Глава 22. Что меня действительно восхищает в Бабс, так это ее умение всегда находить оправдание своим поступкам

 

Что меня действительно восхищает в Бабс, так это ее умение всегда находить оправдание своим поступкам. Покупка – наперекор мнению родителей – громоздкого агрегата для приготовления капучино (четыре часа – чтобы оттуда тонюсенькой струйкой вытекло мизерное количество жиденького кофе, и семь часов – на последующую чистку) объяснялась так: «Когда‑нибудь это станет бесценным антиквариатом». Трата недельной зарплаты на несчастливые лоторейные билеты завершилась легкомысленным взмахом руки: «Если б я этого не сделала, то до сих пор мучалась бы мыслью, что могла б ведь уже стать миллионершей». А поедание шоколадки «Тоблероне» размером с взлетное поле оправдывалось фразой: «Мне срочно нужен был заряд энергии».

Я следую ее впечатляющему примеру, пытаясь найти оправдание пицце:

 

Дело не в том, что есть; главное – сколько есть. (Нет, этот аргумент мне не нравится).

Нет такой пищи, которая по сути своей была бы вредна для здоровья. (Если только ее не приготовил какой‑нибудь повар‑террорист, которому платят так мало, что он не удосуживается вымыть руки в промежутке между туалетом и разделочной доской).

От одного ужина, – даже если нажраться от пуза, – не растолстеешь.

Энди съел больше меня.

 

После долгих рассуждений и пропущенного завтрака чувствую себя немного лучше. Иду в газетный киоск, – чтобы не встречаться с Энди перед тем, как он уйдет на работу (или куда он там ходит), – и покупаю «Вог». Если верить «Гардиан», «Вог» – единственный женский журнал, который не опускается до уровня своих читательниц. Кроме того, одна из его корреспонденток накачала себе силиконовые сиськи, и мне не терпится узнать, сможет ли она сравниться с Бабс в развешивании оправдательной лапши на наши доверчивые уши. В статье очень много рассуждений о символах женственности и прочей ерунде, но особенно потрясла меня одна фраза: «Мне понадобилось некоторое время, чтобы свыкнуться с мыслью, что никто теперь не назовет меня тощей, что теперь я женщина не восьмого, а десятого размера…»

Гигантская проблема с десятым размером поглощает все мои мысли и никак не хочет отпускать. До каких же высот дзен‑буддизма должна вскарабкаться женщина, чтобы «свыкнуться» с мыслью, что никто теперь не сможет назвать ее тощей? Как вообще можно с этим свыкнуться? Наши родители когда‑нибудь умрут – да, это неизбежно. Но раздуться до десятого размера?!

Всю обратную дорогу от газетного киоска я не могу думать ни о чем другом. Проклинаю тот день, когда придумали еду. Мучаюсь мыслью о том, как компенсировать съеденную пиццу, сознавая, что именно в этот момент капли теста просачиваются сквозь кишечник и оседают на бедрах. Чувствую, как каждая клеточка моего тела становится зеленой и горькой. Сейчас я – это не я, а ходячая злоба на тех женщин, которые могут сводить себя на нет без каких‑либо побочных эффектов.

Входя в квартиру, едва не падаю, споткнувшись о большую коричневую сосиску, разлегшуюся на полу в прихожей. Падди медленно поднимает голову и смотрит на меня своими грустными, налитыми кровью глазами. Э‑э? Мэтт!

– А где же твой папочка? – ласково спрашиваю я.

Широко зевая, Падди отвечает:

– Прямо за тобой, дорогуша.

Взвизгнув от неожиданности, резко поворачиваюсь и вижу Мэтта, привалившегося к косяку кухонной двери. Он изо всех сил пытается сдержать улыбку.

– Меня впустил очччень симпатичный молодой человек, – все нормально, он уже ушел. Я, было, предположил, что это Крис, но, похоже, не угадал, так что встреча прошла без особого восторга. Все время забываю, как оперативно ты у нас работаешь, Наталия. За тобой не угнаться. Я принес тебе твой чек, – добавляет он.

