Как потопаешь, так и полопаешь 4 страница

Можно сказать, что интеллигенция – это что‑то вроде рыцарского ордена, куда членов избирают путём народного голосования. Никакой пиар стать настоящим интеллигентом не поможет.

Ещё одна особенность настоящего интеллигента: он бессребреник. Не в том смысле, что он у него вечно не хватает десятки до получки, а в том, что деньги для него что‑то третьестепенное. От денег и он не откажется, но когда их нет, для него это не конец света. В этом отношении он свободен: ведь не свободен тот, у кого что‑то можно отнять. Хорошо об этом написал Александр Блок:

«У буржуа – почва под ногами определённая (…) – семья, капитал, служебное положение, орден, чин, бог на иконе, царь на троне. (…) У интеллигента (…) такой почвы никогда не было. Его ценности невещественны. Его царя можно отнять только с головой вместе. Уменье, знанья, методы, навыки, таланты – имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны, бесчинны, нищи – что же нам терять?»

Кстати, по поводу физического труда. Неверно думать, что настоящий интеллигент такого труда чурается. Совсем наоборот. Я где‑то прочёл рассказ о том, как в глухую тайгу, где работали наши геологи, пришло известие, что к ним едет какой‑то эмигрант, бывший русский князь. По профессии геолог, он выразил желание поработать в экспедиции. Что ж, пусть приезжает, захохотали геологи. Вот как увидит наш сортир, сразу повернётся и уедет. Надо думать, отхожее место у них сильно отличалось от туалета в каком‑нибудь гранд‑отеле. Князь же приехал, огляделся, увидел сортир, спросил, где у них лопата, и быстро привёл это место в порядок. Не мог, не мог интеллигентный человек пользоваться таким мерзким сооружением! Воспитание не позволяло.

Интеллигенты – соль земли, её украшение, это те киты или черепахи, на которых держится наша планета.

К сожалению, этим китам‑черепахам нынче угрожает опасность исчезновения, и что тогда станет с Землёй, непонятно.

 

ЯЗЫК КАК ЗЕРКАЛО ДУШИ

 

Кое‑что об особенностях русского языка и его связи с русской культурой и русским самосознанием было сказано выше. В данном разделе поговорим об этом подробнее.

Вначале – о взаимосвязи сознания и языка, стало быть, о языковом сознании. Вообразите себе собеседника. Ну пусть это будет ваш лучший друг Вася. Вот он сидит перед вами. Вы, скорее всего, полагаете, что вы видите его всего. Но это ошибка. Дело в том, что ваш Вася неразрывно связан с окружающим его космосом. «Неразрывно» означает, что между космосом и Васей нет чёткой границы. Васю окружают некие невидимые человеческим глазом, ещё не вполне изведанные, хотя отчасти и измеренные, поля, без которых он не может существовать. Если Вася заболевает, эти поля искривляются. Вася неотрывен от пространства и времени, в которых он находится. Воздух, который он поглощает, – это тоже Вася: отнимите у него воздух, и вместо Васи вы увидите его хладный труп. То же – с пищей, без которой нет Васи. Даже его друзья, с которыми он связан психологически, – это тоже он: если их у него отобрать, он не умрёт, но это будет уже другой Вася, человек с другой психологией и жизненным опытом. И так далее, книги, которые он читает, фильмы, которые смотрит, – всё это Вася, про родителей и его гены я уж не говорю.

Словом, Вася слит с космосом, отдельно от мирового континуума Васи нет. Однако наш мозг устроен так, что познать весь космос сразу мы не в состоянии. Мы должны нарезать его на кусочки и познать каждый кусочек отдельно. Вот Вася и есть один такой искусственно отделённый кусочек.

И вот тут‑то и начинаются языковые сложности. Ну ладно, вашего Васю целиком воспримут одинаково русские, англичане, немцы и чукчи. А вот с частями Васи уже начнутся проблемы. Русские видят у Васи две руки и две ноги, а англичане, немцы и французы – целых восемь частей тела, и вовсе не потому, что считают Васю осьминогом. Просто в соответствии со своим языком они видят у Васи не просто руку, а 1) кисть руки и 2) руку от плеча до кисти. Соответственно, раз – ступню и два – ногу от бедра до ступни. Конечно, и русские могут расчленить Васю на ещё более мелкие части, как это и делают медики, но в быту мы предпочитаем говорить о целой конечности, нам так удобнее, так подсказывает нам русский язык.

