На нашу первую «годовщину» я подарила Солу топор. Оговорюсь сразу (прежде, чем вы приметесь меня осуждать): он пришел в восторг. Сол тогда только‑только купил квартиру с садиком в Западном Хэмпстеде и буквально светился, предвкушая, как будет вырубать под корень беззащитные кусты. Когда же я открыла мой подарок, подтвердились самые худшие подозрения: он абсолютно меня не понимает. Сол подарил мне громадного и абсолютно бесполезного плюшевого пса, голубые с золотом каминные часы из разряда народных промыслов и кружку с мультяшным цыпленком. Собственно, я и не возражала, так как сразу почувствовала себя в полной безопасности. Знаю по собственному опыту: стоит мужчине начать понимать тебя, как он тут же уходит. И хотя Энди совсем меня не понимает, похоже, я все равно потеряла его навсегда.
– Что… что она сказала? – хриплю я, как только язык отлепляется от нёба.
Вообще‑то я девушка довольно высокая, но сейчас он как будто нависает надо мной: зловещий, как тень в ночном переулке. Я стараюсь не смотреть ему в глаза. Вместо этого гляжу в сторону своей спальни, обдумывая, как бы ринуться туда со всех ног. Энди молчит.
– Ты сама знаешь, что она сказала, – наконец говорит он.
Читаю по выражению его глаз и жалею, что я не слепая и не безграмотная.
– Но, Энди, – мямлю я, – она все перепутала.
Вид у меня, разумеется, виноватей некуда.
Энди демонически хохочет.
– Да ладно тебе, Натали. Как‑то неубедительно получается. Ты что, получше притвориться не можешь?
Я закусываю губу, пытаясь сохранять самообладание. Да, действительно, актриса из меня никудышняя.
– Энди, ты же знаешь, я никогда не поступила бы так с Бабс. Клянусь тебе.
– Ну да, – Энди складывает руки на груди, что на языке жестов наверняка означает: «Ну и подлая же ты тварь». – Франни видела, как ты совала язык ему в горло.
– Да, но…
– НО?! – орет Энди так громко, что я подскакиваю и роняю спортивную сумку. – Какое еще «но»? Гоооспааади! Она мне говорила, что у тебя проблемы из‑за ее замужества, но…
– Это Бабс тебе сказала? – перебиваю я очень тихим голосом.
На какое‑то мгновение Энди выглядит дезориентированным (дурацкое слово, которым я здесь пользуюсь в общем‑то лишь для того, чтобы Энди не показался вам таким уж устрашающим, а я сама – такой уж испуганной). Однако он быстро приходит в себя и раздраженно отрезает:
– Мы сейчас не о Бабс говорим; мы говорим о тебе – ее мнимой закадычной подруге! Не могу в это поверить! Даже не знаю, что хуже: то, что ты предала лучшую подругу, или то, что этот пиндюк наставляет рога моей сестре. Я знал, что рано или поздно от него можно чего‑то такого ожидать. Я… Боже, что ты наделала?!
Чувствую себя такой маленькой и жалкой, что даже не в состоянии по достоинству оценить столь метко подобранное для Саймона определение: «пиндюк». Энди пристально смотрит на меня.
– Ты хоть понимаешь, как ты с ней поступила? Это же предательство. Да знаешь ли ты, как это тяжело: быть обманутым человеком, которого любишь? Это все равно как если бы тебя напичкали битым стеклом. Что же ей теперь делать?
Гнев словно высосал весь цвет из его кожи. Я не могу смотреть ему в глаза. Я ошарашена. В голове полная пустота. Мне хочется объяснить ему все, но невероятность ситуации, в которую по моей милости угодили все вокруг, выдавливает весь воздух из моих легких. Энди качает головой.
– Тебе что, нечего сказать? – осведомляется он тоном, который колеблется где‑то между потрясением и отвращением. – Мне‑то как раз очень хочется послушать, что ты скажешь! Я хочу знать, как это все случилось, хочу знать, с чего все началось, хочу знать про каждый вздох, про каждое сказанное слово, хочу знать, как это – разрушить чужую жизнь!
Вряд ли Тони так заступался за меня, если бы застукал Бабс с Солом.
– Да, – наконец взрываюсь я. – Мне действительно есть что сказать. И скажу, если ты дашь мне возможность вставить хотя бы слово!
Энди поджимает губы. И кивает головой, всего один раз.
Никак не могу справиться с дыханием, и слова вырываются какими‑то кусками.
