Глава 26. Согласно китайскому календарю, я родилась в год Петуха

 

Согласно китайскому календарю, я родилась в год Петуха. Похоже, я еще легко отделалась (Белинда, к примеру, родилась в год Собаки, а Тони, если я не ошибаюсь, – вообще Крыса), но все равно мне никогда не нравилось быть Петухом. Естественно, мне хотелось быть Тигром (кажется, остальной выбор ограничивается Козой, Обезьяной, Лошадью и Змеей: судя по всему, китайцев не очень‑то волнуют детские комплексы). Но, хотя все эти годы я и отвергала китайский календарь, теперь приходится признать, что он был недалек от истины. Я родилась в год Безмозглого Цыпленка.

– У вас там все в порядке, милочка? – интересуется таксист, разглядывая меня в зеркало. – Проблемы с парнем, да?

Тру губы и хрипло отвечаю:

– Нет, да, все нормально, спасибо.

Однако, когда я расплачиваюсь, таксист пристально смотрит на мои трясущиеся руки.

– Вы уж там повнимательней, милочка, – скрипит он, выставляя локоть из окна, пока я спешу к подъезду. – Лишняя осторожность не помешает.

Кому ты это говоришь? Впихиваю ключ в замок, вваливаюсь внутрь и иду прямиком в ванную. Смотрю на себя в зеркало – и меня бросает в дрожь. С запекшейся кровью вокруг губ, я сейчас похожа на плохо воспитанного каннибала. Брр, так хочется сорвать с себя одежду и тереть, тереть все тело, пока не слезет кожа. Но я не смогу вынести собственного вида: эдакой ходячей пустоты. Бабс права: я не толстая, я не толстая, теперь я сама это вижу; то, во что я превратилась, – ужасно.

Господи, что же я наделала!

Смываю с лица грязь, чищу зубы и сплевываю, сплевываю, сплевываю в раковину; и дрожу так сильно, что не могу даже ни за что ухватиться.

Вешаю полотенце обратно, и оно тут же сползает на пол. Зло хватаю его и снова забрасываю на вешалку: «сволочь ты! сволочь! долбаное полотенце! вот тебе! вот тебе!». И тут же задерживаю дыхание на тот случай, если я вдруг разбудила Энди. Что я ему скажу, если он увидит меня такой? «Я тут ела стейк – и чуток увлеклась»?

Приглаживаю волосы, поправляю блузку, проскальзываю на кухню и тихонько закрываю за собой дверь. Хочется лечь и проспать тысячу лет, но, боюсь, теперь я вообще никогда не усну. Я знаю, что собираюсь сделать, и возбуждение, словно злой ветер, дрожью проходит сквозь все мое тело. Открываю дверь в кладовку, встаю на стул и снимаю с верхней полки большую жестяную коробку. Беззвучно ставлю на стол.

Сезам, откройся!

В ярком свете лампы содержимое коробки сияет как бриллианты.

– Ты почувствуешь себя гораздо лучше, если съешь что‑нибудь, – монотонно бубню я, подражая моей маме.

Не отвожу взгляда от коробки: все мои внутренности скручиваются жгутом. Протягиваю руку, пульс убыстряется, желание овладевает мной целиком, я одержима, не могу остановиться, я задыхаюсь от вожделения.

И вот я уже хватаю, рву, – дикое животное! – разрываю обертки зубами: пурпурные, золотистые, красные, серебристые, бронзовые, все до единой, кричащие, необузданные цвета желания. Запихиваю, набиваю, вталкиваю в себя эту густую, липкую, сочную сладость, расплавленный рай со вкусом мечты. Еще, еще, еще! Я голодная, голодная, эта пустота внутри, словно зевающий монстр: ворчащая, громкая, абсолютная. Я насыщаю, вскармливаю мою мерзость, успокаиваю, пытаюсь заставить ее исчезнуть. И вот оно счастье – я чувствую, что насытилась.

