радостей. Смогу ли я когда-нибудь разобраться во всем этом? Еще в детстве читал, что вечерний Париж пахнет кофе, бензином, духами.А попробуй-ка описать, чем пахнет по вечерам бойкая улица японского города! На углу переулка, сплошь светящегося неоновыми рекламами питейныхзаведений, примостилась старуха с жаровней. На углях разложены раструбомвверх витые морские раковины, в которых булькает что-то серое. Рядом сплоской вяленой каракатицей и еще какой-то пахучей морской снедью пекутся взоле неправдоподобно обыденные куриные яйца. В двух шагах -- знакомая еще по Пекину машина, которая перемешиваеткаштаны в раскаленном песке. А вот напоминающий о пионерских кострах запах печеной картошки. Онисходит от сложного сооружения, похожего на боевую колесницу. Там тожежаровня с углями, а над ней, как туши на крюках, развешаны длинные клубнибатата. Выбирай и любуйся, как при тебе их будут печь. Из кабаре "Звездная пыль" выпорхнула женская фигура. Примостившись накраешке какого-то ящика, чтобы не измять серебристого газового платья снемыслимым вырезом на груди и спине, девушка, по-детски жмурясь отудовольствия, торопливо ест дымящуюся картофелину. А старуха торговка темвременем заботливо прикрывает чем-то ее оголенные плечи -- то ли отвечернего холода, то ли от взоров прохожих. Был сегодня на фестивале популярных ансамблей и вынес оттуданезабываемое впечатление о том, что видел и слышал -- не столько на сцене,сколько в зале. Создатели самых модных, самых ходовых пластинок состязаются здесь вкаком-то немыслимом темпе. Солистка еще только берет финальную ноту, еще невидно конца неистовствам ударника, как движущийся пол уже уноситоркестрантов за кулисы и тут же выталкивает следующий ансамбль, которыйтакже играет вовсю, но уже что-то свое. Новоиспеченные кумиры года сменяют друг друга с калейдоскопическойбыстротой. Ни секунды передышки от барабанной дроби и аккордов электрогитар. Но шумовые каскады, низвергающиеся со сцены, ничто в сравнении совзрывами неистовства, от которых ежеминутно сотрясается зал. Никогда недумал, что можно с таким исступлением визжать и топать ногами на протяжениидвух часов подряд. Неужели это те самые японские девушки, которые слывут образцомграциозности и сдержанности, безукоризненного контроля над проявлением своихчувств? Вот толпа совершенно обезумевших поклонниц кидается к сцене,расталкивая друг друга. Десятки рук с подарками тянутся к длинноволосомуидолу. Какая-то девица протиснулась вперед с гирляндой цветов, но никак неможет дотянуться до певца. Тот великодушно делает шаг к самому краю рампы ислегка нагибается. Но в тот самый момент, когда поклоннице наконец удается набросить цветыему на шею, в гирлянду впиваются десятки рук. Заарканенный кумир теряетравновесие и падает прямо на толпу своих визжащих поклонниц, которые, словностая хищных рыб, начинают буквально рвать его на части, чтобы заполучитьхоть какой-нибудь сувенир. Досыта насмотревшись подобных сцен, я пополнил перечень необъяснимыхпарадоксов Японии еще одним пунктом. Казалось бы, столь падкая на крайности западной моды нынешняя японскаямолодежь уже полностью отошла от нравов и обычаев старшего поколения. И тем не менее, когда приходит пора свадьбы, каждая из этих исступленновизжащих, растрепанных девиц вновь превращается в образец кротости, смиренияи покорности. Став невестой, она как бы вновь присягает законам предков.