В одном романе Агаты Кристи мисс Марпл анализирует важный для развития действия факт: кто‑то выбросил из окна горшок с цветком. Героиня в соответствии с нормами английского языка рассуждает так (в буквальном переводе): «Чьи‑то кисть руки и рука от плеча до кисти выбросили этот горшок из окна. Чьи же это были кисть и рука от плеча до кисти?» Чудовищная фраза с точки зрения русского языка, не правда ли? Но по‑английски всё звучит вполне логично: ведь горшок выбрасывала не одна кисть, остальная часть конечности тоже принимала участие. А одного слова, которое называло бы верхнюю конечность человека, в английском языке нет.

Русских такие детали волнуют мало. Вот в «Докторе Айболите» зайчиха говорит доктору: «Мой зайчик, мой мальчик попал под трамвайчик! Он бежал по дорожке, и ему перерезало ножки». Попробуйте перевести эту простую фразу на английский: вам непременно надо будет знать, в каком месте зайчику перерезало ножки, потерял он только ступню или больше; без этого перевод будет неточным.

Получается, что национальный язык диктует нам национальное видение мира. Мы членим мир так, как нам подсказывает наш язык.

Не надо понимать сказанное выше так, как будто с самого начала откуда‑то появился наш язык, который сразу же начал нам подсказывать, как нам надо видеть мир. Очевидно, это выглядело следующим образом. Человек видел перед собой нерасчленённый мир и стремился его познать, нарезая его на кусочки. И эта «нарезка» происходила в разных частях света по‑разному. Кто‑то, как русские, видел разницу между «девочкой» и «девушкой», кто‑то, как будущие англичане, считал, что разница тут несущественная, и называл ту и другую одним словом girl. Таких примеров множество, можно даже сказать, что каждый народ видит окружающий мир не прямо, а через призму своего языка. Или неснимаемые очки: я вижу мир через желтоватые очки, а вот он – через зеленоватые и т.д. А без очков ничего не видно.

То есть сначала в дело вступило сознание, которое и продиктовало то или иное слово. А вот когда это слово стало словом национального языка, тут язык и проявил себя как диктатор: современный англичанин, может, и хотел бы иметь одно слово для обозначения берега реки и берега моря, но язык ему это запрещает: будь добр, про берег реки говори bank, а про берег моря – shore. А русским в этом случае всё равно: если край суши, а дальше вода – это «берег».

Сходным образом мы группируем уже известные нам предметы. Русские, если их попросить перечислить известные им разновидности масла, в первую очередь назовут сливочное и растительное. Носителям английского сознания даже в голову не придёт соединять в одну группу такие разные вещи: ведь сливочное масло у них butter, а растительное – oil, ничего общего! Зато в группу oil у них войдут нефть, бензин, рыбий жир, ворвань (это китовый жир), масляные краски и многое другое, в название чего включено слово oil.

Но этого мало. У каждой нации, в каждой национальной культуре есть слова, которые обозначают так называемые реалии, то есть предметы или действия, которые характерны именно для этой культуры и нехарактерны или малохарактерны для культуры соседней. В русской культуре это, например, «матрёшка», игрушка, которая вообще‑то пришла к нам из Японии, но стала типично русской, прямо символом русской культуры. Таких слов у нас сотни.

А есть слова, которые обозначают понятия, общие всем странам и культурам, но одни культуры эти понятия отметили, а другие как‑то обошли вниманием. Вот в немецкой культуре есть такой симпатичный термин Seitensprung, дословно «прыжок в сторону», а означает он «одноразовая супружеская измена». Что, таких «прыжков» у нас нет? Есть, но мы как‑то этот скользкий момент обошли, а немцы честно придумали ему название.

Край свисающей поверхности, естественно, можно встретить где угодно, но у русских отдельного такого слова нет, а у англичан есть, это flap, которым можно назвать и складывающуюся часть раздвижного стола, и клеящуюся часть почтового конверта, и часть одеяла, в которое закутан грудной ребёнок, со стороны головы – этой частью можно прикрыть лицо младенца, и т.д. Почему мы упустили такое удобное слово? Неизвестно, просто надо с этим считаться.

