Разумеется, появление женщины во власти не значит, что мужчина утрачивает свою роль в истории культуры, место в межпоколенной коммуникации, наконец, свои права в семейном строительстве. Но все же время абсолютной монополии уходит, рядом с ним появляется женщина.
Обретение женщиной известной экономической независимости меняет, конечно же, многое, но далеко не все. Фундаментальные нормы культуры нередко сильнее экономических отношений уже хотя бы потому, что эти отношения складываются не в последнюю очередь и под их воздействием. Здесь уже говорилось о существе статуса и о том, что сама собственность — это в конечном счете особая социальная функция, а следовательно, начало, подчиненное им же, императивам культуры. Словом, основные принципы межпоколенной коммуникации и семейного строительства не определяются исключительно имущественными правами главы семейства (о недостаточности физического превосходства уже говорилось выше). Основание, на котором зиждется положение мужчины и в его собственном доме, и в социуме, и в истории, достаточно прочно без них. Не что иное, как фундаментальная культурная традиция, а значит, и сама психология полов и поколений, продолжают охранять исключительную мужскую монополию на принятие всех ключевых решений. Эта монополия закрепляется в нормах формального права, в свою очередь, действие последних обеспечивается всеми институтами социума (включая, разумеется, институт собственности). В конечном же счете, отлаживаемая тысячелетиями, работа социальных механизмов проявляется в том, что именно под контролем мужчины продолжает оставаться весь цикл детопроизводства и социализации новых поколений.
Остановимся на ключевых его элементах.
Прежде всего, мужчина имеет право принудить женщину к зачатию, и даже там, где та по закону имеет достаточные средства к независимому существованию, она вынуждена подчиняться его диктату. Собственно, здесь одна из главных целей брачного союза. Парадигма древнего сознания, которая велит мужчине оставить после себя неугасающий род, продолжает господствовать над ним. Залогом же его процветания по-прежнему остается мужское потомство. Поэтому там, где его нет, нет и самого брака. К слову, отсутствие детей и сегодня вполне достаточное условие для его расторжения.
На самом деле здесь (как и во встречном подчинении ей мужчины) нет ничего драматического, и уж тем более трагического. Зачатие ребенка ничем не противоречит голосу собственных инстинктов женщины, скорее напротив. К тому же, наличие детей существенно поднимает ее (не только внутрисемейный) статус, с нею начинает считаться социум. Но все же господствующая система общественных отношений не оставляет ей и доли той формальной свободы, которая существует в этом вопросе сегодня, когда женщина может откладывать зачатие вплоть до завершения карьеры (например, балерины). Гарантируемая и общественной моралью, и законом возможность уклониться от зачатия появляется только в XX столетии. Поэтому в Средние века известная почва для конфликта полов, в котором женщине не суждено быть победителем, существует, и часто этот конфликт накладывает свою печать на историю династий и могущественных государств. Так, Генрих VIII прославился, в частности, и историей своих браков. Всего у него было шесть жён, но причина брачной чехарды заключалась не только в моральной распущенности монарха. Он был одержим стремлением оставить после себя наследника мужского пола. Сама необходимость консолидации королевства требовала этого, и не в последнюю очередь невезение с женщинами служило причиной двух разводов и двух казней по вымышленному обвинению в измене. Свои предрассудки существовали всегда; одним из предрассудков того времени было представление, согласно которому именно женская слабость определяет неспособность рожать сыновей. Поэтому политическая мотивация поведения английского короля вполне очевидна, и соображения морали в его оценке должны выстраиваться в единый ряд с нею, но никак не первенствовать над прочими. Не забудем и отечественную историю, яркий след в которой оставили брачные союзы Ивана Грозного…
В свою очередь, те же культурные нормы, формируемая ими общественная мораль и, как следствие, все воспитание женщины исключали, и продолжают исключать по сию пору, возможность какой бы то ни было, во всяком случае, явной, инициативы в организации зачатия (известные еще из Библии примеры принуждения мужчины к соитию — не в счет). Разумеется, ничто из этого ряда никогда ее препятствовало ей скрыто вести какую-то свою политику, но все же законодателем семейного строительства вплоть до недавнего времени был мужчина.