Проявляется это не только в том, что вопреки какой бы то ни было моде еенаряд и прическа будут такими же, как у красавиц, которых когда-то изображална своих гравюрах Утамаро {Японский художник (1753--1806 гг.),прославившийся как создатель цветных гравюр на дереве}. Куда важнее, что эта верность заветам старины проявляется в покорностиродительской воле. Ведь то самое поколение, за вкусами которого стольпристально следят и капризам которого своекорыстно потворствуютпроизводители грампластинок, владельцы телестудий, кинотеатров, домовмоделей; то самое поколение, которое, казалось бы, само выбирает себекумиров и низвергает их, -- это поколение доныне продолжает мириться сотсутствием права выбора в самом важном для человека вопросе -- в вопросе отом, кто станет его спутником жизни, отцом или матерью его детей. И как бы ни бросались в глаза ультрасовременные черты в облике японскоймолодежи, все же две трети браков в этой стране до сих пор совершаются посватовству, то есть по выбору родителей. Все в Японии: от школьников до престарелых крестьянок -- привыклисовершать путешествия коллективно, шествуя стройной колонной за флажкомэкскурсовода. Исключение составляют только молодожены. Эти держатсяподчеркнуто отчужденно и деловито перелистывают книжечки наподобие зачетных,откуда надо вырывать талоны на посещение музея, парка или храма, на поезд,автобус, на гостиницу и так далее. Такими книжечками их снабжает туристскоебюро, чтобы, уплатив вперед за все свадебное путешествие (обычнотрех-пятидневное), можно было больше не думать о деньгах. Молодоженов сразу отличишь и по штативу для фотоаппарата, который онивсюду таскают с собой, чтобы сниматься вдвоем на фонедостопримечательностей. И хотя у каждого такого места непременносталкиваются несколько новоиспеченных супружеских пар, почему-то никогда неувидишь, чтобы они делали снимки друг для друга на основах взаимности. Впрочем, есть у молодоженов еще более характерная примета. Все на них:от шляпки на невесте до ботинок на женихе -- всегда безукоризненно новое,пусть даже недорогое, но непременно только что из магазина. Вместе со мной в вагоне экспресса ехали уже три пары молодоженов, когдая обратил внимание на четвертую. Большая толпа провожала их на перроне,видимо, сразу же после свадебной церемонии. Поезд тронулся. Невеста, статная, необычно высокая для японки, сняла иаккуратно сложила пальто, прикоснулась рукой к своей пышной прическе иудобно уселась у окна. Рядом с нею жених выглядел тщедушным. Багровый после свадебногопиршества и волнений, он чувствовал себя стесненно: бесцельно шарил покарманам, вертел головой, то и дело поправлял галстук и, наконец, закурил. Судя по всему, они вообще впервые оказались наедине друг с другом, изатянувшееся молчание тяготило обоих. Вот она взглянула на него приветливо,и он ожил, расцвел и вдруг, словно осененный, полез наверх за дорожнойсумкой. Он извлек оттуда пачку бумажных листков, похожих на дипломы, какие унас дают победителям спортивных состязаний, или на облигации: красные,синие, зеленые узоры обрамляли надпись посредине. Перебирая эту пачку, молодой супруг принялся что-то с жаром объяснятьсвоей спутнице. Его скованность как рукой сняло -- ошалелое выражениеисчезло, лицо стало осмысленным, даже, пожалуй, влюбленным, когда, доставзолотое перо, он принялся вписывать по нескольку слов в каждую из бумаг.