Глава 35. Мы лежим, сплетенные, на моем афганском ковре

 

Мы лежим, сплетенные, на моем афганском ковре.

– Ну что, ты все равно будешь брать с меня за жилье? – спрашивает Энди.

– Зависит от того, будешь ли ты доставать кое‑что чаще, чем раз в месяц.

Я не смеялась так много с тех самых пор, как Франни обожгла себе подбородок паром, пытаясь вытащить питту из тостера. Всякие мелочи постоянно облепляют меня, словно мухи: только успевай работать мухобойкой. «Я не хочу, чтобы на моем ковре оставались пятна – все равно, от каких жидкостей». («Нэт, химчистка – замечательное изобретение».) «Энди, ты не мог бы переставить стакан с водой в центр стола: знаешь, любой нечаянный толчок – и он может упасть». («Нэт, постарайся с этим примириться, пусть это будет для тебя испытанием».)

Я стараюсь – и выхожу победителем. Ужасно трудно о чем‑то беспокоиться, когда ты такая расслабленная. Если бы сейчас в квартиру ворвалось стадо разъяренных буйволов и отбило бы край у моего стеклянного столика, я бы лишь мило улыбнулась. В настоящий момент улыбка – это все, на что я способна. Мое тело тихонько гудит, и единственное, о чем я в состоянии думать, – это: я и Энди. Нэт и Энди. Мы, мы… по‑другому все равно не скажешь. Да, мы трахнулись. Чувство – бесподобное. Он лежит, прижавшись ко мне: глаза закрыты, рука сжимает мою руку.

– Я не был уверен, нравлюсь ли я тебе, – тихонько говорит он вдруг. «Я тоже», думаю я. – И, – улыбка расщепляет его губы, – и я ждал хоть какого‑нибудь знака с твоей стороны. Господи, это все равно, что томиться в ожидании Годо.

– Ну, по тебе это не очень‑то было заметно, – жалуюсь я. – Я насчет тебя тоже была не уверена.

Я не добавляю, что и сейчас не очень‑то уверена. Дальше‑то что? Что все это означает? Первое попавшееся убежище от моросящего дождичка? Без сомнения, рядом с ним я чувствую себя очень уютно. Может, это какая‑то шутка эволюции? С Крисом я тоже чувствовала себя уютно, когда он делал мне… ну, вы сами знаете, что… но все равно не так, как сейчас. Тогда это было скорее благодарностью, что ли: будто он помог мне найти ключи от машины. Теперь же это как сплав изумления и ужаса. Словно я поднялась на следующий уровень. Блаженство – да, но зато падать больнее.

Энди шепчет мне на ухо:

– Пойдем вместе в ванну.

Я напрягаюсь. Принимать ванну вдвоем – порочная выдумка, пришедшая в голову явно какому‑нибудь женоненавистнику. Ладно, можно будет посушить волосы при свече.

– Да, пойдем, – тоненько блею я в ответ. Высвобождаюсь из объятий и натягиваю на себя его футболку, пытаясь отсрочить момент истины.

Поспешно покидаю тусклую безопасность гостиной: от моего счастливого состояния не осталось и следа. Мало утешает и то, что Энди, похоже, чувствует себя легко и непринужденно, – на грани самонадеянности, – расхаживая по квартире голышом. Он неторопливо идет по коридору, насвистывая что‑то себе под нос, с блаженной самоуверенностью полностью одетого человека! Мое сердце трепещет: это вожделение вперемешку со страхом. Он как статуя Родена, – ну, разве что чуть помягче, – но это не имеет значения. Для меня он – само совершенство, мне хочется съесть его целиком. Вдруг соображаю, что сижу с открытым ртом, и немедленно стискиваю зубы, чтобы не поддаться жадности.

– Пытаешься рассмотреть получше? – говорит Энди с нахальной ухмылочкой на лице.

– Нет! Да! Да, точно, разглядываю тебя, такого шикарного мальчика!

– Мальчика? Мальчика! Натали, я не верю своим ушам! Мы же только что занимались этим! Какой удар по моему мужскому самомнению…

Он прикидывается потрясенным.

Я падаю в его объятья, вдыхая еще теплый запах секса. Запах опьяняет, и я борюсь с непреодолимым желанием втянуть его носом, словно бладхаунд.

– Так, значит, двух… – подыскиваю какую‑нибудь изящную фразу, но не нахожу ничего более подходящего, – … э‑э, моих оргазмов тебе мало? Ты, значит, хочешь еще, да?

Я заливаюсь краской. За всю свою жизнь я впервые произнесла вслух слово «оргазм» – если не считать того случая на уроке биологии, когда мы проходили амеб, и я перепутала его со словом «организм».

– Да, Натали. Я хочу еще. – При этих словах некоторые части моего тела начинают самопроизвольно подергиваться. – Сними с себя это тряпье, – тихо говорит он. – Я хочу видеть тебя.

Мы целуемся, и он начинает стягивать с меня футболку.

– Подожди… Я выключу свет, а то бьет прямо в глаза.