Заливаюсь краской, подбегаю и обнимаю его.

– Нахал! Это был Энди, мой новый жилец. Какой чек?

– Твое выходное пособие, солнышко. Зарплата за три месяца – все до последнего пенни.

– О господи! Я об этом даже не думала!

– Интересно, почему меня это не удивляет?

– Наверное, потому, что ты самый умный?

– Наверное.

Мы улыбаемся друг другу.

– Даже не верится, – говорю я. – Я причинила тебе столько неприятностей, постоянно портила тебе жизнь, делала все шиворот‑навыворот, выставила весь наш отдел полными тупицами, и ты все равно приходишь сюда… постой‑ка, а разве ты не должен сейчас быть на работе?

– Я взял выходной. Хотел убедиться, что ты не переживаешь экзистенциальный кризис. Первый понедельник безработного всегда связан с риском депрессии.

– О, Мэтт! В свой выходной день! Ты просто ангел‑хранитель!

– Тогда уж лучше – добрая фея.

– Прости меня, пожалуйста, – говорю я. – Знаю, я постоянно так говорю. Но сейчас я абсолютно серьезно. Я в огромном долгу перед тобой. Надо было меня просто уволить.

Мэтт отмахивается от моих благодарностей.

– Я напомню тебе о твоем долге потом, когда ты станешь богатой и знаменитой. Обещаю. А пока – напишу тебе хорошую рекомендацию. Ты уже организовала себе какую‑нибудь работенку? – Кивает в сторону «Вог». – Или решила вести праздный образ жизни?

– Э‑э. Нет и нет. Я просто подумала, что мне надо взять за правило каждый день, в 9:00, ходить в газетный киоск. Ты же знаешь – я не могу жить без правил.

– Молодец. В общем, у меня для тебя кое‑что есть.

Он извлекает из рюкзачка какой‑то конверт.

– Хочу, чтобы ты привела это в божеский вид. Пары дней хватит? И еще, как только Стивен вернется на работу, – где‑то через пару недель, господи, скорее бы, – у него наверняка тоже что‑нибудь для тебя найдется.

– Я даже не знаю, как тебя благодарить! Он так быстро возвращается на работу? Здорово! Надо же, как оперативно он идет на поправку! Так он все еще в каталке или уже нет?

– Уже нет. Хотя, если бы это зависело от него, он до самой смерти просидел бы в этом ужасном кресле, целыми днями листая глянцевые журналы. Физиотерапевту пришлось чуть ли не силой вытаскивать его оттуда.

Прикусываю губу. Я не уверена, можно ли смеяться над подобными вещами.

– Постой‑ка. У меня есть подарок для Стивена.

Бегу в гостиную, хватаю «100 шикарных интерьеров» и вручаю книгу Мэтту.

– О, господи, – вздыхает он. – Теперь его точно оттуда не вытащишь.

Вся сияю.

– Мы с Белли хотим сводить тебя куда‑нибудь, – нам ведь лишь бы надраться, правда? – так что надо что‑нибудь такое организовать.

– Обязательно! Но… мы ведь все равно будем видеться, правда? Как друзья?

– Мы с Падди всерьез настроены надоедать тебе до конца наших дней, – говорит Мэтт торжественно.

Снова обнимаю его.

– Мэтт, я заглажу свою вину, обещаю. Я знаю, уже слишком поздно, и для тебя, и для отдела, но, мне кажется, я теперь знаю, что со мной было. И я хочу исправиться. Так что тебе не будет за меня стыдно, если ты дашь мне рекомендацию.

Мэтт бьет в ладоши, – так, словно прихлопывает муху, – и говорит:

– Перестань, прошу тебя, не надо. – Пауза. – И что же было с тобой «не так»?

Чувствую себя ужасно неуютно. Я очень уважаю этого человека. И хочу, чтобы он уважал меня. Мне не хочется, чтобы меня ставили в один ряд с Мел. Она уже во всем этом по уши. Я же пока барахтаюсь. И потому, немного помявшись, говорю:

– Женские проблемы.

