Глава 25. Как‑то раз, – нам тогда было по тринадцать лет, – мы с Бабс чаевничали у них на кухне

 

Как‑то раз, – нам тогда было по тринадцать лет, – мы с Бабс чаевничали у них на кухне. Толстый слой шоколадной пасты на белом хлебе, черной и сладкой, как сироп, – сейчас себе такого уже не позволишь. Скорее всего, это был выходной день, так как ее отец сидел за столом вместе с нами. Так или иначе, но мама Бабс тихонько читала себе книжку на диване (моя мама и помыслить не могла о том, чтобы поставить на кухне «мебель для отдыха»), – и вдруг как пукнет! Наш ужас не знал границ. Пукнуть прямо при муже! Да где такое слыхано?! Разве ей не известно, что после такого мужья обычно уходят навсегда?! Моя мама скорее лопнула бы, чем пустила газы в присутствии папы. Представьте себе наше удивление, когда мой отец ушел от нас, а мистер Эдвардс – остался.

В половине второго ночи я распрощалась с Бабс (Саймон так и не нарисовался) и ушла в полном шоке. Тебе кажется, ты все знаешь, а на самом‑то деле не знаешь ровным счетом ничего. Битые три часа я занималась психотерапией, что сравнимо с тремя месяцами в чистилище. Да, мне хочется, чтобы Бабс была счастлива, и я готова в лепешку разбиться – лишь бы восстановить ее семейную жизнь. Я знаю, что для меня она сделала бы то же самое. Я сказала Бабс, что первый год – всегда самый трудный (согласно «Миррор»), и что медовые месяцы – один сплошной кошмар, и их вообще нужно запретить законом, так как они никогда не оправдывают ожиданий. Еще я сказала, что Саймон ее обожает, просто он пока не может привыкнуть. И я посоветовала ей, – на всякий пожарный случай, – не пукать налево‑направо.

Однако я умолчала о том, что каждый третий брак рано или поздно распадается (согласно «Гардиан»). И изо всех сил сдерживалась, чтобы не пройтись по адресу Саймона. Нужно быть очень и очень осторожной с критикой партнера своей подруги: стоит им помириться – и ты тут же станешь врагом номер один, пытавшимся опорочить любовь всей ее жизни.

И только устроившись в постели, я впервые за весь вечер вспоминаю об Энди. Бабс не хочет, чтобы он знал. («Он же совершенно не умеет скрывать свои эмоции, Нэт. И тут же пойдет и даст Саю в глаз».) Родителей она тоже посвящать не хочет. («Они дали мне двенадцать штук, чтобы помочь нам с новой квартирой. Ну, как я могу так с ними поступить?») От меня пользы тоже мало. Я – Лиз Тейлор брачных наставлений: мое манипулирование мужчинами не идет дальше того, чтобы спрятать от них телевизионный пульт. К кому же еще обратиться за помощью? Тони, Мел, Крис – троица дурачащихся шутов. Но есть еще один человек. Может, к ней?

К Франни?

Честно сказать, если б нужно было назвать человека, подходящего на роль ангела‑спасителя, ее имя значилось бы в списке последним. Я всегда считала, что судьба предопределила ей менее святую карьеру. Давайте сравним. Возьмем, к примеру, Джеффри Дамера.[50]В детстве это был милый малыш: светловолосый, ямочки на щечках. И, кстати, вполне приличные родители. А Франни уже при рождении выглядела как Кристофер Уокен.[51]Напористости ее мамы позавидует любой тяжелый танк, а ее отец как‑то заявил, что колледж – пустая трата времени: «Все равно, только закончишь, как сразу родишь, и дальше только этим и будешь заниматься». Ну, чем не учебка для будущих психопатов?

И все‑таки она старается. Пускай по‑своему, в присущей только ей крайне неприятной манере, но она действительно хочет помочь. Несмотря на полное отсутствие поощрений с моей стороны, Франни не прекращает попыток наставить меня на путь истиный. У Франни доброе сердце, хотя, как я подозреваю, по большей части это всего лишь видимость. И она обожает Бабс. Нисколько не сомневаюсь: узнай она про поведение Саймона, тут же откусила бы ему яйца. Именно поэтому я и не хочу рассказывать ей о Саймоне. Ни слова. Притворюсь, что неприятности у меня, и спрошу совета: как мне быть? Она придет в восторг. Не сможет отказаться от такой возможности: снизойти и поучить меня уму‑разуму. На этот раз я поставлю Бабс выше моего эгоизма. Я – гений.

