Глава 29. В конфликтных ситуациях мужчины, согласно мнению одного известного эксперта, стараются как можно быстрее отступить в так называемую «пещеру»

 

В конфликтных ситуациях мужчины, согласно мнению одного известного эксперта, стараются как можно быстрее отступить в так называемую «пещеру», где и прячутся долгие часы, игнорируя мольбы своей бедной партнерши: выйти и объясниться. Робко шаркая тапками, они выползают на свет лишь после того, как наконец‑то переварят и извергнут наружу мрачные и темные плоды своего внутреннего напряжения. Для себя я сделала вывод, что «пещера» – это эвфемизм для слова «туалет».

Так или иначе, но, похоже, в этом действительно что‑то есть, так как после моей чудовищной обжираловки я вдруг начинаю чувствовать типично мужскую потребность запереться в ванной на целых полтора часа. Неподвижно сижу на полу, мечтая об избавлении, но не надеясь на него. Может, выпрыгнуть в окно? Тогда Бабс поймет, как сильно я сожалею о случившемся. Целую бесконечность мусолю этот сценарий, но, в конце концов, неохотно признаю, что самоубийство – в отличие от конфет и цветов – довольно неудачный способ напомнить о себе. Таким способом можно добиться лишь сожаления у всех остальных. Ой. Нет, все это как‑то нехорошо. Зато теперь я понимаю, что и вправду разгневана.

Я настолько шокирована этим открытием, что все мое тело непроизвольно дергается, принимая оборонительную позицию, и я едва не ударяюсь головой о раковину. Гнев? Нет, это все же не про меня. Я не такая, как Франни. Вот Франни – злая. Она постоянно живет в состоянии гнева. Большинству людей, чтобы дойти до такого уровня агрессии, необходимо сесть за руль, а Франни достигает его без всякой посторонней помощи. Она из тех, кто сразу бьет в морду только за то, что на нее косо посмотрели.

Как‑то раз она затащила Бабс на футбольный матч, в Саутгемптон, и вот на обратной дороге в Лондон они сидят в поезде, – по словам Бабс: «бухие в хламину», – и тут какой‑то мужчина средних лет наклоняется к ним через проход и очень вежливо просит не шуметь. Слово «простите» уже готово сорваться у Бабс с губ, как Франни вдруг начинает орать – да‑да, именно орать: «Были бы мы мужиками, ты бы никогда такого не сказал. Так что отвали! Понял, козел?!»

Вот это, я понимаю, злость.

Но я‑то не такая. Я – хорошо воспитанная. Я – управляемая. Я держу себя в руках. По крайней мере, держала – до того момента, когда моя жизнь начала распускаться, словно дешевый свитер. Посмотрите на меня! Пожираю шоколад горстями как… э‑э… моя мама. Презрительно кривлю губы. Когда в дело вступает шоколад, мамино чувство собственного достоинства моментально куда‑то улетучивается. Она уже не может устоять. Как наркоманка. Помню, как однажды родители Бабс пригласили нас на ужин. С самого начала мама нарочито отказывалась от десерта, но потом, – подобно плохому плотнику, состругивающему с двери лишнее дерево, – срезала и отправила в рот девятнадцать «тоненьких щепочек» с шоколадного торта, после чего на тарелке осталась лишь одна «тоненькая щепочка». И тогда она воскликнула, обращаясь к миссис Эдвардс, съевшей всего один скромный кусочек под свой эспрессо: «Джеки! Тебе так повезло с фигурой!»

Не могу понять, как это вообще могло случиться со мной. Опираясь на ванну, прокручиваю в голове историю своего падения. Полное помешательство на еде, – и это после стольких месяцев строгого контроля потребления! Облом с Саймоном, затем – с Крисом, и вот теперь – с Энди. О господи, неужели все дело в мужчинах? Нет. Этого не может быть. Это не так. Фиаско с Саймоном – всего лишь примечание к моей дружбе с Бабс. Той, что дала трещину уже давно. Примерно в то время, когда Бабс познакомилась с Саймоном, а я села на диету. Злилась ли я тогда? Не помню, чтобы я что‑то чувствовала. Разве что ошеломление. Жалость к себе в присутствии пары, столь беззастенчиво, откровенно, бесстыдно влюбленной друг в друга. И это притом что я была с Солом. Вполне приличным парнем, да, но вовсе не тем чувственным животным, что я мечтала видеть подле себя. А потом я встретила Криса – и это оказалось сродни пирсингу на языке, – и лишилась работы.