– Все, дальше выспрашивать не буду, – Мэтт разочарован.

 

Остаток дня тружусь над пресс‑релизами, которые принес Мэтт, и мысленно благодарю его за каждую подаренную минуту. Трижды меня отрывают от работы. Первый раз – Крис, который звонит сообщить, что вечером Пирс Аллен приедет встретиться с их группой, так что: «Вот так, подруга, похоже, все путем».

Он не спрашивает, когда мы увидимся, и мне кажется, что у него просто какая‑то патологическая антипатия к планированию. А еще мне приходит на ум, что у меня самой, наоборот, патологическая антипатия к бесплановости.

Вторым позвонившим оказывается Мел. Слушаю ее мягкую шепелявость и представляю, как она стоит, навостривши ушки, в ожидании интригующей истории. Но на самом деле, судя по голосу, она чем‑то ужасно расстроена.

– Натали, я не знаю, что делать! Как я буду без тебя? Тебе же нет равных в пиаре!

Что?! И это после того, как я выставила ее анорексиком и подтолкнула компанию на то, чтобы ей оплатили визит к диетологу? Я‑то предполагала, что именно поэтому она вела себя со мной так холодно на прошлой неделе.

– Правда? И тебя не смущает ни статья в «Санди»… диетолог?

– Да ты же сделала меня знаменитой, Натали! Кому какое дело до того, что там наговорил этот глупый докторишка? А что до той пищевой тетки, то ее ведь совсем не обязательно слушать! Если им вздумается меня взвесить, я просто выпью накануне тонну воды! Мне сейчас гораздо важнее, как ты себя чувствуешь. Бедняжка! Как ты вообще? Наверное, это так ужасно – лишиться работы. Да? – добавляет она с надеждой в голосе.

– Действительно, ужасно, – отвечаю я, не желая ее разочаровывать. – Правда, кое‑какая работа у меня сейчас есть.

– Ой, как здорово! – восклицает она неубедительно. – Хотя… знаешь что? Мы виделись с Тони в эти выходные… он такой зайчик!.. а с тобой мы толком не общались уже целую вечность. И вот я подумала, а было бы здорово, если б ты, я и Тони сходили куда‑нибудь втроем, просто поболтали. Завтра вечером я не танцую, так что удобнее сделать это именно завтра, можно придумать что‑нибудь веселенькое: например, покормить уток в Гайд‑парке!

Консультируюсь со своим девственно чистым ежедневником и, не обнаружив ничего более интересного, соглашаюсь.

Я тронута ее заботой. И еще, мне тепло от благородства и щедрости Мэтта. Единственный, кто портит общую картину, пиная мой песчаный замок, – это Бабс. Любой бы на ее месте давно уже позвонил: узнать, как там Энди. Но она не звонит, и я невольно начинаю чувствовать, что меня просто использовали. Она суетилась и ворковала, покуда я все‑таки не купила себе новое платье. Но теперь, когда покупка состоялась, улыбка стерта с лица, и она как ни в чем не бывало продолжает спокойно подпиливать ногти. Я все еще переживаю по этому поводу, когда раздается телефонный звонок.

– Да? – говорю я с надеждой.

– Натали?

– Да.

– Это Энди.

Три минуты спустя я кладу трубку и хмурюсь про себя. Все мужчины, кого я знаю и люблю, – Тони, папа и даже Крис, – не помешаны на еде. И это мне по душе. Они питаются тем, что есть. В их хозяйстве не держат кулинарных книг, где перед названием каждого блюда ставится рейтинг. Их совершенно не интересует меню: для них гораздо важнее популярность ресторана. Так почему же Энди вдруг оказывается такой девчонкой? Он звонил с работы: предложил присоединиться к ним с другом на «ужин» в моей квартире! Не прошло и суток, как вселился, а смотрите‑ка: уже устраивает ужины! Я не хотела показаться невежливой, так что пришлось согласиться. Чувствую себя гусыней, которую собираются пустить на фуа‑гра. Даже мама не смогла бы распланировать лучше. Отправляюсь на упреждающую пробежку вокруг парка. А возвращаюсь в настоящий хаос.