Зато у нас есть слово «кипяток», то есть вскипячённая вода, которая может быть горячей, а может – и холодной. Нет такого слова во многих культурах. Кипящая вода есть, а кипятка – нет. Как они, бедняги, без этого обходятся? Да так же, как мы без немецкого Seitensprung: поступок есть, а слова нет.

Иногда отсутствие слова в культуре объяснимо. Немецкое Feierabend – буквально «праздничный вечер» – означает «вечер после работы». Немцы – великие трудоголики, но со свойственной им пунктуальностью и умением организовать своё время они чётко различают рабочее время и время отдыха. После напряжённого трудового дня немец выбрасывает из головы все дела и предаётся заслуженному отдыху. Вечер после работы – это его собственное время, и ясно, что его надо и называть особым словом.

Русский язык выдаёт тайны русской души не только словарём, но и грамматикой. Сколько у нас грамматических времён? Правильно, всего три: настоящее, прошедшее и будущее. А вот в английском их куда больше, и самое интересное для нас – настоящее завершённое. Это такое время, которое выражает действие, которое уже завершилось, но оно как бы ещё есть.

Русский говорит: «Я получил письмо». То есть он относит этот факт к прошлому. Но англичанин в этой же ситуации захочет подчеркнуть, что этот факт сохраняет для него значение и в момент говорения. Поэтому он скажет не «Я получил письмо», а (буквально) «Я имею это письмо полученным» (I have got a letter). Чувствуете разницу? Он отнёс факт получения письма к настоящему, а не к прошедшему. Головная боль для русских учеников и студентов. Как же так? Ведь он уже получил письмо? Какое же это настоящее? И они переводят нужную фразу по‑английски в прошедшем времени: I got a letter. Англичанин же эту переведённую фразу, скорее всего, поймёт превратно, в смысле «Я получал письмо», то есть не увяжет факт получения письма с моментом речи.

Получается, что русские не умеют выражать завершившееся действие. Да, у нас есть совершенный вид: «Я писал письмо» – «Я написал письмо». Но обратите внимание: во второй фразе у нас опять прошедшее время. Выходит, что про настоящее время мы можем сказать, про прошлое тоже, но соотнести то, что мы сделали, с настоящим не получается! Если мы всё‑таки что‑то сумели сделать, так это в прошлом…

Может, это объясниться тем, что для русских важнее процесс, а не результат? Немножко обидно.

Хотя, с другой стороны, чего обижаться? Всё правильно: ведь, как было сказано выше, для нас в любом труде сама деятельность интереснее, чем то, что потом получится. Это протестантская этика видит цель труда в том, чтобы в конечном счёте из пруда выловить рыбку и её с удовлетворением съесть. А нам интереснее её ловить!

Очень любопытно, как язык отражает наше коллективистское мышление. Мы напоминаем друг другу: «Помни, что „я“ – последняя буква в алфавите». У тех же англичан их «я», которое обозначается буквой «I», мало того что стоит далеко не на последнем месте, оно ещё и пишется с заглавной буквы. Может, это оттого, что латинская буква «i» малозаметна и её можно просто проглядеть при чтении, но, скорее всего, причина тут в том, что англичане очень уважают личность.

Той же причиной можно объяснить такую большую роль, которую в английском языке, в отличие от русского, играет артикль. Неопределённый артикль относит предмет к какому‑либо классу, но в этом классе он подчёркивает, что перед нами отдельный, самостоятельный объект: It is a man. Ну а определённый, тот и вовсе выделяет объект из всех существующих в мире: It is the man. Собственно говоря, у русских тоже есть способы отнесения объектов к классу или их выделение («тот», «некий», «какой‑то», а в молодёжном жаргоне есть ещё «типа»: «Это у тебя, типа, чемодан?»), но их роль по сравнению с английскими артиклями незначительна. Часто вполне можно обойтись и без этих слов. В английском – ни в коем случае. Сравните: «Отворилась дверь, и вошёл мальчик». Англичане поставили бы перед мальчиком неопределённый артикль: вошёл «какой‑то» мальчик: The door opened, and a boy came in. А вот «Отворилась дверь, и мальчик вошёл». Здесь русские имеют в виду определённого мальчика, в английском артикль будет определённый: The door opened, and the boy came in. To есть русские с помощью порядка слов выразили то же, что англичане с помощью артикля. А всё‑таки специального средства у нас для этого нет.