Как все запутано! И тем не менее, все, так или иначе, замыкается на Бабс. Что я чувствую по отношению к ней? Восхищение. Уважение. Любовь. Я обожаю Бабс. Вот только ужасно тяжело любить всем сердцем, когда тот, кого любишь, своей яркой, сверкающей жизнью лишь отчетливее высвечивает колдобины твоей собственной. Но, с другой стороны, это ведь только твоя проблема. А я взяла – и свою собственную проблему перенесла на Бабс. Дулась на нее. Как стыдно. Поступала с ней так, будто она передо мной в неоплатном долгу за то, что ее жизнь счастливее моей. Ну, зато теперь – благодаря моему поведению, – все стало как раз наоборот. Она думала, я на нее злюсь. Она так и сказала, когда отчитывала меня за мою худобу. Должно быть, я и вправду злилась на нее тогда.

Вжимаю голову в плечи, словно черепаха, прячущаяся в свой панцирь. Злость примитивна. Злость неприлична. Злость недостойна. Злость уродует лицо. От злости багровеют уши, кончик носа белеет, ноздри раздуваются так, что волоски вылезают наружу, злость выжимает из твоей кожи пот, – т. е. воду с мочой, – и получается, что ты вроде как обделалась всем телом. В злобе ты непроизвольно начинаешь плеваться, даже не замечая этого.

Страх – совсем другое дело. Когда ты боишься, твои глаза красиво расширяются, а грудь высоко вздымается, вводя в заблуждение окружающих, которые начинают думать, что твой бюст гораздо больше и пружинистей, чем на самом деле.

Или радость – ямочки на щеках и отличный цвет лица.

Меня всю передергивает. Внезапно хочется увидеть маму. Она просто незаменима, когда тебе плохо. Она обязательно скажет: «Все это чушь, дорогуша!» – и заставит тебя через силу веселиться. Мама никогда не станет ругать тебя в открытую, но ее эмоции будут бить через край, так что ты непременно прочувствуешь всю глубину своего позора: словно кубик льда скатится по позвоночнику. И ты будешь раздавлена. И вот тогда мама словно взорвется жизнью: примется ободрять, обхаживать, задабривать тебя, стараясь вновь вернуть в благодушное настроение.

Именно это мне сейчас и нужно. Силой заставляю себя подняться с пола и тащусь к телефону.

– Мама?

– Да, дорогая! А я весь день пытаюсь до тебя дозвониться! Чуть с ума не сошла! Ты в порядке? Что‑то случилось?

– Нет‑нет, ничего, прости, все нормально, спасибо, как ты?

– Коль уж ты спросила: я места себе не нахожу! Когда мы с тобой разговаривали в последний раз? Я знаю, милая, ты была занята, я не хотела тебя беспокоить, не люблю вмешиваться, не хочу, чтобы меня считали занудой, ты же знаешь, но у меня столько новостей, столько всего произошло, что я буквально в смятении!

Неужели в универсаме «Уэйтроуз» передвинули полки с птицей?

– Мам, – тяжело вздыхаю я. – Пожалуйста, не говори так, ты же знаешь, что ты не зануда. У тебя голос какой‑то стран… замечательный голос. Послушай, ты должна все‑все мне рассказать. То есть можно я приеду к тебе?

– Сейчас? Господи, ну конечно же! Глупышка! Зачем ты спрашиваешь? Ты уже поела?

– Ой, я…

– У меня тут кое‑что осталось в холодильнике, я сейчас что‑нибудь соображу. Кстати, у меня есть чудный палтус, – свежий, прямо с рынка, в супермаркете такого не купишь, – если хочешь, я пока поставлю его на огонь, да, почему бы и нет?