 

– У тебя ужасно злой вид, – говорит Энди, размахивая деревянной ложкой. – Ты что, сердишься из‑за кухни?

Обвожу взглядом то, что осталось после бомбежки.

– Нет, – лгу я, ловко уворачиваясь от того, что со шлепком падает с ложки на пол.

Нет, это, конечно, здорово – за счет жильцов оплачивать закладную, – но у медали есть и оборотная сторона: эти жильцы почему‑то сразу начинают ошибочно считать, что теперь имеют право жить с тобой.

– Нет, сердишься. – Энди вытирает руку о джинсы. – Я потом все уберу. Ты только не волнуйся. Я отнюдь не маньяк кастрюли и поварешки. Просто сегодня особый случай: в благодарность за то, что пустила меня. Робби тоже обещал подойти. Ты только не подумай, что это из‑за маленького ублюдка я тут горбачусь у раскаленной плиты. Ты ведь не против, чтобы он пришел? – добавляет он, заметив, как сверкнули мои глаза.

– Конечно же нет, – каркаю я в ответ, а сама думаю: похоже, это еще цветочки. – А что ты там готовишь? – спрашиваю я, чтобы скрыть свою нелюбезность.

Энди снова размахивает ложкой. Шлеп, шлеп.

– Я забыл спросить, не вегетарианка ли ты, случаем? А потому решил приготовить томатный суп. Довольно хитрая штука, – приходится вычищать у помидоров сердцевину, снимать кожицу, – но зато результат получается просто шикарный! И потом, есть все же что‑то ужасно притягательное в блюдах с натуральным цветом. Кстати, выпить хочешь?

Кому сейчас нужно мое геройство?

– Да, – говорю я. – Все‑все, спасибо, достаточно. Ну я пока пойду приму душ.

Тащусь по коридору к ванной: с бокалом в руке, чувствуя себя ужасной провинциалкой. Практически ожидаю, как он сейчас крикнет мне вслед: «Эй, я тут, пока тебя не было, смотрел телевизор, вдруг поднимаю глаза – а там эта тетка, твоя соседка, развешивает белье прямо в окне».

Первое, что сразу бросается в глаза при входе в ванную: Энди пристроил свой шампунь, бритвенный станок и пенку для бритья на бывшую полочку Бабс. Господи, да тут еще и увлажняющее молочко «Клини́к»! Лично я держу свои причиндалы в закрытом шкафчике над раковиной. Мне кажется, чем больше косметики выставляешь на всеобщее обозрение, тем меньше у тебя уважительных причин выглядеть уродиной.

Первое же, что бросается в глаза при выходе из ванной, – так это то, что пришел Робби. Не заметить этого невозможно: я буквально врезаюсь в него, пытаясь на цыпочках прошмыгнуть в свою комнату, обернутая в полотенце. Ору как резаная – уже во второй раз за сегодняшний день.

– Дарррагая! Сколько лет, сколько зим! – орет он в ответ, широко растопырив руки.

Ору снова – и стремглав несусь в спальню.

– Извращенец! – кричу я, с силой хлопая дверью.

Слышу, как он начинает смеяться, и тоже смеюсь. Я уже и забыла, как мне нравится Робби! Чем больше его узнаешь, тем симпатичнее он становится. И, самое главное: он совсем на меня не сердится. Может, не так уж и сильно он на меня «запал»? Думаю, вечер удастся.

Недолго рассуждаю, что бы такое надеть, и через двадцать минут появляюсь вновь: в оранжевом шерстяном джемпере, черных брюках, коричневых туфлях (сама знаю, надо было надеть коричневые брюки, в тон туфлям, но что‑то меня всегда настораживает в коричневых брюках) и с тщательно подобранным макияжем. Я, конечно, не такая, как некоторые другие, – профессионалки, «крепкие орешки», чья безупречная помада или идеально гладкий «тональник» – скорее произведение искусства, чем просто грим. Но, с другой стороны, меня не назовешь и полным «отстоем» по части макияжа.