Полюбовавшись листком, он передавал его жене, брался за другой и сновачто-то объяснял и надписывал. А она, украдкой следя за его движениями, лишьнегромко смеялась, прикрываясь тыльной стороной руки, и опускала глаза. Так все бумаги до одной перешли в руки молодой женщины. А он заложилногу за ногу и снова закурил, но уже не нервно, а удовлетворенно и,откинувшись на спинку кресла, наблюдал за своей соседкой. Наблюдал и я: что же будет дальше? Скорее всего это акции, полученныеими в приданое. Тогда она их посмотрит и вернет. Женщина, видимо, тоже была в нерешительности. Несколько раз онаобмахнулась пачкой, как веером, но потом это показалось ей, наверное,непочтительным, и она стала молча перелистывать их. Он протянул руку -- нет, не затем, чтобы взять листки, а лишь для того,чтобы разыскать среди них один и чем-то особенно выделить его, а затемопять, теперь уже демонстративно, протянул женщине всю пачку. Она постучала ими по коленям, выравнивая листы, а потом задумчивосложила стопку вдвое. Я слышал, как щелкнул замок ее большой черной сумки. Через несколько минут муж уже дремал, как и все молодожены в этомпоезде. Голова его четко вырисовывалась на белом чехле кресла чуть повышеплеча спутницы. Ее глаза были открыты и смотрели вдаль. Случайно поймав воконном стекле свое отражение, она улыбнулась ему и инстинктивно поправилаволосы. Тишину токийского переулка, где я живу, по утрам первыми нарушаютвелосипедисты. Вот остановился молочник -- слышно, как брякают бутылки унего на багажнике. Через несколько минут опять кто-то затормозил. Потом ещеи еще. Велосипеды у всех старые, дребезжат отчаянно. Пока прислушивался,насчитал семь человек. Ну хорошо, разносчик привез молоко, почтальон --газеты. Кто же остальные? Однажды надо было в шесть утра ехать на вокзал. Решил захватить с собойгазеты. Вышел к почтовому ящику -- он еще пуст. Но как раз тут из-за углалихо вырулил велосипедист, затормозил и протянул мне "Иомиури". -- А где же остальные газеты? -- удивился я. -- Мы ведь выписываем ещеи "Асахи", и "Майнити", и "Санкей". -- Не беспокойтесь, они сейчас подъедут, -- улыбнулся паренек. -- Ведьмы все начинаем развозить газеты в одно время. Раньше нельзя -- соглашение! И действительно, в переулке вскоре появилась вереница велосипедистов,каждый из них бросил в мой почтовый ящик по одной газете. Мне еще раньше было известно, что газету ЦК КПЯ -- "Акахату" доставляютподписчикам не почтальоны, а активисты местных ячеек. Это было легко понять.Не всякий читатель коммунистической газеты хочет, чтобы его имя и адрессразу же стали достоянием полиции. Но какой смысл коммерческой прессе --всем этим "Асахи", "Майнити", "Иомиури" отказываться от услуг почты идублировать друг друга? Ради чего каждая из этих газет предпочитает иметьсвою собственную систему распространения? -- Волей-неволей приходится повсюду содержать свои конторы, чтобысоперничающие газеты не перехватили подписчиков, -- ответили мне. Итак, конкуренция. Вот, казалось бы, универсальный ключ к разгадкенеобъяснимых явлений японской буржуазной прессы. Но так ли это? Достаточнолишь несколько раз побывать в Токио на пресс-конференциях для японскихжурналистов, чтобы столкнуться с еще одним парадоксом. Хотя в зале видишь представителей самых различных органов печати,радио, телевидения, вопросы всегда задает кто-то один. Остальные лишьслушают и записывают. Там, где представителям соперничающих редакций,казалось бы, самое время состязаться в находчивости, оригинальности,настырности, многоликая пресса неожиданно отказывается от конкуренции ипредпочитает вести диалог как бы от имени одного лица. Вопросы согласовываются заранее и сообща принимается решение, кто будетзадавать их от имени всех. В Японии существует система пресс-клубов, всоответствии с которой всякое государственное учреждение, политическаяпартия или общественная организация обязана делать официальные заявлениялишь всей прессе в целом, чтобы такого рода новость не могла статьмонопольным достоянием какого-то одного органа печати. Ведущие газеты, радио- и телевизионные компании имеют своихпредставителей и