Английские притяжательные местоимения тоже выполняют похожее действие. В русском языке звучит «На головы они надели шляпы». По‑английски непременно надо указать, чьи это шляпы и чьи головы: They put their hats on their heads. Буквально: «Они надели свои шляпы на свои головы». Русским смешно, а для англичан важно указать права личности на определённые предметы, даже если эти предметы – их собственные части тела.

В английском чаще, чем в русском, употребляется страдательный залог, что парадоксальным образом свидетельствует об активности английского языкового сознания. Русские скажут «За доктором послали», то есть сообщается, что некто таинственный неизвестно кто совершил данное действие. Соответствующая английская фраза выставляет доктора гораздо более активной фигурой: The doctor was sent for, буквально «Доктор был послан за». Английский доктор – подлежащее, главный член предложения.

А.А. Мельникова идёт ещё дальше. Она обратила внимание на одну из самых трудных для иностранцев сторон русского языка: сложнейшие способы согласования. Я видел рекламу узбекского ресторана: красивыми буквами на круглом щите было выведено: «Очень вкусный узбекский еда». Ни один русский, самый неграмотный, такой ошибки бы не сделал, он автоматически, с рождения, усвоил правила согласования прилагательных в зависимости от рода существительного. А в узбекском такого нет, как и в английском, отсюда и ошибка.

Говорят, один немец недоумевал и всех спрашивал, как по‑русски сказать правильно: «У рыбей нет зубей», «У рыбов нет зубов» или «У рыб нет зуб»? Бедняга не учитывал, что у наших существительных несколько типов склонений, и поэтому, хотя перед ним был один и тот же падеж – родительный множественного числа, сказать «у людей» можно, а «у рыбей» – нельзя, «у зубов» – пожалуйста, но не «у рыбов» и, наконец, «нет зуб» тоже не говорят, хотя «нет рыб» правильно.

Так вот, упомянутая выше А.А. Мельникова пишет: «Мне кажется, что именно столь сложный вид согласования в языке (…) продуцирует и сложный способ психологического и общественного согласования».

Пожалейте иностранцев, пытающихся выучить русский: им необходимо понять, что вызубрить все типы склонений и согласований по роду, числу и падежу мало. Надо ещё разобраться в русской психологии и социальных отношениях.

Труднее, мне кажется, понять свободный порядок слов русского предложения. Англичанин и русский могут сказать «Охотник убил медведя», но первый не может поменять местами охотника и медведя, потому что оба слова по форме одинаковы в разных падежах, то есть буквально получается что‑то вроде «охотник убил медведь», и если поменять порядок слов, жертвой станет уже неудачливый человек, а не зверь. Примерно то же у нас в предложениях, где винительный и именительный падежи совпадают: «мать любит дочь» – совсем не то же, что «дочь любит мать», «танк обстрелял дот», «весло задело платье» и т.д. Хотя с помощью интонации мы можем изменить смысл и тут, сделав ударение на «мать» или на «дочь».

Да, но всё ли равно сказать по‑русски «Медведя убил охотник», «Охотник медведя убил» или «Убил медведя охотник»? Сообщение, кто кого убил, во всех случаях одно и то же, но оттенки‑то всё‑таки разные, акцент делается на разных вещах.

Поэтому сказать, что русские здесь как‑то более небрежны по сравнению с англичанами, наверное, нельзя. Даже, пожалуй, наоборот: с помощью порядка слов мы в состоянии выразить более тонкие оттенки, чем англичане.

Очень занятно получилось у нас с множественным числом. Почему‑то «один дом» – это «один дом», «два дома» – это уже множественное число, но отчего‑то «пять» уже не «дома», а «домов».

