При всем том, что сказано нами о женщине Средневековья и о служении ей мужчины, их отношения остаются решительно непохожими на те, которые привычны современности: «…Средневековье не ведало того, что называется любовью у нас. <…> Слову любовь (amor) даже придавался уничижительный смысл: оно означало пожирающую дикую страсть. Чаще употребляли понятие caritas, <…> лишенное оттенка сексуальности. <…> Сказанное не означает, что мужчины и женщины Средневековья не ведали порывов сердца и телесных ласк, что им были чужды плотские наслаждения и привязанность к любимому человеку. <…> средневековые песни и фаблио, скульптуры и миниатюры изобилуют непристойными сценами, шокирующими позами и разнузданным сплетением тел»[419].
Мол, холодны мои объятья —
Неверный друг мне шлет укор,
Забыв безумств моих задор
На ложе и в парадном платье.
Напомнить бы ему сполна,
Прикосновением нагим,
Как ласково играла с ним,
Груди пуховая волна![420]
Оно и понятно: воспевать женщину и не желать ее невозможно даже при всех умопомрачениях ульрихов лихтенштейнских вместе взятых; испытывать любящего мужчину сорочкой и не видеть себя в его объятиях — даже при всех помешательствах экзальтированных женщин.
Отношение к любви как к некой высшей ценности, где-то на небесах навеки связывающей любящие сердца, уже начинает пробиваться, но все же долгое время остается чуждым человеку Средневековья. В сущности, говоря о ней, средневековое общество говорит о влюбленности, другими словами, о крайне неустойчивом, преходящем состоянии духа, на смену которому, конечно, может прийти настоящее чувство, но чаще сменяется новой влюбленностью. Новая любовь,— как гласит кодекс Андрея Капеллана,— старую гонит. Однако прогнать старую, как это известно и без судебных вердиктов, может только полученная соискателем награда. Вспомним приводившуюся нами мысль Хёйзинга о рыцарском подвиге, целью которого является героическое спасение девы от «ужасной опасности» потерять свою девственность. Не без доли язвительности историк культуры прибавляет к ней следующее замечание: «А может, в своей основе такое спасение всегда сводится к охране девичьей целомудренности, к защите от постороннего посягательства, с тем чтобы оставить за собой спасенный трофей? Во всяком случае, из всего этого возникает великолепный мотив, сочетающий рыцарственность и эротику: юный герой, спасающий невинную деву. Противником его может быть какой-нибудь простодушный дракон, но сексуальный элемент и здесь присутствует самым непосредственным образом»[421].
Можно утверждать: общество того времени, даже исповедуя новую — христианскую веру, вовсе не стремится неукоснительно следовать наставлениям ее пророков: «…утешайся женою юности твоей, любезною ланью и прекрасною серною: груди ее да упоявают тебя во всякое время, любовью ее услаждайся постоянно. И для чего тебе, сын мой, увлекаться постороннею и обнимать груди чужой?»[422]. Поэтому куртуазная война полов — это не что иное, как нескончаемая погоня за новыми и новыми победами; в сущности, только они (при одновременном соблюдении правил игры «в тайну», но ни в коем случае не злоупотреблении ими) создают светскую репутацию обеим сторонам. И чем выше эта репутация, тем громче победа, тем слаще награда.