Энди приподнимает мне подбородок, так что я вынуждена встретиться с ним взглядом.

– Пожалуйста, Нэт, – шепчет он. – Дай мне посмотреть на тебя.

Мое желание тяжелым свинцом рушится вниз. Вяло и апатично, словно пятилетняя девчонка, поднимаю руки и жду, пока он осторожно снимет с меня футболку. Вздрагиваю, замечая его скорбный взгляд. На этот раз Энди, похоже, не знает, что сказать. Он пробегается руками вдоль моего тела: начиная с плеч и заканчивая кончиками пальцев. Он не отпускает меня. Мое прекрасное, волшебное, сказочное настроение превращается в сплошную муку: оно убито, уничтожено, растерзано и разорвано на тысячу мелких кусочков.

Высвобождая руки, я прикрываю свою наготу.

– Я, правда, ем больше, – оправдываюсь я. Похоже, мои слова его не убеждают. – Да, раньше я ела очень мало, у меня были проблемы, но сейчас я, правда, ем больше. Честное слово, – добавляю я, приседая к полу и пытаясь нащупать футболку. Но Энди откидывает ее ногой в сторону.

– Дело не только в этом, Нэт, – отвечает он ласково.

Я гляжу в зеркало и вижу там себя. Рядом с ним. У меня нездоровый вид. Я ужасно стесняюсь. Не могу придумать, что сказать.

– Набрать тебе ванну? – вдруг спрашивает он. – Похоже, тебе надо побыть немного наедине с собой.

– Нет, не надо, не беспокойся, я сама.

Энди несколько секунд колеблется, потом выпаливает:

– Тебе вовсе не нужно сдерживаться. Если хочешь, можешь поплакать.

Я едва удерживаюсь от смеха.

– Только не надо относиться ко мне, как к маленькой. А плачу я вот так! – И вдруг принимаюсь царапать свою тощую грудь. – Вот так!

Он стремительно отдергивает мою руку, – красные капли размазываются по коже, – и свирепо рычит:

– И чтоб я никогда больше этого не видел! Слышишь?! Никогда! Господи, Натали!

Оказывается, это так страшно – видеть, как мужчина приходит в такое бешенство, что даже не замечает, насколько комично выглядит со своим раскачивающимся членом. Но еще страшнее – когда понимаешь, что твоя собственная ярость так глубоко зарыта у тебя внутри, что единственный способ высвободить ее – это разодрать себя.

– О боже, – потрясенно шепчу я. – Что я наделала?

И тут из меня действительно начинают литься слезы.

Энди обрабатывает мои раны жидким антисептиком. Все это время я не перестаю громко рыдать.

– Я думала, быть худой – это хорошо! И я, я начала вызывать у себя рво‑о‑оту, – реву я. Да уж, не самый замечательный момент в нашей романтической истории.

– Что ж, – резко обрывает меня Энди, – придется прекратить. В этом нет необходимости!

Похоже, он сам в ужасе от своей бестолковости.

– Будто я сама не знаю! – невнятно бормочу я сквозь слезы. – Думаю, мне сейчас лучше пойти в ванную, если ты, конечно, не против.

Вымытая и одетая, чувствую себя немного лучше. Иду на цыпочках в кухню. Энди нашел, во что одеться, и теперь сидит за столом, читает газету и жует бутерброд с сыром. Заметив меня, он тактично улыбается.

– Как ты? – спрашивает он, поспешно вытирая губы и роняя бутерброд на стол так, будто хлеб весь в зеленой плесени.

Слабо улыбаюсь:

– Неплохо для психопатки. – Делаю паузу. – Ты ешь, не стесняйся. И не бойся – я не упаду в обморок. Я даже вроде как сама проголодалась.

– Неудивительно! – говорит Энди с благодарностью в голосе. – После таких‑то упражнений!

Мы смеемся. Мы с ним сейчас больше похожи на пару одержимых маньяков, невольно попавших в переполненное, кишащее микробами метро в часы пик, чем на двух людей, только что славно потрахавшихся, – и не один, а целых два раза.

– Если я сделаю тебе бутерброд, ты его съешь? – спрашивает Энди, вытирая руки о джинсы.

– Ой! Н‑ну да. Одна бровь Энди изумленно ползет вверх. – Смотря, с чем бутерброд, – добавляю я поспешно. Бровь чуть сползает вниз. – Без масла, – еще чуть вниз, – тонюсенький ломтик сыра и помидор, – вниз, – а хлеб обязательно серый, – бровь уже на обычном месте.

Я сижу за столом, наблюдая, как он сооружает бутерброд по спецпсихзаказу. Говорю себе: это прогресс. В конце концов, первый шаг к лечению арахнофобии – это показать арахнофобу фотографию хорошенького, миленького дитеныша‑паучка, а ласкать здоровых, мохнатых тарантулов – это уже потом, гораздо позже. Возможно, Энди надо было сначала нарисовать мне маленькую булочку.

– Знаешь, Нэт, я считаю тебя такой привлекательной, что это даже неприлично. – Я жду. Чувствую, что сейчас последует «но». – Но уверенность в себе гораздо привлекательнее страха.