Чувство длится ровно минуту. И затем снова молотом бьет в грудь. Я сижу, уставившись на сладкие фантики, разбросанные на моем всегда девственно чистом, белом столе, и единственная мысль колотится в мозгу: что же я наделала? У меня только что случился припадок. А что еще тягостнее – мой желудок раздулся до размеров и веса перезрелого арбуза. Смотрю на свои коленки, сплошь усеянные коричневым и белым: шоколадно‑кокосовая крошка. Пытаюсь смахнуть рукой – и крошки размазываются по брюкам отвратительной коричневой грязью, напоминающей дерьмо. Такого вам никогда не покажут в рекламе «Баунти». Чувствую, как внутри закипает непреодолимое желание: содрать ногтями кожу со своих костей. Из глаз сочатся слезы; я сгребаю улики со стола и хороню их в мусорном ведре. Нет, это не райское наслаждение, это адские муки; разве есть что‑то хуже?

Снова сажусь за стол. Все мое тело вибрирует от отвращения, хотя отчасти в этом повинен кофеин, который содержался во всем этом шоколаде. Да уж, точно не от большого ума! Тупо глазею в стенку; в мозгу каким‑то бесконечным кольцом, снова и снова прокручивается «обожеобожеобоже». Когда я поднимаю взгляд на часы, оказывается, что уже 2:17. Мне хочется немедленно кинуться на пробежку, выгнать из себя всю эту дрянь, я не хочу ложиться, но, учитывая, что жить мне тоже не хочется, пойти в постель – не такая уж большая капитуляция. Открываю дверь, крадусь на цыпочках в ванную, остервенело чищу зубы и неслышно вхожу в спальню.

И тут‑то из меня вырывается пронзительный вопль.

Энди в моей постели!

Извращенец!

Не веря собственным глазам, смотрю на горб под одеялом и, – так как никто не вскакивает в ужасе, сгорая со стыда и с кучей извинений, – ору снова.

– Натали? – доносится сонный голос из коридора. – Это ты? Ты в порядке?

Тогда кто же, черт возьми… Взяв в одну руку тяжелый подсвечник, другой резко откидываю одеяло. Крис!

Бросаюсь к двери.

– Все нормально, спасибо, – пищу я в темноту.

Изумленно глазею на Криса. Какого черта он здесь делает? Я же была с ним так груба. Когда я нежная и ласковая, он может неделями ворчать и раздражаться, но стоит перейти на грубость, и он тут как тут. Пусть только скажет хоть слово насчет Тони – и ему крышка. Я не шучу. Я сейчас на сахаре, так что связываться со мной никому не советую. Тычу Криса в бок подсвечником. Он не просыпается. Пьяный. Ставлю подсвечник обратно на тумбочку и удивляюсь сама себе. Наверное, когда‑то моему самолюбию страшно польстило бы, что какой‑то неудачник предпочел мою кровать всему остальному миру, перебрав виски с колой. (Ох, он такой беспомощный. И ведь пришел не к кому‑то, а ко мне! Ах! Он облевал мне все постельное белье! Как круто!) Но сейчас мне не до охов‑вздохов.

Порывшись в нижнем ящике, выуживаю самую длинную, самую простенькую, самую страшную ночнушку, напоминающую о школьных воспитательницах времен королевы Виктории. Влезаю в нее и ложусь с краю, ощущая себя сивучом, обряженным в женское платье.

Просыпаюсь наутро с чувством тошноты. Поскрипев и полязгав, шестеренки мозга с хрустом цепляются друг за друга, и я медленно вспоминаю, что к чему. Снова накатывают ужас и омерзение. Во всем виновато это семейство Эдвардсов. Бабс с Энди давят на меня, заставляя жрать, жрать, жрать… Господи, как же меня тошнит. Щурясь, смотрю на будильник – и тут меня аж передергивает. Бррр! Коробка шоколадных конфет! Там, на тумбочке! И розы. На секунду мне даже кажется, что Господь решил надо мной подшутить. Но потом до меня доходит. Это Крис. С тем же успехом он мог купить костюм свиньи и яблоко, чтоб было чем заткнуть мне рот.