 

На следующий день совершаю сорокаминутную пробежку в спортзале, – чтобы как следует взбодриться и настроиться на нужный лад. Потом возвращаюсь домой и посылаю сообщение на пейджер Франни.

Энди нигде не видно. Когда раздается телефонный звонок, я буквально падаю на аппарат.

– Алло?

– Крис.

– Крис?! Ой, привет, привет, ммм, как жизнь? слушай, у меня пока не получилось переговорить с Тони, но я…

– Я говорил с Пирсом.

– О, так это ж здорово! Значит, мне уже не надо…

– Он увел у меня группу.

– Что он сделал?

– Он хочет быть их агентом, и еще он хочет, чтобы управлял ими кто‑нибудь из менеджеров их компании. Я, блин, даже понятия не имел, что в его компании есть свои менеджеры.

Тут голос Криса переходит в жалобный вой.

– Не может быть! – захлебываюсь я. – Но это же отвратительно. Что… что произошло?

– На прошлой неделе, да, он звонит, чтобы узнать всю эту обычную хрень, ну, что да как, насколько серьезно они настроены, есть у них еще песни, кроме той, что он слышал, что у них за музон, какой прикид, – и я, как идиот, отвечаю на все его гребаные вопросы, да, а он дает понять, что ему ужасно интересно, слушает «демо», заскакивает на студию, и, да, он точно их берет, но потом: ничего, глухо! Я звоню ему сам, как минимум раз десять. А тут еще парни замолкают и не отвечают на звонки, а сегодня Пирс сам связывается со мной по телефону. «Мне очень жаль, но с группой ничего не складывается. „Монстры“ сами сказали, что им нужен другой менеджер, и мы решили попробовать». Ничего не складывается?! И я, блин, узнаю об этом последним!

– О Крис, бедный…

– А потом! Потом этот козел говорит: «Но если у тебя на примете есть кто‑нибудь еще, то давай, я готов их послушать!» Ни капельки вины, знаешь, «извини, приятель, можно попросить тебя поднять руку повыше, чтобы я немного провернул нож?» Черт! И потом, не прошло и двух секунд, мне звонит Тарки, иуда долбаный! И это после всего, что я для него сделал! Если б не я, он до сих пор привинчивал бы пожарные датчики к потолкам! Стал трендеть про то, как хреново я вел их дела! Пирс, мол, сказал, больше никаких концертов в гадюшниках, что из‑за этого теряется весь эффект и качество наших выступлений. Знаешь, старушка, когда я устроил «Монстрам» сейшн в университетском баре в Бервике‑на‑Твиде, Тарки от восторга кипятком писал!

– О Крис, – вздыхаю я. – Бедный…

– Это как… как… я даже не знаю…

И пока Крис разражается тирадой, долгой как Шоссе 66, в трубке начинает пробиваться настойчивое «пик‑пик».

Наверняка Франни.

– Крис, прости, что прерываю. Слушай, у меня мало времени, вся эта история с Пирсом – просто кошмар, он настоящий мерзавец, но… что я‑то могу сделать? Я не думаю, что Тони сможет здесь чем‑то помочь.

– Ты должна позвонить ему, принцесса, он может посоветовать, как решить дело через суд, или просто поговорит с Пирсом. Я…

– Я не могу просить его об этом, – выпаливаю я, чувствуя, как трясутся ноги.

– Да ладно, старушка, я не так много от тебя прошу. Я…

Именно «старушка» решает все.

– Нет. Не могу, – говорю я очень холодно. И, поддавшись внезапной вспышке храбрости, властно переключаюсь на вторую линию. – Прости, мне так неудобно, что заставила тебя ждать, – блею я в трубку.

– Надо думать, – отвечает Франни. – Что у тебя?