в пресс-клубе при премьер-министре, и в пресс-клубе прикомандовании американских военных баз, и в пресс-клубе при Коммунистическойпартии Японии. Участие определяется здесь лишь интересом, которыйпредставляет данный источник информации. Но как же можно выделиться среди соперников, как можно проявитькакое-то своеобразие при таком сознательном обобществлении материала, притакой стандартизации рациона, которым питаются газеты? -- Мы рассуждаем так, -- объяснили мне, -- лучше в десяти случаях иметьто же, что и другие, чем лишь однажды оказаться в чем-то позади всех.Конечно, система пресс-клубов обезличивает газеты, зато каждая из нихгарантирована, что никогда ничего не прозевает... Как же совместить подобные рассуждения с понятием конкуренции какосновного закона буржуазной прессы? Зашел незнакомый человек в комбинезоне и желтой каске строителя, вручилперевязанную лентой коробку и конверт. В коробке оказался подарочный набориз трех разноцветных кусков туалетного мыла, в конверте -- письменноеизвинение: в связи с заменой водопроводных труб в переулке придется рытьтраншею и беспокоить окрестных жителей треском пневматических отбойныхмолотков. После этого мы с женой опять целый день спорили о японской вежливости,точнее -- о ее необъяснимой оборотной стороне. Пылкая влюбленность, с которой смотрит на Японию новичок, неизбежноомрачается первой размолвкой, как только он сталкивается с изнанкой японскойвежливости. Ничто так не гипнотизирует в Японии на первых порах, какэкзотическая учтивость. В разговорах все поддакивают друг другу, привстречах отвешивают церемоннейшие поклоны, уместные, казалось бы, лишь висторических фильмах да на театральной сцене. Зрелище это поистине незабываемое. Заметив знакомого, японец считаетдолгом прежде всего замереть на месте, даже если дело происходит на серединеулицы и прямо на него движется трамвай. Затем он как бы переламывается впояснице, так что ладони его вытянутых рук скользят вниз по коленям, и,застыв еще на несколько секунд в согбенном положении, осторожно поднимаетвверх одни лишь глаза. Выпрямляться первым невежливо, и кланяющимсяприходится зорко следить друг за другом. Со стороны же сцена эта производитвпечатление, что обоих хватил прострел и они не в силах разогнуться. Токийские газеты подсчитали, что каждый служащий ежедневно отвешиваеттаких официальных поклонов в среднем 36, агент торговой фирмы -- 123,девушка у эскалатора в универмаге -- 2560. Но посмотрите вслед японцу, который, только что церемонно раскланявшисьс вами, вновь окунается в уличную толпу. С ним тут же происходит как бытаинственное превращение. Куда деваются его изысканные манеры,предупредительность, учтивость! Он прокладывает себе дорогу в людскомпотоке, совершенно не обращая ни на кого внимания. До тех пор пока прохожие на улице или пассажиры в вагоне остаютсянезнакомцами, японец считает себя вправе относиться к ним как кнеодушевленным предметам. Садясь в автобус, можно без зазрения совестиотпихнуть от подножки женщину с младенцем за спиной. Можно, пустив в ходколени и локти, обменяться пинками с соседом. Полагается лишь обоюдно делатьвид, что делаешь это как часть толпы, а не как отдельная личность. Если вновь окликнуть знакомого, который в толпе вдруг преобразился вгрубияна, еще раз видишь такое же магическое перевоплощение. Он опятьстановится улыбающимся, предупредительным, изысканно вежливым... поотношению к вам. Японская учтивость ограничивается областью личных отношений и отнюдь некасается общественного поведения -- для каждого, кто приезжает в Японию,легче открыть это противоречие, чем докопаться до его корней.