Делаю глубокий вдох и стараюсь отвлечь ее – как можно дипломатичнее – от палтуса. После чего прощаюсь и кладу трубку. Судя по голосу, мама так страшно польщена моим звонком, будто я – это не я, а как минимум владелица поместья, снизошедшая до того, чтобы позвонить служанке домой. Взбиваю волосы и напяливаю самый объемистый свитер крупной вязки, чтобы сразу предупредить возможные нападки из разряда: «какая же ты худенькая!». Может, затолкать под свитер подушку? Хотя я и без того чувствую себя огромной.

Мама открывает дверь прежде, чем я успеваю нажать кнопку звонка, – интересно, она что, вообще никогда не снимает фартук? – и несильно сжимает меня в объятьях. Через две секунды она отпускает меня, но тут же несильно надавливает мне на спину, что я расцениваю как: «стой на месте». Я стою, не двигаясь, пока ее руки ощупывают мои плечи. Неуверенно улыбаюсь. Так отвечаю я требованиям или нет?

– Прости, я не звонила тебе несколько дней, – говорю я, дабы заполнить паузу. – Я, честно, собиралась. Да, так что там у тебя за важные новости?

– Пойдем на кухню. – Мамино лицо вдруг озаряется сияющей улыбкой. – Ты точно уверена, что не хочешь чего‑нибудь поесть? Может, хотя бы чуть‑чуть, а?

– Если честно, я с удовольствием выпила бы мятного чаю, – радостно отвечаю я, наблюдая за тем, как ее надежды вспыхивают и гаснут прямо на глазах.

Мама ставит чайник и принимается суетиться по кухне: ставит на стол жестяную коробку с печеньем, пододвигает стул. Все это время она улыбается и тихонько мурлычет себе под нос. Я сгораю от нетерпения. Ее любимый образ – «подавленность», но сегодня она какая‑то чересчур бойкая. Может, у нее «передоз» диетической колы? Или она в пух и прах разбила оппозицию в «Весонаблюдателях»? Но тут мама стискивает пальцы, ее лицо искажается, и я с испугом замечаю в ее глазах слезы.

– Я сегодня разговаривала со своей внучкой, – дрожащим голосом говорит она.

– С Тарой? – изумленно спрашиваю я.

– А что, есть еще кто‑то, о ком я до сих пор не знаю? – язвительно замечает мама.

– Ой, мам! – шепчу я. – И как? Что она тебе сказала?

Быстрым, хорошо отработанным движением мама поворачивает голову и принюхивается. После чего объявляет сухим и прозаичным тоном:

– Твой брат показал мне письма и открытки, что он получал все эти годы. И фотографии. Он держит их в буфете, у себя на кухне. Там был номер – куда звонить, – но я решила, что разумнее написать им. Сейчас не то, что раньше: письма в Австралию доходят довольно быстро. И сегодня Келли позвонила мне сама, – в 7 утра! – в пять вечера по их времени. Судя по всему, она как раз получила мое письмо. Я сразу догадалась, кто это. Мы… мы с ней проговорили семнадцать минут. Она – художница. У нее своя маленькая галерея. Очень любезная молодая женщина. А потом она позвала к телефону Тару, знаешь, в ней чувствуется такая же, точь‑в‑точь такая же энергия, как у Тони, когда он был в ее возрасте. Такая дружелюбная, жизнерадостная девочка, очень непосредственная и ужасно взрослая. Она обожает серфинг и компьютерные игры, – так она мне сказала. И только недавно рассталась со своим бойфрендом. Это в одиннадцать‑то лет!

С интересом смотрю на маму и киваю, поощряя ее. Она улыбается.

– Тара хочет, чтобы я переслала ей по электронной почте свое фото. Если бы я еще знала, как это делается! В общем, я ей сказала, что сделаю и вышлю.

– Если хочешь, я тебе помогу. А что еще она говорила?

– Она хотела знать, идет ли у нас дождь. И должна ли она называть меня «бабуля». Свою другую бабушку она зовет «Элизабет». Представляешь?!

Если бы я не знала ее так хорошо, то непременно закричала бы: «Но что ты чувствовала? Как это? Разговаривать со своей внучкой впервые в жизни? Услышать ее голос? Как это, когда в первый раз тебя называют „бабуля“? Что ты почувствовала? Экстаз, раздражение, исступление, печаль, радость – что‑нибудь?».