– Будь моя воля – я и близко – к Саймону не подошла бы – я – она сама сказала, что он – расстраивает ее – приходит домой поздно – вечно недовольный – нет, она не думает, что он ей изменяет – но – считает, что рано или поздно – все может быть – мне хотелось помочь – честное слово – я чувствовала себя ужасно – из‑за того, что обижалась на нее – я думала, ей так повезло – я ошибалась – хотела загладить – высказать все Саймону – дурацкая идея – он был ужасно пьян – совсем не контролировал себя – и тут он принялся говорить эти пошлости, нет, не из похоти, это не была похоть, это была агрессия, и затем – тот поцелуй, что видела Франни, он буквально набросился на меня, но, опять же только из злости. Потому что перед этим я ударила его головой в нос.
– Головой в нос, – повторяет Энди.
– Да, – тихо подтверждаю я, и лицо у меня дергается. Молю Бога, чтобы подергивание выглядело как застарелый нервный тик, – последствия перенесенной в глубоком детстве травмы, – а не как свежеприобретенный символ вины.
– И когда же она тебе это сказала? И что… постой, ты же говоришь: ничего не было? Ничего не было? Даже не знаю, верить ли тебе, Натали. Но тогда почему… – он хмурится, – ни хрена не понимаю. Если между вами ничего не было, то зачем ты туда вообще поперлась? Почему было просто не поговорить с ним по телефону? Бабс что, просила тебя сходить туда?
– Нет, – отвечаю я, чувствуя себя хуже некуда. – Нет.
– Так что? Получается, ты сама суешься туда, чтобы наехать на него, прекрасно зная, в каком он состоянии? Разве ты не видишь, как это все… не стыкуется? К чему ставить себя в такое дурацкое положение? Получается, ты вроде как сама…
– Напросилась? – вставляю я.
Кипящая внутри мерзость взрывается гневом, гневом, ГНЕВОМ!!!
Взрыв такой силы, что все мое тело словно разлетается на тысячи кровоточащих, обугленных клочков. «Так вот, значит, что это такое – приступ ярости», – думаю я, будто со стороны слушая свой собственный рев, состоящий из вполне тихих и мирных фраз.
– Я хотела все исправить, но он набросился на меня, а ты намекаешь, будто я сама хотела, чтобы все вышло именно так! Ты отвратителен, и если не веришь – можешь спросить у Саймона!
Энди делает шаг в мою сторону и шипит мне прямо в лицо.
– Если тебе хочется думать, что ты здесь ни при чем, – можешь так и думать! И можешь не сомневаться: я обязательно спрошу у Саймона. Нам с ним надо много о чем поговорить! Но запомни: ты совершила огромную ошибку, а расплачиваться за нее – Бабс. – Тут он перестает шипеть и тихим голосом добавляет: – Вот ты говоришь, что хотела все исправить, но, по‑моему, где‑то там, глубоко внутри, тебе хотелось чего‑то совсем другого. И теперь тебе придется с этим жить. Что же до меня, то я ухожу – прямо сейчас. Вещи заберу в выходные.
С этими словами он рывком распахивает дверь и вылетает из квартиры, а я остаюсь стоять, тяжело привалившись к стене.
«Да, да, – мысленно оправдываюсь я перед собой, – я действительно хотела все исправить. Разве не так?» Мой череп сейчас напоминает яичную скорлупу. Сколько же во мне этой мерзкой зеленой гадости: той, что получает наслаждение от семейной драмы Бабс? Два процента? Но разве не все мы такие, пусть хотя бы чуть‑чуть? Ну да, мы все желаем друзьям всяческих благ и успехов – но только пусть их удача не особо оттеняет наши собственные неудачи. Мы радуемся за них, когда они чего‑то добиваются в какой‑нибудь своей, узкой области: там, где мы сами ни на что не претендуем.
Значит ли это, что я втайне мечтаю увидеть, как рухнет семейное счастье Бабс? Нет! Может, мне хочется, чтобы она на своей шкуре прочувствовала, что же такое настоящее страдание? Теперь даже и не знаю. Может, и так. Но если так, то я вполне заслуживаю то, что получила.
Захожу на кухню, подтаскиваю стул к кладовке и достаю с верхней полки уже знакомую жестянку. После чего безрадостно скармливаю моему новорожденному гневу 4563 калории. Что, Бриджит Джонс, слаб о? Комплекс вины обволакивает меня, словно густой туман. Я наказана, но не очищена.