Чтобы ввести ее в курс дела, требуется краткое пояснение, во время которого я проглатываю столько гордости, что мой вес наверняка удваивается. Франни сдает смену в 22:15. Мы можем встретиться у больницы или где‑нибудь по пути к ее дому. Бар возле станции метро «Банк», где она обычно делает пересадку до Бетнал‑Грин, вполне подойдет.

– Отличное предложение, Франни. Но, может, нам лучше пересечься в «Кувшине и кабачке», в Корнхилле? Это в самом центре Сити, сразу за углом от той станции, где ты пересаживаешься.

В трубке слышится кашель, будто Франни подавилась моим дурным вкусом.

– Натали, – вздыхает она. – Какая же ты все‑таки мелкобуржуазная! Я никогда не была в этом «Кувшине и кабачке». Но, думаю, будет весьма познавательно. Что же до твоей проблемы с Крисом, то мне, конечно, очень жаль, но, знаешь, я нисколько не удивляюсь. Неужели ты сама не видишь, что, сознательно отвергая внешность физически зрелой женщины, ты потворствуешь извечному мужскому свойству преувеличивать ценность худобы? Ты же сама помогаешь Крису подавлять тебя! Гораздо легче подчинить себе женщину, которая выглядит такой хрупкой и недоразвитой, как ты; и значительно сложнее – такую здоровую амазонку, как Барбара, или такую роскошную мамочку, как я.

«Надо же, как, оказывается, можно обрисовать женщину в центнер весом, – думаю я. – Интересно, ей никогда не приходила мысль заняться пиаром?»

– Естественно, он будет обращаться с тобой, как с игрушкой, раз у тебя не хватает смелости бросить вызов его первобытным страхам, представ перед ним в образе зрелой, властной, могущественной женщины. А изнуряя себя голодом, доводя себя до полного истощения и никогда не поднимая голоса в свою защиту, ты лишь поддерживаешь в нем убежденность в том, что властная и сильная женщина, по сути, мужеподобна. Ты понимаешь это, Натали? Ты, покладистый ребенок, позволяешь реализовываться его фантазиям относительно силы и власти; и именно по твоей милости эти фантазии становятся факт азиями. Если ты не пополнеешь, он так и будет продолжать трахаться налево и направо! Оставаясь в восьмом размере, ты тем самым признаешь его физическое и умственное превосходство. Ты перестаешь быть личностью! Так что сделай милость: подумай над тем, что я сказала. Увидимся в «Кувшине и кабачке», в десять‑сорок. Au revoir!

Уже через две секунды после того, как Франни завела свой монолог, я поняла: мысли, которые приходят в голову в два часа ночи, редко оказываются такими замечательными, какими кажутся в момент своего зачатия. Однако уже слишком поздно. Телефонная трубка непосильным грузом оттягивает мне руку. Помогая Бабс решать ее семейные проблемы, я втянула в это дело самого большого и злобного тролля на свете. Перезвонить Франни у меня не хватает смелости, так что остаток дня я провожу в состоянии нарастающего ужаса. В 21:30 понимаю, что больше выносить этого не могу, – и выхожу на улицу. Кстати, – не то чтоб мне и впрямь интересно, – и все же: где Энди? Гуляет с какой‑нибудь девчонкой? Нога за ногу тащусь к метро. Если есть необходимость убить время, то на лондонский общественный транспорт можно полностью положиться. В этом городе любая поездка занимает не меньше часа: обязательно какая‑нибудь станция окажется закрытой – то из‑за сломанного эскалатора, то в честь дня рождения билетного кассира. Давно мечтаю перебраться куда‑нибудь в Бангладеш: хочется реально почуствовать, что такое эффективность.

Районная и Кольцевая линии доставляют меня до нужной станции ровно за семь минут.

Намеренно выхожу из метро не там, где нужно, и плетусь муравьиным шагом по Треднидл‑стрит, думая про себя: «Как тут все серо и элегантно. Кстати, а разве не здесь где‑то работает Саймон?».

Господи, я точно блондинка. Ну конечно же Саймон работает где‑то здесь! Иначе откуда бы мне знать о таком магните для мерзавцев всех мастей, как «Кувшин и кабачок»? Как‑то, еще в мирное время, Бабс силком затащила меня туда – выпить по рюмочке за день рождения этой сволочи! «Здесь как бы его второй рабочий кабинет», – сказала она тогда с любовью в голосе.