– Отлично выглядишь, – говорит Робби, закашлявшись.

Энди, суетящийся над кастрюлей, воздерживается от комментариев.

– Тебе помочь? – предлагаю я.

– Нет, все уже готово. Хотя ты могла бы расставить тарелки. А вообще, не надо, просто садись. Роб! Оторви задницу от стула – достань‑ка глубокие тарелки, ложки и натри пармезан.

– Ладно‑ладно, не надо так шуметь, – отвечает Робби, делая вид, что начинает суетиться. Демонстративно закатывая глаза, он делает мне знак и беззвучно, – одними губами, – произносит: «Козел!»

– Я все слышу, – говорит Энди, не поворачивая головы. Я делаю глоток вина, чтобы скрыть смешок. – О‑о‑к‑к‑е‑е‑й! Вот и мы!

Энди наливает немного кипящей красной массы мне в тарелку и, оторвав несколько кусочков от листа базилика, аккуратно украшает ими блюдо. То же самое он пытается сделать для Робби, но тот принимается возмущаться тоненьким голоском:

– Я и сам могу нарвать базилик. Не стоило беспокоиться.

– Ну и на здоровье! – Энди притворяется обиженным. – Было бы предложено. Можно подумать, мне это надо!

– Не запах, а просто фантастика! – говорю я, не веря тому, что слышу.

Помидоры, хлеб, базилик – с этими ингредиентами еще можно как‑то мириться. Вдыхаю густой запах – и желудок отвечает довольным урчанием. Смелое заявление, особенно для меня. Боже, мне… мне… и в самом деле хочется это съесть. Пальцы сами собой ползут к ложке, но тут я замечаю нахмуренное лицо Энди.

– Мы конечно же начнем с молитвы, – говорит он строго. Ложка со звоном выпадает у меня из рук, и я становлюсь такой же красной, как суп. – Да я пошутил, – добавляет он.

Хочется рассмеяться, но у меня просто нет слов: это не суп, это настоящая магия! Вкусовые сосочки танцуют танго на спинке моего языка. Нет! Мозг забивается ужасающими мыслями. Что я творю?! Это не то, чему меня учили! Мой талант – терпеть лишения! Вот в чем я хороша как никто другой. И что же? Вот она я: попавшая в капкан собственной жадности. Желудок постепенно перестает урчать и теперь уже кипит от негодования. Да как он смеет врываться в мой дом и силой навязывать мне не только себя, но еще и свою (мою) кастрюлю?!

– Отстань от меня! – шипит Робби.

– Что? – переспрашиваю я, усилием воли заставляя голос не сорваться.

– Я, честно, мыл руки, – кричит Робби. – Натали! Скажи ему, чтобы отвалил!

– В чем дело? – спрашиваю я Энди.

– Понимаешь, Робби, конечно, отличный парень и все такое, – говорит Энди, опираясь на согнутые локти, словно шестилетний мальчишка. – Но он постоянно…

– Энд! Пожалуйста! – протестует Робби.

– Нет уж, продолжай, мне хочется послушать. И что? – восклицаю я.

– Он постоянно теребит себя там: хочет убедиться, что все на месте! – Энди с издевательской улыбкой отправляет в рот порцию томатно‑хлебного супа.

– Я делаю только то, что советуют доктора! – кричит Робби. – Ладно, а ты сам‑то? Тоже мне, образец гигиены! Как насчет колледжа? Помнишь свою комнату? Ты уже рассказывал Натали про пивные кружки с…

– Робби! – орет Энди. – Это было двенадцать лет назад! Мне, блин, было всего восемнадцать! А туалет был в самом конце коридора!