Нужен путеводитель

Нередко чувство разочарования и даже досады окрашивает первыевпечатления о Японии. Приезжему прежде всего кажется, что он опоздал, что онупустил время, когда еще можно было увидеть подлинное лицо этой страны --красочное, стилизованное, как театральная декорация. Даже сознавая, что он едет в третью промышленную державу мира, туристрассчитывает, что ее новые черты окажутся лишь забавно живописными,экзотически парадоксальными добавлениями к чертам традиционным; что самыекрупные в мире танкеры, самые маленькие телевизоры и самые быстрые в мирепоезда будут лишь контрастной ретушью на портрете сказочной страны с еецеремонными поклонами, кукольными женщинами, игрушечными бумажными домикамии древними храмами среди прихотливо изогнутых сосен. Вместо этого приезжий видит прежде всего самую неприглядную сторонусовременной цивилизации. Кажется, что хаос заводских труб, прокопченных стени железнодорожных путей похоронил под собой подлинную, традиционную Японию. Убедившись, что образ, сложившийся по открыткам и рекламным календарям,довольно далек от реальности, иностранец вслед за этим задается вопросом:насколько же в самом деле осовременилась Япония и насколько живуче еепрошлое? То есть в какой именно пропорции сочетаются в облике странысегодняшний день со вчерашним? Вопрос этот не нов. Сопоставление поразительной восприимчивости кновому с самобытностью вековых традиций служит лейтмотивом всего, чтопишется о Японии вот уже на протяжении целого столетия. Поневоле напрашивается мысль, что кажущаяся податливость японскойнатуры подобна приемам борьбы дзю-до: уступить натиску, чтобы устоять, тоесть идти на перемены, с тем чтобы оставаться самим собой. Восприимчивость японцев больше касается форм жизни, чем ее содержания.Они охотно и легко заимствуют материальную культуру, но в области культурыдуховной им присуща уже не подражательность, а консерватизм, невосприимчивость, а замкнутость. Эта "японская Япония", почти не подверженная переменам, присутствуетвезде и во всем. Это как бы оборотная сторона медали. Ее олицетворяютсельская глушь в противовес городу; семейный быт в противовес нравам улицы;и наконец, она присутствует во внутренней жизни любого японца, сколь бысовременным ни был его облик. Подобно тому как мода на мини-юбки может с неожиданной силой воскреситьпрестиж кимоно, эти подспудные силы влияют на вкусы и склонности каждогопоколения, даже каждой отдельной личности. Человек, смолоду выступающий какниспровергатель устоев старины, падкий на всяческие новинки зарубежной моды,после сорока лет, как правило, начинает японизироваться, вновь проявлятьтягу к обычаям и привычкам своих предков. Вот почему вывести формулу современной Японии через количественноесоотношение сегодняшнего и вчерашнего дня в ее облике практическиневозможно. Пока живешь в Токио, кажется, что японская зима -- самое сухое исолнечное время года. Трудно представить себе, что за соседними горами, назападном побережье выпадают такие глубокие снега, что многие селенияоказываются полностью отрезанными от внешнего мира и им приходитсясбрасывать продовольствие с вертолетов. Такова Япония во всем. После нескольких лет изучения ее жизни вдругобнаруживаешь, что смотрел на горы лишь с одной стороны, в то время как наих противоположном склоне климат совсем иной. Японский характер очень гибок, податлив, но вместе с тем стоек, какбамбук. Вопреки первому впечатлению, что в облике Японии сегодняшний деньполностью заслонил вчерашний, незримое присутствие прошлого сказываетсядоныне. Словно камень, лежащий на дне потока, оно не выпирает наповерхность, но дает о себе знать завихрениями и водоворотами. Чтобы постигнуть сегодняшний день страны и народа, нужен путеводительпо японской душе. Иначе не понять, почему ультрасовременная молодежь с еенарочитым бунтарством проявляет полную покорность родительской воле в выбореспутника жизни. Иначе не понять, почему в стране, где пролетариат славитсябоевым духом и умеет противопоставить нажиму капитала единый забастовочныйфронт, почему в этой самой стране сменить работу -- явление немногим болеечастое, чем сменить жену. Здесь до сих пор принято наниматься на всю жизнь. Иначе не понять, почему, несмотря на давние традиции общественнойжизни, люди подчас ставят личную преданность выше убеждений, что порождаетнеискоренимую семейственность в политическом и деловом мире. Иначе непонять, почему японцы всячески избегают прямого соперничества, стремясь прикрыть его видимостью компромисса;почему сложные и спорные вопросы они предпочитают решать только черезпосредников. Иначе, наконец, не понять, как могут совмещаться в японском характересовершенно противоположные черты: церемоннейшая учтивость в домашнейобстановке с грубостью на улице; жесткость правил поведения с распущенностьюнравов; непритязательность со склонностью к показному; отзывчивость счерствостью; скромность с самонадеянностью. Японский характер можно сравнить с деревцем, над которым долго трудилсясадовод, изгибая, подвязывая, подпирая его. Если даже избавить потом такоедеревце от пут и подпорок, дать волю молодым побегам, то под их свободноразросшейся кроной все равно сохранятся очертания, которые были когда-топриданы стволу и главным ветвям. Моральные устои, пусть даже лежащие где-то глубоко от поверхности,--этоалгебра человеческих взаимоотношений. Зная ее формулы, легче решать задачи,которые ставит современная жизнь. Японская мораль коренится в эстетике. Нравственные принципы этогонарода тесно связаны с его представлениями о красоте. А культ прекрасного уяпонцев, в свою очередь, во многом сходен с религией р берет свое начало изобожествления природы. Путеводитель по японской душе должен, стало быть, начинаться с ееистоков. Остров Чипингу на востоке, в открытом море; до него от материка тысячапятьсот миль. Остров очень велик; жители белы, красивы и учтивы; ониидолопоклонники, независимы, никому не подчиняются. Золота, скажу вам, у нихвеликое обилие: чрезвычайно много его тут, и не вывозят его отсюда: сматерика ни купцы, да и никто не приходит сюда, оттого-то золота у них, какя вам говорил, очень много. Жемчугу тут обилие; он розовый и очень красив,круглый, крупный; дорог он так же, как и белый. Есть у них и Другиедрагоценные камни. Богатый остров, и не перечесть его богатства.