Разгадка – в существовании в своё время в русском, как и во всех других индоевропейских языках, не двух, а трёх чисел: единственного, множественного и двойственного. Двойственного – это когда вы говорите не о многих, а всего о двух предметах. То есть наши предки о себе говорили, естественно, в единственном числе, а если о себе и ещё о ком‑то одном, то употребляли двойственное число. Получалось что‑то вроде «мы двое». Опять же к собеседнику, если он один, обращались «ты», а если перед говорящим стояли два человека, то к ним надо было обращаться в двойственном числе – «вы двое». Если трое и больше – во множественном. Такая вот сложная система.

Почему такое особое отношение к двум объектам? Очень может быть, это правило восходит к тем совсем уж незапамятным временам, когда первобытный человек только учился считать. Конечно, это было время, когда не существовало ни русских, ни англичан, ни вообще кого‑либо из современных народов. А вы обратили внимание, что так же учится считать ребёнок? Сперва он видит себя и маму, а это «два». Потом он понимает, что у него две руки, две ноги, два уха, два глаза и так далее. И нужен целый сдвиг в его сознании, чтобы добраться до цифры «три», после чего всё уже идёт гораздо быстрее.

Вот откуда одна форма для обозначения числа «два» и другая – для «пять» и больше.

Да, но тогда почему у нас одна форма не только у «два дома», но и у «три дома», и «четыре дома»? Почему не так: «один дом» – «два дома», а дальше уже «три домов», «четыре домов», «пять домов» и т.д.?

Скорее всего, когда двойственное число из русского языка исчезло, его особенность забылась и соответствующая форма «расползлась» и на два следующих числа.

Ещё одна головоломка для иностранцев: извольте запоминать окончания существительных в зависимости от стоящего перед ними числительного. То ли дело у англичан: one book – two books, three books и т.д., любое числительное больше, чем «один», заставляет существительное принимать одну и ту же форму – окончание множественного числа ‑s. Просто и логично.

И всё ведь ещё хуже: если в русском языке перед вами большая цифра, но она оканчивается на «один», «два», «три» или «четыре», то окончание опять будет такое же, как когда‑то было у двойственного числа: «сто тридцать один дом», «сто тридцать два дома», «сто тридцать четыре дома», но «сто тридцать пять домов».

Нет, если бы я был «негром преклонных годов», я бы русский выучить не смог, даже зная, что «им разговаривал Ленин»! Ленину было хорошо, он ко всему этому привык в раннем детстве…

Какой вывод можно сделать на основании того, что русская грамматика такая разнообразная и запутанная? По мнению А.А. Мельниковой, вывод получается очень далекоидущий: в отличие от многих других языков, русский отражает такое национальное сознание, в соответствии с которым мир предстаёт неструктурированным, неорганизованным, непредсказуемым, в котором может случиться всё что угодно. Кардинальное отличие от рационального, тщательно структурированного сознания жителя Западной Европы.

Рассказывают, что, когда великий философ Иммануил Кант выходил на прогулку из своего дома в Кёнигсберге, бюргеры сверяли по нему часы: «О, герр Кант вышел из дома, значит, сейчас ровно полдень!» А вы так могли бы?

Именно вследствие русского самосознания мы и имеем дело с такими словами и выражениями, как «авось», «а вдруг», «на всякий случай», «мало ли что» и др. Ничего подобного нет у западноевропейских народов. А ведь двойственное число в языке когда‑то существовало и у них.

К сожалению, грамматика национального языка редко становится предметом интереса для культурологов. Как видите, напрасно.

 

О РУССКОМ МАТЕ

 

Широко распространено мнение, что русские ругательства – самые сильные в мире, отчего их знают моряки и грузчики «от финских хладных скал до пламенной Колхиды» и даже «от потрясённого Кремля до стен недвижного Китая».

Мнение об особой «убойности» русского мата справедливо только отчасти. Прежде всего, есть брань куда хуже русской, такая, что привести её здесь в печатном виде нет никакой возможности, например венгерская.

Но самое главное: большая часть того, что мы называем русским матом, это всего лишь жалкие полустёршиеся остатки языческих проклятий, которые давно утратили свою взрывную силу.

Самые распространённые русские ругательства давно прекратились в грубые, вульгарные, но всё‑таки простые восклицания, междометия. Смысла у них – никакого, они выражают только эмоции говорящего. Именно поэтому их употребляют так часто просто для придания речи большей выразительности.

Вот выдержка из челобитной нижегородских священников царю. Это 1636 год.