– Мм‑мм, – мычу я многозначительно, изо всех сил борясь с приступом смеха. – Приятного всем аппетита!

– Да уж, сбавь‑ка обороты, Роб, – громко рычит Энди. – Из‑за тебя Натали не может нормально поесть. Давай‑ка будем взрослыми. Это все неправда, – шепчет он мне. – А он и в самом деле, пи́сал в раковину. Что поделаешь – замашки среднего класса.

А затем более громким голосом:

– Смотрите‑ка, индекс Доу‑Джонса поднялся на шестнадцать пунктов…

К счастью, Доу‑Джонсу не дают времени развернуться, и мы быстро переходим к более сочным темам. Одна из них – новый взлет блестящей карьеры Энди. Он умудрился заполучить еженедельную финансовую колонку в интернет‑журнале. «Я думаю, им просто нужен был кто‑то, кто сможет предсказать, когда же они обанкротятся». И еще, он устроился внештатным сотрудником в Центральное отделение, – «то еще, кстати, отделение», – какой‑то лондонской газеты. Сейчас Энди зарабатывает раз в тридцать меньше, чем в свое время на бирже. Но ему наплевать: в бытность брокером «это была работа, работа и еще раз работа, никакой личной жизни и никакого просвета в конце туннеля».

Ему также хочется знать, видели ли мы с Робби в сегодняшних газетах фото самого богатого человека в мире. (Какой‑то бизнесмен‑программист, стоимостью в 50 миллиардов долларов. Если бы не модная бородка и хорошие зубы – никогда бы не подумала. Мне казалось, такие люди должны носить тиары.) Да, вот еще что, Натали. Что такое у Криса с улыбкой? Ну, вспомни, вчера! Он что‑то такое забавное вытворял со своей нижней губой. Я отвечаю: он очень хотел, чтобы улыбка выглядела грустной. Как у Билли Болдуина.[47]Энди очень сожалеет, но его эта улыбочка дико завела.

Я признаюсь, что специально читаю спортивный раздел в «Дейли Экспресс», дабы впечатлять Криса своими поверхностными познаниями в американском футболе. Энди и Робби в ужасе. Прекрати немедленно! Разве он читает раздел «Мода и красота» в той же «Дейли Экспресс», дабы впечатлять тебя своими поверхностными познаниями в помадах? Робби, да ты просто бабуин‑женофоб. А вдруг Натали и в самом деле помешана на регби? Ты‑то откуда знаешь? Мм, все в порядке, я не помешана на регби.

Кстати, коль уж мы заговорили о неразумном поведении: как насчет той женщины, с которой встречался Роб? Она запрещала ему пить воду после девяти часов вечера, поскольку терпеть не могла, когда он будил ее посреди ночи своими походами в туалет? Секундочку, Эндрю, а разве Саша не заставляла тебя выгуливать ее чау‑чау? Это была сучка, йоркширский терьер, – когда ты наконец запомнишь? Кстати, имевшая дурацкую привычку подъедать дерьмо за другими собаками. И звали ее не как‑нибудь, а Миффи. А когда Роб покупал свою «веспу», и Энди спровоцировал его спросить того здоровенного волосатого торговца мотоциклами, «нет ли у него очень большого фиолетового набалдашника»? И чем же ты собираешься заниматься: теперь, когда ушла из балетной компании? Сдельной работой в области танцевального пиара, хотя в общем‑то это дело мне не очень‑то по душе. А чем бы хотела заняться? Хотела заняться? Никогда об этом не думала. А надо бы подумать, правда? И затем, уже под конец, словно невзначай, словно в шутку: а помнит ли Энди пятнадцатилетие своей сестры и то, как он целовал меня в бельевом шкафу десять лет назад?

Ход беседы слегка застопоривается. Энди, похоже, шокирован.

– Господи, а ведь мы и правда целовались, – выпаливает он. – Ты тогда была такой хорошенькой пятнадцатилетней девчушкой, а я – бесстыжий, неотесанный чурбан – всю тебя обмусолил своими слюнями! Я совершил непростительную ошибку, сказав Тони, что, на мой взгляд, ты симпатяжка. Он тогда чуть не сделал из меня отбивную.