Вот вам, пожалуйста! Великая хартия под названием «Что с тобой не так».

– Я имею в виду, что это очень сексуально, когда ты требуешь то, чего тебе хочется. Жаль, что мне пришлось силой вытягивать из тебя это требование.

Энди кладет сэндвич передо мной, приоткрывая, словно банку сардин, чтобы я удостоверилась в отсутствии масла. Затем, облокотившись на стол, наблюдает, как я осторожно подношу его ко рту. Откусив крошечный кусочек, пережевываю не меньше сорока раз и только тогда проглатываю.

– Энди! – говорю я, переведя дух. – Можно тебя попросить не пялиться на меня, пока я ем. За такими, как я, нельзя наблюдать во время еды. Будет только хуже!

– Прости. – Энди потирает нос. – Ты же ведь не побежишь потом в туалет блевать, правда?

Я кладу сэндвич на тарелку, закрываю лицо руками и начинаю смеяться.

– В чем дело?

– Я… ну, – хриплю я. – Обычно о таких вещах за столом не говорят.

Определенно, какое‑то разнообразие по сравнению с тем, как мужики обычно ведут себя после секса. Энди откусывает от своего сэндвича.

– Как ты думаешь, почему… почему ты это делаешь? В смысле, ничего не ешь. Или ешь, а потом блюешь?

Довольно долгое время я ничего не отвечаю. Хочу, чтобы меня поняли правильно.

– Это помогает мне блокировать разные вещи. Иногда, – добавляю я, – я себя ненавижу. Чувствую себя толстой и уродливой.

Он задает вопросы с неподдельным участием и безо всякого стеснения, и поэтому мне гораздо легче отвечать на них. Всякий раз, отвечая честно, я испытываю облегчение. Могу говорить все, что чувствую, зная, что меня не осудят. Это такая свобода, которую я мало с кем испытывала: даже Падди не исключение.

– Уродливой? – повторяет Энди, едва не подавившись. – Нэт. Если бы ты видела себя такой, какой вижу тебя я, ты бы представилась себе совсем в ином свете. Уж поверь мне.

Я не могу говорить.

Очень мягко он добавляет:

– Ты же такая хорошенькая! И отнюдь не оказываешь себе любезность, выглядя бледной и болезненной… – Он краснеет. – Здоровой ты выглядишь гораздо лучше, так что это просто замечательно, что ты стала больше есть.

Через секунду Энди добавляет:

– Да, я понимаю, какой у тебя мог развиться комплекс неполноценности, раз твоя мама всегда отдавала предпочтение Тони. Но я не думаю, что ты ненавидишь себя.

Теперь моя очередь давиться. Честное слово, это все равно, что выслушивать советы парового катка.

– Да что ты? – говорю я холодно. «Спасибо, но я уж как‑нибудь сама решу, ненавижу я себя или нет!» – И как же это ты, интересно, пришел к подобному заключению?

– Натали. – Энди берет курс прямиком на эпицентр урагана. – Давай рассуждать так. Что помешало тебе сделать следующий шаг? Инстинкт самосохранения! – Я закусываю губу. Пас. – Я знаю, тебе не нравится то, что я сейчас говорю, но мне все равно. Я думаю, ты права. Ты действительно используешь еду как блокировку. Мне кажется, здесь многое связано с обидой. Кое‑кто разозлил тебя, а ты – вместо того, чтобы сказать им об этом, – решила объявить голодовку.

– Если б все было так просто! – резко огрызаюсь я.

– Я знаю, что все не так просто, не такой уж я тупой! Да, возможно, ты не в восторге от самой себя, но только не говори мне, что ты ненавидишь себя, когда начинаешь вот так, как сейчас, – он делает жест рукой в мою сторону, – злиться на людей, которые посылают тебя подальше!

В качестве протеста я собираюсь впихнуть остатки сэндвича себе в рот, но тут до меня доходит, что я делаю, – и бутерброд падает на тарелку. Используешь еду как блокировку. Бабс говорила почти то же самое, но я заблокировала и это. Явственно чувствую мешанину из хлеба и сыра в своем желудке, мне не терпится сорваться в туалет и немедленно избавиться от нее. Используешь еду как блокировку. Я ляпнула это буквально пару раз, но уже чувствую, как фраза превращается в навязчивую мысль. Используешь еду как блокировку. «Все, – приказываю я себе, – хватит, отныне это не мой метод. Но тогда… как же мне быть?» Я парализована. Фокус с едой закончился полным фиаско. Злость так и сидит внутри. Она лишь на время затаилась.

Энди поднимает руку.

– Я просто сказал то, что думал.

Закуриваю, хотя руки так дрожат, что у меня уходит на это около минуты. Я знаю, что, по мнению Энди, мне нужно сделать. Но он тут абсолютно ни при чем. Я сама знаю, что мне нужно сделать. Оно уже и так делается – вот в чем вся проблема. Огромная такая проблема, с глазированной вишенкой (десять калорий) сверху.