«Да ещё, государь, друг другу лаются позорной лаею, отца и матери блудным позором, в рот и в горло, бесстудною самою позорною нечистотою языки свои и души оскверняют».

А вот забавное описание происшествия на городском собрании Ярославля в 1756 году. Цитирует ярославский литератор, журналист и краевед XIX века Л. Трефолёв:

«И вот на оном собрании купец Матвей Броунов обругал Кириллу Фатьянова сквернословно и многократно; а третий купец, Григорий Лбовский, якобы во унимание оного Броунова, сквернословными же словами говорил ему, чтобы он перестал».

Но если вы думаете, что это самые старые свидетельства любви наших предков к крепким выражениям, вы глубоко заблуждаетесь. Приведённые цитаты относятся к прошлым векам, но нашему мату куда больше каких‑то трёх с половиной столетий. Мат обнаружен даже в новгородских берестяных грамотах.

Иногда говорят, что наш мат принесли к нам монголо‑татары, но это просто вздор. Даже унизительно: что мы, в самом деле, уж и послать куда надо не можем без посторонней помощи? И что мы делали до монголо‑татарского ига? Разговаривали друг с другом только с помощью «спасибо» и «пожалуйста»? Кстати, оба эти слова значительно моложе мата.

Может быть, читателю будет интересно узнать, как наш мат выглядел в те незапамятные времена, когда он только начинал свой долгий и славный путь. Некоторые учёные полагают, что в самом начале мы обвиняли ругаемого в родстве с дьяволом, то есть утверждали, что якобы наш оппонент появился от нечестивого союза его матери с врагом рода человеческого. Позже дьявола заменил пёс: древние считали, что собака – нечистое животное и что дьявол может представать перед нами в виде пса. Тогда получалось, что мать нашего супротивника сожительствовала с псом, от какового союза и родился оппонент.

А ещё позже уже исчезла необходимость упоминать пса – про него и так всё знали, – и люди стали бранить друг друга как бы от имени пса: «Я сделал то‑то и то‑то с твоей матерью!» То есть в этот момент они как бы перевоплощались в пса и «лаяли». Мы и сейчас говорим что‑нибудь вроде: «Он меня ни за что облаял». Мат так и назывался: «Матерная лая».

Ну и, наконец, наступил последний этап, когда пса так долго не упоминали, что начисто про него забыли. И получилась речь как бы от самого ругателя: не пёс, а именно я, ругающий, совершил неблаговидный поступок.

Кстати, последнее время матом стали называть всякую грязную ругань, совсем не обязательно с упоминанием матери, зато с упоминанием интимных частей тела. И это, пожалуй, правильно, если вспомнить выражение «Кричать благим матом». Здесь «мат» просто громкий крик, и мать тут ни при чём.

В своём сегодняшнем виде мат главным образом употребляется для выражения сильных эмоций. Завзятому русскому матерщиннику просто не хватает слов для выражения обуревающих его чувств. Словарь у него крошечный, а эмоций через край. Вот он и вставляет в свою бедную речь все эти бранные вопли. Учёные называют их «детонирующими запятыми».

Характерно, что, как правило, в запасе у ругающегося всего пара‑тройка таких слов, которые он бесконечно варьирует, Виртуозные сквернословы у нас как‑то повывелись, остались такие вот скучные и глупые ругатели. У них получается что‑то вроде: «Иду я, блин, по улице и вдруг, блин, вижу, что идёт Серёга. Вот, блин, думаю, и встреча…» Попробуйте все эти «блины» убрать, и вы увидите, что речь сразу стала скучной и рассказывать‑то, собственно, не о чем. А так получилась целая красочная история… По крайней мере, так думает сам рассказчик.

Такие собеседники, собственно говоря, даже и не ругатели, потому что они, как сами говорят, матом не ругаются, они на нём разговаривают. Ведь у русского мата есть замечательное качество: в силу особенностей русского языка матерным корнем можно заменить едва ли не любое слово и при этом добиться, что тебя поймут.

Вот только два примера, где из соображений приличия непристойности заменены или искажены.

Первый пример. Сельский житель, впервые увидевший фейерверк, описывает его односельчанам, возбуждённо размахивая руками:

– Сперва т‑а‑а‑ак твою мать! А потом опять ни фига!