Я открываю рот от удивления:

– Не может быть!

На лице Энди грустная улыбка.

– Признаюсь, я тогда был размазней и слюнтяем. Чересчур много слушал Моррисси.[48]После того случая я даже боялся к тебе подойти. Удрал в колледж, поджав хвост. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. И не то чтобы без меня тебе стало хуже, правда? Черт возьми, как я мог забыть? А у тебя хорошая память.

Ненадолго наступает неловкое молчание. А затем:

– Ф‑фу! Гадкий извращенец! Клеиться к невинным малолеткам! – громко возмущается Робби, сурово хмуря свою монобровь. – Натали! Ну и подонок! Гадкий, отвратительный тип!

Гляжу на Энди, изо всех сил стараясь сохранять непроницаемое лицо, и остатки былого яда постепенно растворяются.

Мы еще долго разговариваем и много смеемся. Напряженность спадает, я расслабляюсь и невзначай опускаю взгляд в тарелку: там пусто.

Честное слово, на какую‑то долю секунды мне даже кажется, что у меня галлюцинации. Но нет, ничего подобного. Вот она – стоит передо мной: чистая, будто вылизанная. Несвойственная тяжесть в желудке подтверждает страшную правду. Я осознавала, что ем. Я позволила себе это. Заставила себя. В угоду Бабс. Вспоминаю, как в детстве меня кормили из ложечки. «Ну, еще ложечку за маму. Умничка! Теперь ложечку за папу. Вот молодец! И ложечку за Тони. Хоро … Тони, не глупи, конечно же твоя сестренка может съесть ложечку за тебя. Что? Это твоя ложка? Ладноладноладно! Только без истерик! Ну же. Я тебя прошу. Встань, пожалуйста, с пола, вот молодец (вздох). И еще ложечку за Мишку…»

Ну, и что? Подумаешь! В конце концов, я пропустила обед. Сделала пробежку. Но чтобы съесть все! Вылизать тарелку, словно плебейка какая‑то! А дальше что – десерт?

Натали, а Энди рассказывал тебе, как он постоянно ходил и ко всем приставал со словами: «Фотка есть?!», потому что вычитал эту фразу в «Человеке с золотым пистолетом» и вообразил себя соперником Джеймса Бонда? Я прикрываю рот рукой, сдерживая смех, и забываю о своей вылизанной тарелке.

Отвечая на телефонный звонок, я все еще продолжаю смеяться.

– Что такого смешного? – спрашивает Бабс.

– Ой, привет! Да это все твой брат! Такой смешной. И он, и Робби. Они как парочка старушонок‑спорщиц! Мне кажется, все будет в порядке, ну, то, что он здесь поживет.

Мне кажется, Бабс приятно это слышать. Особенно с учетом того, что я достаточно тактична, чтобы завуалировать подтекст: «я‑то думала, твой Энди – вечно недовольный, ворчливый и раздражительный придурок, самодовольный и ограниченный, напичканный идиотской философией рюкзачников и „Мудрости далай‑ламы (в сокращенном варианте)“, но после сегодняшнего вечера я почти полностью пересмотрела свою позицию».

Но она просто говорит:

– Ну да. Я так и думала, что вы поладите. Особенно с вашими одинаковыми перепадами в настроении.

– Ой, – откликаюсь я.

Хотя надо было сказать то, что сказала бы на моем месте любая уверенная в себе женщина на такую мелкую подколку: «К чему это ты клонишь?».

Бабс, наверное, сообразила, что переступила грань, поскольку поспешно добавляет:

– Не обращай на меня внимания, Натали. Я не знаю, какая муха меня сегодня укусила. Это просто замечательно, что Энди живет у тебя. Думаю, все будет замечательно, вы прекрасно поладите. Единственное, он до сих пор сохнет по Саше, так что мой тебе совет: будь осторожней.