И пока я предаюсь воспоминаниям, откуда‑то из глубины всплывает смутная мысль. А что, если он там? Могу поспорить, что так оно и есть. Готова ли я встретиться с ним лицом к лицу? Да, готова. Покладистый ребенок, говоришь?! Я вам, на хрен, покажу, кто из нас покладистый! Хотя «совершенно незачем так выражаться», как сказала бы мама… Подобно фурии, врываюсь в «Кувшин и кабачок», задержавшись перед входом буквально на секунду: подкрасить губы.

Ноги становятся ватными в ту же секунду, как я вливаюсь в шумную сутолоку бара. Тысячи хорошо оплачиваемых глаз скользят по мне, мгновенно оценивая и тут же выбрасывая из головы мою кандидатуру. Опускаю глаза в пол, прекрасно зная, что выгляжу дешево (где‑то в самом низу налоговой шкалы). Чувствую себя замарашкой на королевском балу. Бессмысленно даже пытаться купить выпивку: бармены за стойкой игнорируют меня точно так же, как воспитанная компания игнорирует эрекцию у собаки. Что я здесь делаю? Что за идиотская мысль – притащиться сюда?! Я этого просто не вынесу. Выдергиваю из сумки мобильник и набираю сообщение для Франни: «Прости, что впутала тебя, но уже все ОК». Вот так. Теперь – в туалет, потом – сразу домой. И никто не пострадал.

Начинаю осторожно протискиваться сквозь галдящую толпу, – «извините, простите, разрешите», – опасливо касаясь стенок из серых, сделанных на заказ спин, чтобы меня не сжали, как виноград в давильном прессе; подныриваю под подносы, уставленные выплескивающимися пинтами, – «прошу прощения, извините», – словно это не их вина, а моя.

Неожиданно за моей спиной раздается чей‑то резкий, лающий голос, лишь слегка закругленный по краям:

– Натали! Вот уж не думал, что ты звисаешь в тких збегаловках. Может, пздроваешься?

Саймон тяжело хлопает меня по плечу и разворачивает к себе.

– Привет, привет, – бормочу я, как бы со стороны слушая свой собственный голос, – такой слабенький и писклявый, – и думаю: «И что теперь?». Отмечаю его развязную позу, тщетные попытки сфокусировать взгляд и пытаюсь изобразить холодную улыбку.

– Пшли, пзнакомлю тебя с ребятми, – нечленораздельно произносит он. Его рука соскальзывает вниз. – Джнтльмны, – грохочет он. Шумное скопление шикарных пиджаков рассоединяется, принимаясь рассматривать меня в упор. – Пзвольте прдставить вам мою пдругу.

«Пдругу»? С каких это пор мы стали «дрзьями»? У него четыре месяца ушло только на то, чтобы запомнить, как меня зовут! Придав ускорение, меня выпихивают вперед, и модно‑щетинистые лица тут же начинают кивать, ухмыляться и бесстыдно разглядывать меня сверху донизу. Я уже давно рухнула бы от алкогольных паров, если бы не Саймон, который так и не убирает руку с моей спины: похоже, он просто забыл, что она до сих пор там. Блеющим голосом выдавливаю из себя какие‑то приветствия, но дальше этого дело не движется.

Он растягивает слова:

– Ндо взять тбе выпить, что бдешь? Как насчет чего‑нибудь розовенького: «розовый дамский», водка с клюквой, «кир рояль»?[52]

Стадо шимпанзе считает это удачной шуткой, так что приходится вызвать дух Франни:

– Звучит заманчиво, но я бы с большим удовольствием выпила пинту «Карлсберг Элефант». (Откуда я про него знаю? Да просто как‑то видела, как это пил один бомж на улице.)

Дружки Саймона сгибаются пополам от хохота, брызгая пивом друг дружке на дорогие галстуки.

– А где Бабс? – спрашиваю я строго. – Она подойдет?

Саймон – рука словно намертво приварена к моей спине – направляет меня к бару, и через несколько секунд в другой его руке, будто откуда‑то из воздуха, материализуется бокал с чем‑то розовым.

– Моя жена, – противно хихикает он. – Маааяаа жееенааа сейчас спсает жизни. Она у нас спсательница. Ты рзве не знала?