Марко Поло, Путешествия, 1298

X x x

За китайским государством на востоце во окияне море от китайскихрубежей верст с семьсот лежит остров зело велик, именем Иапония. И в томострове большее богатство, нежели в китайском государстве, обретается, рудысеребряные и золотые и иные сокровища. И хотя обычай их и письмо тожде скитайским, однакоже они люди свирепии суть и того ради многих езувитовказнили, которые для проповедования веры приезжали. Из памятной записки для московского посла в Пекине Николая Сафария,1675

X x x

Чем ближе знакомятся европейцы с японцами, чем пристальнеевсматриваются в них, в склад и строй японской жизни, тем яснее становитсяим, что в лице Японии они имеют дело со страною, проникнутою совершенносвоеобразным, вполне самостоятельным духом, зрелым и глубоко разработанным.Особенно поражает европейца, что на всем протяжении Японии, с КрайнегоСевера и до Крайнего Юга, он встречает совершенно одинаковую форму семейногои общественного быта, совершенно одинаковый строй понятий, воззрений,наклонностей и желаний. Г. Востоков, Общественный, домашний и религиозный быт Японии. СПб.,1904

X x x

...Я думаю о старой и новой Японии. Я знаю: то, что создается веками,не может исчезнуть в десятилетия. Как старое и новое сплелось вЯпонии¹ -- какими силами? -- Говорят, что сердцем Япония -- встаром, умом -- в новом. Быть может, ум и сердце японского народа идут рукаоб руку. Но, во всяком случае, каковы те силы, которые есть в японскойстарине, силы, давшие народу уменье принять все новое! Я смотрю быт и обычаи японского народа, его этику и эстетику. Быт иобычаи поистине крепки, как клыки мамонта, -- тысячелетний быт и обычаи, исознание, перешедшее уже в бытие. И то, что в Японии все грамотны, и то, какорганизована японская воля. И этот тысячелетний быт, создавший своюособливую мораль, не оказался препятствием для западноевропейскойконституции, заводов, машин и пушек.

Борис Пильняк, Камни и корни. Москва, 1935

X x x

Японцам не повезло, как не повезло героям некоторых посредственныхроманов нашей литературы; их изображали только одной краской -- или розовой,или черной. Сакура, то есть вишня, которая украшает множество японских вееров,кимоно и фуросики, цветет действительно розовыми цветами. Я не думаю,однако, чтобы розовой была жизнь Японии; не верю ни в умилительностьперсонажей романов Лоти, ни в страсти "Мадам Баттерфляй". Описывая японцев,некоторые западные авторы улыбались растроганно и снисходительно; примернотак держатся с детьми холостые мужчины, желая показать мамашам свою доброту.Для миллионов западных буржуа Япония была игрушечным миром с гейшами и сбумажными фонариками, с цаплями и драконами, с ирисами и с веерами, схризантемами и с церемониями. Конечно, были на Западе специалисты, хорошознавшие искусство Японии, были художники, потрясенные старой японскойживописью, но средний европеец, читатель "Мадам Хризантем", восхищался неяпонским гением, а "японщиной" -- стилизацией, доходившей до безвкусицы. Были и такие западные авторы, которых Япония возмущала. Они не разписали, что японцы лишены какой-либо индивидуальности; мелькали стереотипныеопределения: "пруссаки Азии", "вечные имитаторы", "муравейник". В книгахэтих авторов Япония была страной самураев, жаждущих рубить и крушить,страной харакири и пыток, коварства и жестокости, беспрекословногоповиновения и дьявольской хитрости. Конечно, в тридцатые годы нашего века японские генералы старалисьудесятерить штаты шпионов, а полиция не жалела средств на секретныхосведомителей. Но ведь это относится к политической истории страны, а не кхарактеру народа. Между тем авторы, рисовавшие Японию черной, уверяли, будтокаждый японец рождается шпионом, нет для него более возвышенноговремяпрепровождения, нежели добровольный сыск. Достаточно вспомнить, как вдобродушной Италии чернорубашечники убивали детей, как в городе четырехреволюций картезианцы маршировали под окрик фельдфебелей, как сжигали книгив стране Гутенберга, чтобы отвести всякие попытки сделать национальныйхарактер ответственным за злодеяния того или иного режима.