Но поскольку это моя мама, а я – это я, то я задаю совсем другой вопрос:

– А ты хочешь… ты собираешься как‑нибудь увидеться с Тарой и Келли?

Откашлявшись, мама заявляет:

– Австралия отсюда довольно далеко, да и билеты весьма недешевые.

Использование слов «довольно» и «весьма» ясно говорит о том, что мама изучала стоимость и время перелета от Лондона до Сиднея примерно с 7:25 утра, и, таким образом, у нее было добрых четырнадцать часов, чтобы минимизировать в голове расходы и расстояние. На одну секунду – всего на одну дурацкую секунду – у меня возникает желание броситься на пол и разреветься.

Но поспешные мамины слова приводят меня в чувство:

– Я уже давно отвыкла от подобной суеты и чувствую себя совершенно измотанной. Да и ты выглядишь ужасно – впрочем, как всегда. Ты должна больше есть, Натали, у тебя болезненный вид.

Верный признак того, что тема внучек закрыта. Во всяком случае, на сегодня.

– У меня была тяжелая неделя, мам, – говорю я. – Но я стала есть больше. Я… – только бы не поморщиться, повторяя, как попугай, ее же любимое выражение! – стараюсь усиленно питаться.

Мама испускает недоверчивый вздох.

– Мартин был очень огорчен, что ты никак не проявилась, – тихонько ворчит она. – Я знаю, химчистка далеко не идеальный вариант, но я лишь пыталась тебе помочь. Думаю, не ошибусь, если скажу, что навряд ли после нашего разговора ты думала о том, чем собираешься заняться?

Спасает меня телефонный звонок. Мама опрометью бросается к нему.

– Алло? Джеки! Pronto! Как мило, что ты позвонила! Я знаю, ты весь день была у себя в кулинарии, не переживай, я все понимаю, да, о, да, было бы здорово, с удовольстием заскочу к тебе завтра, во сколько? В половине шестого? Отлично. Как ты, как Роберт? А дети? Да что это я, можно было не спрашивать, у меня тут Натали рядышком, она как раз расскажет, что там у них новенького.

Голос у миссис Эдвардс низкий, зычный, и, хотя мама и прижимает трубку к самому уху, мне прекрасно слышно каждое слово Джеки. Она интересуется, как у меня дела. Я заливаюсь краской.

Мама переключается в свой базовый режим: «заломленные руки».

– Не очень, – объявляет она с прискорбием. Ее взгляд пробегает по мне, но при этом всячески избегает моего. – Все такая же болезненно худенькая, но что тут поделаешь, меня она не слушает, я уже все перепробовала.

«Секундочку, – думаю я, – а как же те два фунта, что я набрала? Вот она – людская неблагодарность!»

– Но, что еще хуже, «Балетная компания» дала ей от ворот поворот. Я ужасно расстроена. В наши дни не так‑то просто найти работу. Я тут подыскала ей местечко в химчистке, у моего знакомого, так нет, она, видите ли, даже слышать об этом не желает. Я понимаю, это далеко не идеальный вариант, но согласись, все‑таки лучше, чем ничего?! О, Джеки, как ты думаешь, Натали сможет найти себе работу? Знаешь, я очень переживаю.

Исключительно чтобы не выскочить опрометью из дома, я использую «пилатесовскую» технику дыхания (каждый выдох длится в пять раз дольше обычного, так что после того, как ты медленно вытолкнешь из себя полные легкие двуокиси углерода, вероятность смерти от удушья становится настолько реальной и неизбежной, что все второстепенные дела и заботы забываются в момент). Делаю глубокий, судорожный, конвульсивный, отчаянный вдох и едва не пропускаю ответ Джеки. К счастью, ее слова столь выразительны, что легко проникают сквозь засасываемый воздух.

– Ну, конечно, Натали найдет себе работу! – рокочет она. – Еще лучше прежней – она же такая умница! Шейла, глупо даже сомневаться, ты должна верить в нее! Ах! Uno momento, тут Барбара хочет сказать ей пару слов.

Мамино лицо вытягивается, и она неохотно передает мне драгоценную трубку. Я в ужасе смотрю на нее.

– Это тебя, – восклицает мама, размахивая трубкой, словно гремучая змея своей погремушкой. – Бери, не бойся. Она не кусается!