Он закатывает глаза, изображая удивление. Его прическа вся перекосилась. Саймон вдрызг пьян, как червяк в бутылке с текилой.

Ну же, скажи ему все.

Сердце возбужденно колотится в груди. Я поворачиваюсь, преграждая ему путь к остальной своре. Саймон улыбается и хихикает.

Пытаясь преодолеть страх, не отвожу взгляда от его черных ботинок «Челси». Затем поднимаю глаза и решительно заявляю:

– Ты пьян.

Ухмылка патокой расползается по лицу Саймона.

– Нтали, – ты ведь не пртив, если я бду звать тебя Нтали, правда?

А как еще он собирался меня звать? Джон Томас?[53]Закуриваю сигарету: ему не предлагаю.

– Ты и так называешь меня Натали, – грубо напоминаю я.

– Да, точно, я и так нзываю тебя Нтали! Нтали, какой приятный сюрприз – встретить тебя тут. Я тбе еще этого не гврил? Я не гврил, что я тут часто зависаю? И тбя тут встретить ну никак не ожидал, тут все двчонки либо зануды, либо шлюшки!

Саймон опрокидывает полпинты светлого в свое элегантное горло.

– Саймон.

– Шшто? – отвечает он.

– Тебе не кажется, что тебе пора домой, к Бабс?

– Нет! – выпаливает он и, подскользнувшись, наступает на задник ботинка какому‑то парню с широченными плечами и бычьей шеей.

– Извините, – ору я, а затем, отчаянно стараясь перекричать шум голосов, ору уже Саймону – Саймон, ну, пожалуйста. Как же Бабс, это же нечестно, ты же не хочешь, чтобы она была несчастной, она же обожает тебя, я знаю, ты тоже без ума от нее, я знаю…

Саймон хлопает меня по плечу, тяжело опирается на него, – приходится собрать все силы, чтобы не согнуться под его весом, – и наклоняется так близко, что касается губами моего уха. Я предполагаю, что он решил‑таки признаться в своем раскаянии, но вместо этого он принимается нашептывать:

– Ндали ты ведь не против если я буду звать тебя Ндали Ндали тбе кто‑нибудь уже гврил что у тебя ткой милый ротик жаль только что ты мало им пльзуешься а я мог бы показать тебе что можно делать ткким ротиком ты тккая спкойная тккая тихая но мне это нравится ты же знаешь что гврят про ткких тихих двченок а?

Я отшатываюсь с такой силой, что невольно въезжаю головой прямо ему в нос.

– Твою мать! – он хватется за лицо, сквозь пальцы проступает кровь. – Твою мать!

Я смотрю прямо на него, – мерзость внутри кипит и шипит, – и бормочу:

– Ты, ты… мне нисколько не жаль, Саймон, ты отвратителен, мне не жаль, ты больше никогда не будешь говорить такое, ты пьян, да, ты пьян, и…

Пустой стакан выпадает из рук Саймона и разбивается вдребезги. Все поворачивают головы на шум, а он вдруг разжимает руки и резко дергает меня за голову, придвигая к себе. И неожиданно впивается мне в рот, – жестко, сокрушительно, расплющивая мои губы, так что слышно клацанье наших сталкивающихся зубов, – а я молочу его кулаками, толкаюсь, отбиваюсь, фыркаю кровью и, вцепившись ему в руки, отчаянно пытаюсь от него отделаться; и лишь после того, как я, подняв ногу, с силой вонзаю острый каблук в его ботинок, он ослабляет хватку. Мне так хочется плеснуть розовое пойло прямо в его глупое лицо, залив солнечно‑желтый галстук заодно с бледно‑голубой рубашкой и темно‑синим костюмом. Но что подумает Бабс? И я дрожащими пальцами возвращаю липкий, наполовину выплеснувшийся «кир‑рояль» обратно на стойку, стираю с лица кровь, сплевываю и говорю:

– Будь мужчиной, Саймон. Иди домой, к жене.

Очень спокойно я выхожу из «Кувшина и кабачка» в темноту ночи, – и лишь тогда перехожу на быстрый бег, содрогаясь в рвотных позывах, будто вампир‑стажер после первого в жизни укуса.