Вопрос зачатия неразрывно связан с искусственным прерыванием беременности; отсутствие свободы в планировании семьи означает и отсутствие свободы в решении этого болезненного для многих вопроса.
По представлениям античности зародыш в чреве матери не считался человеком, поэтому к прерыванию беременности подходили без какой бы то ни было оглядки на мораль. Но все же и тогда решал отец. Правда, уже Гиппократ говорил, что долг врача несовместим с абортом, но, как мы помним, над соображениями главы семейства господствовали еще и государственные интересы. Не один Аристотель видит государственную необходимость в избавлении от слабого и сверхнормативного потомства, и здесь уже говорилось об этом. В императорском Риме никто не сдерживает себя никакими ограничениями.
Христианство меняет взгляды, убийство плода, во всяком случае, после первых шевелений (считалось, что жизнь начинается с них) осуждается именно как убийство. Так, Константинопольский собор (680—681) постановил: «Жен, дающих врачевства, производящих недоношения плода во чреве, и приемлющих отравы, плод умерщвляя, подвергаем епитимии человекоубийцы[409]. Канонический взгляд на вещи и сегодня определяет, что внутриутробный плод обладает душой, а значит, убийство лишает человека и возможности обращения в веру, и правильного погребения, без которого невозможно ее будущее спасение. Погубить же душу — куда больший грех, чем даже убийство, которое в известных обстоятельствах (война, защита собственной жизни и т.п.) вообще не вменяется человеку в вину.
В разные времена наказание доходило до десяти лет покаяния и отлучения от церкви, что по тем временам отнюдь не рассматривалось как символическое. Однако средневековое общество мыслит не только категориями веры, его занимает еще и численность тех, кто способен платить подати, и нести военную службу. Поэтому искусственное прерывание беременности — это еще и преступление перед государством; наказание за него в разные времена доходит до смертной казни.
Оставим в стороне соображения веры и обратимся к светским представлениям. Согласимся, взгляд на еще не родившегося человека как на способного платить подать и нести воинскую повинность — чисто мужской. Поэтому не будет преувеличением сказать, что именно мужчина формирует его. Но если господствующая в обществе норма создается им, то и в частной жизни отдельных семей (а несмотря на все ограничения и запреты аборт существует), в конечном счете судьбу плода решает он. Женщина не вправе распорядиться жизнью зачатого ребенка. Правда, существует и другая сторона криминала, когда ей необходимо скрыть свою беременность от собственного супруга, но по вполне понятным причинам все это должно делаться втайне, и это лишний раз подтверждает, что именно его суд имеет решающий характер.
Мужчина и только он принимает решение, кого, мать или ребенка, спасать в случае трудных родов. Это право сохраняется за ним вплоть до XX столетия. В особенности если дело касается династических вопросов: «Роды были очень тяжелы, и потребовалась операция, так как ребенок имел ненормальное положение. Так как царица была очень недовольна своим лейб-акушером профессором Оттом, то на консультацию был приглашен также лейб-медик царицы Тимофеев, который не был женским врачом. Он сообщил царю об опасности положения и запросил его указания, кого в случае крайности спасать, мать или дитя. Царь ответил: «Если это мальчик, то спасайте ребенка и жертвуйте матерью»[410]. Правда, уже в XIX веке решение в пользу ребенка может компрометировать даже венценосных особ, и потому не подлежит оглашению («Что в крайности при родах пожертвовали бы ею, стало известно царице и произвело на нее удручающее впечатление»[411]), но в Средние века, да и в Новое время это было нормой.