Но что делать с получающими жизнь плодами подобных завоеваний? Стоит задуматься над этим вопросом, как единственным ответом станет то, что, время этой увлекательной и пышной «войны полов» обязано полниться незаконнорожденными детьми и подкидышами. Дошедшие до нас свидетельства говорят о том, что женщины, из тех, кто имеет достаточные средства, в целях сокрытия беременности, уезжают куда-нибудь подальше, чтобы решить свои проблемы на стороне, из тех, что попроще,— в другую деревню. Там одни ищут для своего ребенка приемную семью и договариваются о содержании, другие оставляют детей под дверью известных своим мягкосердечием людей или у ворот монастыря, богадельни… некоторые и вовсе бросают новорожденного на произвол судьбы[423]. Вымысел романиста, виконт де Бражелон, в действительности совершенно типичная фигура. Однажды сверток с ребенком и деньгами присылают некоему священнику… через год, случайно оказавшийся в тех краях граф де ла Фер догадывается, что перед ним его сын, и забирает его к себе… через пятнадцать лет отец, мать и сын впервые собираются вместе — но лишь для того, чтобы тут же снова расстаться[424]…
Особое положение сохраняется лишь за так называемыми бастардами — внебрачными детьми коронованных особ. Вера в сакральные свойства крови, текущей в жилах миропомазанных венценосцев, диктует особое отношение к ней, поэтому ее наличие служило им известной защитой, хотя, конечно, и не уравнивало с законными наследниками. Правовое же положение прочих весьма ущербно. В Европе они не имели никаких прав наследования имущества ни своего отца, ни других родственников. К слову, ограничение их прав сохраняется долго. Еще Кант, опираясь отнюдь не на обыденные представления, но на строгие принципы создаваемой им философской системы, будет утверждать, что внебрачные дети — это дети, появившиеся вне закона, и, следовательно, тот не обязан охранять их. Иначе говоря, общество может попросту игнорировать их существование.
В России только законом от 3 июня 1902 г. устанавливалась юридическая связь между внебрачным ребенком и его матерью и отчасти отцом. До этого времени даже мать не обладала по отношению к нему родительской властью. По новому закону внебрачные дети обретали некоторые права в области наследования. Правда, они распространялись только на то имущество, что было нажито самой матерью, ее родовое достояние внебрачные дети наследовать не могли. В других странах это происходит примерно в то же время: нет никаких оснований утверждать, что Россия — «медвежий угол» семейного права.
Мы сказали, что Средние века — это время младших детей, выдавливаемых из всех измерений социума. Но, как показывает обращение к общественным нравам, к формируемой культуре, это еще и время детей, которые с самого рождения выталкиваются из родной семьи к живущим на стороне кормилицам, а затем отправляются на воспитание к совершенно чужим людям. Простонародье не увлекается куртуазной любовью; их имущество гораздо проще делить и передавать по наследству, поэтому юридические параграфы брачных контрактов не столь строго регламентируют отношения мужчины и женщины, и браки здесь нередко заключаются по взаимной склонности (вещь, совершенно немыслимая в среде аристократов). Правда, можно поспорить о существовании брачных контрактов у низших сословий, но ведь и устные формы договора, заключаемого при свидетелях, — это тоже юридический документ. Как бы то ни было, и в этой среде немало подкидышей, а то и вообще выброшенных на улицу детей. Это — и их время.
В городах процветает практика очень рано отправлять своих детей в услужение чужим людям как плату за их обучение ремеслу, чтобы точно так же принять в обучение (и в услужением самим себе — чужих). Это и их время.
Жизнь привилегированных сословий осложняется существованием бастардов. Часть из последних знает своих отцов и пользуется известной защитой, которую обеспечивает им их имя, другая, бóльшая, если не сказать подавляющая,— остается «без роду и племени», но все же догадывается о «благородном» происхождении. Это и их время.
Все эти люди: младшие сыновья титулованной знати, внебрачные дети, которые для сокрытия адюльтера отдаются на воспитание в чужие дома, родные, отправляемые туда же для обучения, наконец, рано осиротевшие и принятые в опеку, никогда не знали детства. Впрочем, они не знают не только детства: анализ писем, получаемых на протяжение 600 лет от своих отцов теми, кто не утратил с ними связь, показывает, что в них нигде не выказывается не то что забота родителя, но и простой интерес к жизни своих детей[425]. Все они вынуждены вступать в самостоятельную жизнь еще в полудетском возрасте, и именно им суждено творить историю, создавать всю культуру своего социума.