Второй пример, тоже рассказ очевидца. Употребим тут замену, придуманную Солженицыным:

«Стоит там такая фуевина, подошёл один фуй, покрутил какую‑то фуяцию, а она фуяк! фуяк! – и улетела оттуда на фуй».

Бранные слова и обороты могут служить в русском употреблении как своеобразные «шиболеты», как пароль, по которому можно узнать «своих».

Из военных воспоминаний:

«И тут нас выручил один пожилой солдат, который спустился к самому берегу реки и принялся крыть часового отборными словечками. Только тогда часовой по‑настоящему понял, что на другом берегу свои».

«Они разложили маленький огонь от комаров, вывалили на газету разваренную рыбу. По кругу гулял родимый гранёный. Говорили они, употребляя в десятках вариантов одно и то же слово. Меня они застеснялись, но я употребил ещё один вариант того же слова и стал как бы свой» (В. Крупин).

Бессмысленность русской брани, собственно говоря, и послужила тому, что русский мат получил широчайшее распространение по всему миру: иностранец знает, что есть такая русская брань, слышал, что она очень грубая, может даже худо‑бедно её воспроизвести, а что она в самом деле означает, ему неведомо. Мне рассказали, что один израильтянин, не знающий русского языка, употребил брань, которая звучала примерно как «Lekh k ibena mat!», где lekh означает «иди». И он очень удивился, когда ему перевели то, что он сказал.

Такой приём тем более удобен, что бессмысленная брань на чужом языке никого особенно не оскорбляет, не то что собственная. Получается, что душу отвёл и как бы «ничего такого» не сказал.

Впрочем, бывает, что иностранец всё‑таки узнаёт подлинный смысл ругательства, и тогда его ждёт настоящее потрясение. Вот у японцев брань, на наш русский взгляд, совсем другая стратегия обзывания. Эта их стратегия по своей сути нисколько не мягче нашей, так что, если они захотят друг друга оскорбить, у них это прекрасно получается. Но словарь они используют другой, отчего наш мат кажется им неслыханно грубым: ведь они переводят его на свой язык, отчего каждое слово получает буквальный смысл. Это уже не простое восклицание, а прямое утверждение, что, мол, вот я то‑то сделал с твоей матерью. А матерей японцы любят, смею вас уверить, ничуть не меньше, чем мы своих. Реакцию можете себе представить.

А русских такая реакция даже удивит: а чего я, собственно, такого сказал? Чего этот японец так раскипятился?

Кавказские народы тоже охотно пользуются нашей бранью. Вам наверняка приходилось слышать, как идут по улице два кавказца и говорят на своём языке, которого вы конечно же не знаете. И вдруг в потоке чуждой вам речи вы ясно различаете очень даже знакомые слова, которые вам, в принципе, не хотелось бы слышать в общественном месте. В чём тут дело? Ведь живущий в России житель гор не японец, он наверняка знает буквальный смысл русского мата.

А всё дело в том, что статус матери на Кавказе так безгранично высок, что малейшее поношение в её адрес рассматривается как тяжелейшее оскорбление, какое только можно себе представить. Мы все знаем, что на Кавказе женщина и прежде всего мать может даже остановить кровавую схватку: никакой мужчина не посмеет не подчиниться.

Вот почему, если кавказец произнесёт на своём языке что‑то даже слегка напоминающее оскорбление в адрес матери, ему несдобровать, и он это очень хорошо понимает. А по‑русски то же самое для кавказского уха звучит куда мягче.

Это – общий закон. Проверено: если русскому предъявить слово «яблоко», он тотчас же отреагирует «слюнным рефлексом». Но если произнести знакомое ему английское слово apple, такого эффекта не добиться. А ведь apple – это тоже «яблоко».

Справедливости ради всё же стоит сказать, что нерусские сквернословы – при условии, что они знают смысл русских ругательств, – всё же понимают, что говорят грязные вещи. Я спрашивал знакомого грузина, что чувствует его соплеменник, когда при нём ругаются матом по‑русски. «Ну, – сказал мой собеседник, – сперва он, может быть, потерпит, но если мат продолжается, он, скорее всего, скажет: „Ну ты, потише всё‑таки! Прекрати!“».