Мужчина принимает решения, касающиеся судьбы ребенка. Ребенок может быть отдан на сторону кормилице, затем чужим людям на воспитание. Если учесть, что уже в очень раннем возрасте он вступает в самостоятельную жизнь, часто все его детство проходит вне семьи. Так, упоминавшийся здесь Бертран де Борн в девять лет отправляется в монастырь, где пять лет длится его образование. В четырнадцать, практически обладающего всеми правами взрослого, его отправляют в Пуату, в замок товарища по оружию и друга его отца. Что касается совершеннолетия мужчины, то, к примеру, «Саксонское зерцало», сборник германского права, составленный в 1221-25 гг., определяло его в 21 год. Но интересно, что уже с 12 лет он был вправе отказаться от опекуна: «Несовершеннолетний [12—21 год] и достигший предельного возраста [60 лет] может иметь опекуна, если он в нем нуждается, но может его и не иметь, если он желает. <…> По достижении 21 года мужчина становится совершеннолетним»[412]. Более того: «По достижении юношеского возраста он может быть опекуном своей жены или чьим он должен быть, если пожелает, и даже выступать за подопечных в поединке»[413]. Юношеский же возраст наступает с 12 лет[414]. В сущности, это положение наследует римскую традицию: в Риме граница совершеннолетия и полной дееспособности для мужчин располагалась между 14 и 25 годами. Ведь ни для кого не было секретом, что 14-летний юноша еще недостаточно опытен, и до достижения 25 лет, если он терпел ущерб при заключении какой-либо сделки, за ним сохранялось право на возвращение к исходному состоянию. В виде исключения и по особому разрешению императора мужчины могли достигать дееспособности в 12 лет, а жениться в 18-летнем возрасте. Словом, современные нормы разительно отличаются и от римских, и от средневековых. Впрочем, здесь уже было замечено, что даже в XIX веке пятнадцатилетние юноши в офицерском звании — совсем не редкость.
Вплоть до XIX века отец сохраняет право отлучить ребенка от матери, если что-то в ее происхождении, воспитании, характере не отвечает его представлениям. Так поступает Андрей Болконский, уезжая на войну с Наполеоном: «Еще я хотел просить вас, — продолжал князь Андрей, — ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, чтоб он вырос у вас... пожалуйста. — Жене не отдавать? <…> Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что-то дрогнуло в нижней части лица старого князя»[415].
В случае развода дети, как правило, остаются с отцом. Так, Анна Каренина не подает на развод, именно потому, что страшится разлуки с сыном: «Разве невозможен развод? — сказал он слабо. Она, не отвечая, покачала головой. — Разве нельзя взять сына и все-таки оставить его? — Да; но это все от него зависит»[416]; «Чувство гнева на жену, не хотевшую соблюдать приличий и исполнять единственное поставленное ей условие — не принимать у себя своего любовника, не давало ему покоя. Она не исполнила его требования, и он должен наказать ее и привести в исполнение свою угрозу — требовать развода и отнять сына»[417]; «Что будет с сыном в случае развода? Оставить его с матерью было невозможно. Разведенная мать будет иметь свою незаконную семью, в которой положение пасынка и воспитание его будут, по всей вероятности, дурны»[418].
Отец определяет место будущей службы сына, он же заключает брачные союзы своих детей.
Наконец и, может быть, в этом самое главное, он остается монопольным посредником в межпоколенной коммуникации: воспитатель (жрец, учитель, мастер-наставник) — это тоже мужчина. Женщина-коммуникатор появляется лишь в прошлом веке.
И, разумеется, он продолжает оставаться творцом культуры. Но что касается последней, то здесь ключевой фигурой становится уже не отец, но сын. Выше уже было сказано, что в конечном счете все «родом» из семьи, но (в социальном плане) далеко не каждый из той, глава которой родной отец. На этих людях обрывается традиция рода, поэтому заветная мечта каждого из них состоит в том, чтобы стать начальником своего. Меж тем глава рода — по-прежнему демиург, а значит, свершение подвигов во имя переустройства социального окружения по мерке собственного идеала единственный путь к ее осуществлению. Словом, потребность в творчестве, в переустройстве того мира, в который выбросили его родные, у него развита гораздо острее, чем у тех, кому этот мир достается по закону.