Это время тяжелых испытаний, выпадающих прежде всего на их долю: «История детства — это кошмар, от которого мы только недавно стали пробуждаться. Чем глубже в историю — тем меньше заботы о детях и тем больше у ребенка вероятность быть убитым, брошенным, избитым, терроризированным и сексуально оскорбленным,— с достаточным на то основанием пишет Ллойд Демоз, и продолжает,— «Историков очень занимала шумная песочница истории, где сооружались волшебные замки и устраивались великолепные битвы, но они совершенно игнорировали то, что происходило в домах вокруг этой игровой площадки»[426]. Но и многое из того, что происходит на самой «игровой площадке», порождается все тем же безжалостным и преждевременным выталкиванием ребенка в социум, в самостоятельную жизнь.
Это время крайних жестокостей; средневековой жестокости вообще предстоит стать устойчивым словосочетанием. А еще — это время пылкой любви и жертвенности. Правда, и угасшим цивилизациям не была чужда ни та, ни другая, и им были ведомы яркие проявления всей гаммы чувств, свойственных человеку. Но если римская культура это культура контрастов, то Средневековье, ничуть не уступая Риму, а часто превосходя перепады обуревавших его страстей, — время рождения новых чувств, не свойственных ни архаичной эпохе, ни античности.
Дети и раньше не знали детства, и, вырываемые из дома прежде срока (мальчики Эллады практически с семи лет начинали утрачивать, во всяком случае, эмоциональную, связь с семьей). Вместе с тем они не могли не сохранять в себе так и не удовлетворенную потребность в любви, жалости. И, разумеется, здесь было достаточно места для встречной готовности жертвовать собою ради любого, кто способен на их проявление. Ребенку свойственно отвечать бризантным взрывом любви на любовь, и часто он выплескивает свою и свою — бризантную же — готовность к самопожертвованию на тех, кто проявляет хотя бы каплю искреннего чувства к нему; там, где вдруг появляется возможность отдать кому-то копимое в его маленьком сердце, оно отдается без остатка. Поэтому не случайно, что государство, принимающее на себя всю заботу о нем, становится предметом его нерастраченной любви, преданности, верности. Собственно, государство да еще воинское товарищество и есть то единственное, чему он может отдать всего себя. К тому же вся система античного воспитания, как уже говорилось выше, была направлена именно на это. По-видимому, любовь к отечеству — это не в последнюю очередь еще и особенность психологии ребенка, лишаемого родительских чувств.
Распад античной цивилизации не изменяет в судьбах детей ничего, кроме потери того, кому и чему они могут отдать все лучшее в них, и неизбежно рождение потребности свести счеты с обездолившим их порядком вещей. Поэтому распадающийся Левиафан плодит никому ничем не обязанных зверенышей. Кровожадные английские и французские пираты, искатели золота и приключений мореходы Испании и Португалии, безжалостные потрясатели империй, господствовавших на новооткрытых континентах, наемники всех стран Европы с их отчаянными командирами, делавшими головокружительные карьеры,— все это младшие дети, обычаем и законом майората вытолкнутые из родного дома. Однако и потребность в чужой любви и стремление выплеснуть в ответ свою любовь никуда не исчезает. Поэтому новая культура, которая начинает создаваться вокруг первого поколения сословия сирот-рыцарей, открывает возможность удовлетворить и ту и другую, и оно обращается к ней со всей нерастраченной возрастом силой. Экзальтация верности своему сюзерену — это и есть форма ответа на его участие. Культ прекрасной Дамы — во многом того же происхождения. «Куртуазная идеология, по-видимому, сложилась под влиянием настроений самой многочисленной и самой необеспеченной части феодального сословия, которую составляли младшие сыновья крупных феодалов, мелкие рыцари, наемные воины, поэты, чье положение приближалось к положению служилого рыцарства. Это была одновременно и возрастная и социальная прослойка, и поэтому понятия «молодость», «молодой» совпали с понятиями «благородство», «благородный», а их антиподы — «старость» и «старый» слились с моральными понятиями «подлый» и «подлость»[427].