– Твою мать! Что это за хрень на тебе?

Закрываю глаза, потом открываю снова. Крис смотрит на меня взглядом, какой читатели «Дейли Мейл» обычно приберегают для нищих попрошаек в метро.

– Ты мне сейчас напоминаешь мамочку Нормана из «Психоза».[54]

– Это «Даффер оф Сан‑Джордж»,[55] – лгу я.

– О, усек, это круто, – моментально производит он переоценку. – Тебе идет.

Хмурю брови.

– Как ты вообще оказался в моей постели?

Похоже, Крис сам удивлен не меньше моего.

– Я, э‑э, понятия не имею. Ой, кажется, имею. Я был в Кэмдене, пытался уладить… ну, в общем, было уже поздно и, ну, твой дом был как раз рядом. Меня впустил этот твой придурок. Мне он не нравится, принцесса, и не нравится, что он здесь торчит.

У меня даже челюсть отвисает.

– Знаешь‑ка что, Крис! Он здесь «торчит», потому что мне нужны деньги. Ты еще не забыл, что я безработная?

Крис пожимает плечами.

– Мне не нравится, что он здесь торчит, – повторяет он мрачно. Затем вылезает из постели и трет глаза. – А вчера ты вообще вела себя ужасно. Надеюсь, сегодня ты подуспокоилась, потому что нам надо поговорить. Кстати, вот: лучше поздно, чем никогда. С Днем святого Валентина тебя. – Он делает взмах рукой в сторону шоколадных конфет, какие обычно дарят матерям и теткам в возрасте. – Ладно, я – в душ. А потом поговорим. Я знаю, ты уболтаешь Тони, принцесса, у тебя это здорово получается. Послушай, – пауза, – ты моя женщина, да. Только ты и я, детка. И никаких Энди. Он здесь лишний.

Завершив сие высокопарное выступление (хотя, если честно, я почти ждала, что он закончит стихами: «Нас многое ждет, принцесса: покупки, поездки, любовь. Так стоит ли тратить время на парня, что портит нам кровь?»), он тащится в ванную. Смотрю ему вслед, и к горлу снова подступает тошнота. Срываю с себя страшилище‑ночнушку и натягиваю мою любимую, – свободную и удобную, – одежду. Всю свою жизнь я вынуждена выслушивать чьи‑то наставления. Что я, кто я, и какой мне надлежит быть. Все, баста! Я сыта по горло. Я не собираюсь слушаться приказаний какого‑то ничтожества, которое, пока мы разговариваем, наверняка выдавливает громадных, извивающихся червяков крема‑кондиционера «Аведа» из моего бесценного тюбика на свою неблагодарную, иждивенческую голову.

Застилаю постель и валюсь сверху.

Пятнадцать неторопливых минут спустя Крис появляется в спальне, сверля у себя в ухе уголком моего пушистого, белого полотенца.

– Этот твой новый кондиционер ужасно воняет! – звучит его приветствие.

– Какой еще новый кондиционер? – говорю я, усаживаясь на кровати.

– Та белая дрянь, в душе. Втирал ее в голову чуть не до посинения – ужасная вонь!

– Белая… – начинаю, было, я, но останавливаюсь на полуслове и говорю дерзко: – Послушай, Крис. Я подумала над тем, что ты сказал…

– Молодец. Хорошая девочка.

– Вот, – улыбаюсь я. – В этом‑то как раз вся проблема. Я не хорошая девочка.

– О чем это ты? – справшивает Крис голосом безжалостно преследуемого праведника.

– В общем, мне нравится, что Энди живет здесь. И я не твоя женщина. Вот.

Крис, который в этот момент пытается высушить волосы полотенцем, замирает.

– Что? – отрывисто выкрикивает он. – Что ты сказала?

– Я сказала, что больше не позволю себя использовать. Все, финиш. Между нами все кончено. Я не твой адвокат и не буду говорить с братом, улаживая твои деловые проблемы. Так что можешь убираться из моей квартиры прямо сейчас. И больше я тебя видеть не желаю.

