В интересе к субъективной стороне международных отношений нет ничего нового. То, что главное направление теории МО рассматривало государства как бездушные создания, отвечающие «автоматически» или «механистически» на внешние стимулы, — не более чем миф. Даже в такой работе, как «Теория международной политики» К. Уолтса, объясняется, почему структура определяет поведение в плане мыслительных процессов (рациональный расчет и социализация). В ходе подобных рассуждений предполагается, что люди не машины, а напротив, а) действуют рационально для достижения личных целей на основе собственного понимания ситуации и б) их понимание ситуации согласуется с действительностью, по оценкам независимых наблюдателей, в достаточной степени, чтобы дать структурной теории определенную объясняющую способность. Такова логика системных теорий, подобных теории Уолтса и многих других, в которых структуры, будь то международные или внутригосударственные, предполагаются в качестве детерминант действия государства и взаимодействия государств между собой. Это также и логика теории сдерживания, теории гонки вооружений, идущей от Л. Ричардсона (Richardson, 1960), и других теорий эскалации конфликта и смягчения напряженности.
Более того, ментальные явления приняли угрожающие размеры в исследованиях процесса принятия внешнеполитических решений и переговоров. В особенности много было публикаций по проблемам восприятия и познания. Почему же в таком случае остается чувство, что субъективную сторону несправедливо обошли вниманием?
Одна из причин — неудовлетворенность объяснительными возможностями неспособной формировать и воспринимать идеи теории. Считается, что структурные характеристики, как у Уолтса, мало что объясняют, если восприятие акторами смысла не берется в расчет (Wendt, 1992), и что многое во внешней политике не может быть объяснено без обращения к идеям (Goldstein, Keohane, 1993). Окончание холодной войны взято в подтверждение того, что при анализе МО следует принимать во внимание существование идей.
Смещение акцента со структуры на идеи может в действительности отражать желание при изучении МО заменить «объяснение» «пониманием». «Объяснение» обычно предполагает обращение к причинам, а причины обычно предполагаются в качестве «внешних» по отношению к актору, чье поведение надо объяснить. Что касается «понимания», то считается, что оно имеет дело со смыслом, а смысл можно понять лишь «изнутри». Согласно М. Холлису и С. Смиту, есть «два правдоподобных описания: одно — извне о человечестве как части природного мира, а другое — изнутри особой социальной сферы. Одно стремится объяснить, другое — понять... [и] соединить их вместе не так просто, как может показаться на первый взгляд» (Hollis, Smith, 1990, р. 6—7).
Многие, однако, предлагают соединение. Варианты различаются по тому, как в них понимаются внешнеполитические действия, если внешние факторы не принимаются в расчет: одних, кажется, устраивает интерпретация посредством выяснения предпочтений и восприятий акторов, в то время как другие настаивают на более тонкой постановке вопроса и пытаются выяснить, почему предпочтения и восприятия именно таковы, как они есть. Также существуют различные взгляды на необходимость изучения каждого звена в цепи причинно-следственных связей для того, чтобы объяснение было убе-
дительным: нет более известного в теории международных отношений штампа, чем утверждение о необходимости открытия «черного ящика» процесса принятия решений, чтобы сделать возможным правильное объяснение. И тем не менее целый раздел дисциплины занимается поиском удовлетворительного анализа действий и в особенности вопросом, надо ли смешивать, и если надо, то как смешивать «внешнее» и «внутреннее» при анализе внешней политики. К середине 90-х годов появилась тенденция преувеличивать «внутреннее» и приуменьшать «внешнее».
Особое внимание к постановке задач при анализе международных отношений, вероятно, связано с тем, как маргинализуется сущность политики. Одни исследовали, является ли внешняя политика «адаптивной» и почему государства «перегруппировываются», а не суть приспособления и перегруппировки (Rosenau, 1970; Holsti, 1982). Другие пытались выяснить причины, заставляющие правительства идти на сотрудничество или отказываться от него, а не изучать реальную политику правительств в случае сотрудничества или отказа от него. При этом в качестве объясняющих факторов в большинстве теорий фигурировали структуры (международные, организационные, познавательные) и процессы, а не задачи5. Задачи внешней политики (в той мере, в какой они вообще упоминались) постулировались, а не исследовались («власть», «безопасность», и т.д.). На этом фоне работа К. Холсти 1991 г., в которой анализируются основные мотивы государств для ведения войны и господствующие взгляды на войну в различные эпохи, представляет собой заслуживающее внимания стремление привнести большую долю политической реальности в теоретический анализ внешней политики.
Однако на карту, быть может, поставлено нечто большее. Ведь утверждение о необходимости учета реальных целей акторов и их собственного понимания реальности все же отличается от отрицания существования независимой от восприятия акторов реальности. Сейчас, однако, в исследования МО проникает ментализм в буквальном смысле, согласно которому все, что надо изучать, — это то, как акторы представляют себе положение вещей или говорят о вещах. Следуя такому подходу, внешняя по отношению к акторам среда существует лишь в их представлениях или в текстах. Они ограничены не структурными или материальными обстоятельствами, а просто возможностями восприятия и текстуальных интерпретаций. Проблемы подобного рода уже были заметны в «дебатах» недавнего прошлого и все более актуализируются.