Многие из них опускаются на самое «дно» социума, но многие, во всяком случае, из привилегированных его слоев, способных оплачивать и контролировать содержание не только признаваемых законом, но и незаконнорожденных потомков, получают достаточно хорошее воспитание. Между тем полученное воспитание по выходе в самостоятельную жизнь требует соответствующего положения в обществе. Новые поколения социальных сирот (если считать первым младших детей, которые становятся жертвами майората) часто не знают своих родоначальников, но грезят о них; тайна королевского происхождения героя, которая раскрывается в торжественном финале рыцарских романов, — отголосок именно таких грез. Но если вначале можно было мечтать о королевском происхождении, то со временем оказывается довольно и простого дворянства. В то время как законным детям достается военная служба и военная (т.е. самая громкая) слава, вторые должны довольствоваться ролью «севильских цирюльников», обнаруживающих способность быть доверенным лицом, наперсником сеньора, править гражданскую службу, добиваться литературной, научной и т.п. славы, которая вернула бы им отнятое несчастливым стечением судеб социальное положение. Фигаро именно из них, и в его личности, как в фокус, свелись и мотивация, и блестящий потенциал таких сирот.
Это еще и время большей самостоятельности. Дело не только в том, что культурная традиция выталкивает и законных и незаконнорожденных из дома. Умножение же числа последних лишает их родителя отцовских прав по отношению к ним, а вместе с ними — и части прав на всех признаваемых. Отцовская власть постепенно перестает быть абсолютной еще и по этому основанию, и оно открывает тем и другим большую свободу в распоряжении собственной судьбой. Меж тем свобода — это и мечта о чем-то великом, и инициатива, и авантюризм.
Таким образом, нет ничего удивительного в том, что умосостояние этих людей начинает формировать уже не божественное в мире, но место и роль человека в нем. Говоря языком того времени, не «studia divina», но «studia humana». Другими словами, рождение нового культурного феномена, имя которому «гуманизм», связано как раз с этим смещением духовного поиска. Во многом именно незаконнорожденные и прежде времени выброшенные из семьи дети готовят Ренессанс, готовят Новое время.
Выводы
1. Культ прекрасной Дамы и стремление к идеализации своей избранницы рождает встречный взгляд на вещи: сама женщина начинает осознавать себя высшим существом, и в силу этого диктовать свои законы поведения всему своему окружению.
2. Женщина выходит на авансцену жизни целого сословия. Она становится целью его свершений, культурной ценностью, «по образу и подобию» которой преобразуется вся социальная действительность.
3. Жизнь феодала в основном протекает при дворе. Это значит, что социальная природа мужчины как бы раздваивается: хозяин в своем собственном, он одновременно является младшим членом большого феодального «дома». Уже вследствие этого, а также в силу сложившегося уклада жизни сеньориального двора он оказывается в положении подчиненного у женщины, которая в традиционной культурной иерархии стоит ниже его.
4. Женщина оказывается в самом центре власти не только над умами и душами, но и власти административной. Однако это уже не мать патриархального семейства, власть которой распространяется только на домочадцев, поэтому вектор развития всего социума складывается при ее участии. Поэтому мужчина перестает быть монопольным субъектом истории.
5. Мужчина продолжает сохранять господствующие позиции в межпоколенной коммуникации, но и его воспитание начинает подчиняться ценностям, которые в значительной мере формирует женщина. В то же время и развитие женщины устремляется в сторону того идеала, который создается мужчиной. Поэтому другими становятся обе стороны межгендерной связи.
6. Уклад феодальной жизни рождает новое поколение «социальных сирот. Накопление их массы приводит к радикальному сдвигу в развитии культуры, смещению гендера и началу утраты гендерных ориентиров. Но вместе с тем рождает движение гуманизма а с ним — и Новое время.