Из меня чуть было не выскакивает слово «пожалуйста», но, пока оно колеблется на кончике языка, я все же успеваю затолкать его обратно.

После обильных слюнобрызг и воплей «а как же группа?», и «ты, развратная телка», и «можно, я хотя бы посушусь феном?», он покидает квартиру.

Распрощавшись с Крисом навсегда, я еще немного хнычу. От облегчения. Сайонара,[56]крошка! Вот она – сила слова! Да, возможно, это самые дерзкие, самые смелые слова за всю мою жизнь, но я‑то знаю, что храбрость и глупость очень тесно связаны между собой. В данном, конкретном случае моя храбрость подпитывалась обыкновенным страхом. Я страстно желала, чтобы Крис оказался как можно дальше от меня, когда попробует взъерошить свои черные кудри и поймет, что тюбик «белой дряни» был вовсе не новым вонючим кондиционером, а самым что ни на есть лучшим и эффективным кремом для удаления волос, что только можно купить за 5 фунтов 99 пенсов. Вечная проблема с этими мужиками. Чересчур, блин, много о себе думают: мол, делать нам больше нечего, только наклейки читать.

 

– Доброе утро.

Это Энди. Он выскакивает из своей комнаты, в каком‑то жутком халате в клетку и стариковских тапках, портя всю прелесть момента.

– Я действительно слышал, – он рисует в воздухе причудливую загогулину, – драму?

– Да, я только что выгнала Криса.

– И правильно сделала, – комментирует он, растягивая слова и изображая аплодисменты. – Давно пора. Туда ему, козлу, и дорога.

А затем дабавляет:

– Надеюсь, ты не сердишься, что я впустил его вчера вечером. Он сказал, что вы договаривались, а я так вымотался, что не смог защитить нашу крепость.

– О, ерунда, не бери в голову. Мм, наверное, он ужасно расстроится.

– Так ему и надо, – восклицает Энди, потирая щетину. – Ты для него слишком хороша. Полагая, что это комплимент, делаю довольную гримасу и говорю:

– Спасибо. Хотя я имела в виду вовсе не это.

И рассказываю про крем для удаления волос. Мы хохочем так громко, так заливисто, и я совершенно забываю, что отношения между нами вроде как должны быть неловкими. Энди исчезает в ванной, а я решаю вычеркнуть из жизни вчерашний хаос и начать все заново. Мудрость моего решения подтверждается в 9:31, когда раздается пронзительный телефонный звонок.

– Алло?

– Саймон?

– Нет, это Натали, – отвечаю я удивленно: неужели мой голос так похож на мужской?

– Да нет же, это я – Саймон.

– Ой! – вскрикиваю я.

– Натали, я хотел извиниться за вчерашнее. Мне ужасно неловко. Я вел себя отвратительно. Все эти подколки насчет женитьбы были для меня как, ну, как шок, что ли. В общем, я не справился с собой, но я не такой урод, как ты думаешь. Я постараюсь взять себя в руки, обещаю: больше никаких диких сцен, вроде вчерашней. Бабс – самая лучшая, а я вел себя как последний засранец. В общем, ну, пусть это будет строго entre nous,[57]ладно? Я могу тебе доверять? Ты ведь ничего ей не скажешь, правда?

Он что, совсем сбрендил?

– Саймон, – отвечаю я хрипло. – Вот те крест, и чтоб я сдохла! Клянусь, я никогда и ни за что не скажу Бабс, – и мысленно добавляю: «за какого идиота она вышла замуж». – Надеюсь, ты сейчас тоже говорил вполне серьезно, правда?

– Абсолютно, – отвечает он очень отрывисто и кладет трубку.

Сжимая нетвердыми руками чашку с мятным чаем, я благодарю Господа за ниспосланное спасение. И жили они после этого долго и счастливо. Однако рано я радуюсь: Небесный Хулиган еще не закончил. Минуту спустя телефон звонит снова. На сей раз это Франни.

– Я видела, – говорит она, – как ты целовалась с Саймоном.