История Артема Новикова закончилась? 9 страница

‑ После приедут еще руски. Казаки, – говорит встретивший нас офицер. – Добро дошли[18]!

Нашего нового командира зовут Горан. С сербского это переводится просто – «житель гор», «горец». Горан немолод, в волсах седина. Черные глаза кажутся двумя углями, спрятанными под кустистыми бровями. Высокий, сутулый, с большими руками, он похож на сельского учителя, почему‑то оказавшегося на войне.

Горан спокоен и терпелив. По‑русски он говорит очень хорошо, что опять же наводит на мысль об учительском прошлом этого человека. Но о себе Горан рассказывает неохотно. Мы все чувствуем – там, в памяти, у него есть что‑то такое, о чем он сам вспоминать не хочет, а окружающим про это и вовсе лучше не знать.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Кровь войны

 

У снайпера очень много времени для размышлений. Когда сидишь «в гнезде» и часами ждешь прохода вражеской разведгруппы, мысли кружатся в голове, как осенние листья в ветреную погоду.

Я в последние дни чаще всего думаю о войне. Об этой – и о других. За те месяцы, что мы воюем, я неплохо узнал сербов. Видел хорватов, босняков, черногорцев, македонцев, словенцев, даже албанцев. Они все очень похожи. Тут, на Балканах, вообще все похожи – пятьсот лет турецкого ига даром не прошли.

Мне, человеку из далекой России, жители бывшей Югославии вообще кажутся на одно лицо. Но при этом тут каждый каждому готов перерезать глотку. Готов – и режет. А в перерывах между смертоубийствами сидит в кафане, ест мясо и овощи, поет песни и выглядит довольным собой и жизнью.

Большая по европейским меркам и богатая по меркам славянским страна Югославия развалилась на части летом девяносто первого. Словения и Хорватия смотрели в рот Германии и ловили каждое слово, звучащее из Берлина, только‑только ставшего вновь столицей германского народа.

Запад тут же признал хорватов и поддержал их право иметь свое государство. А сербы, жившие в Хорватии, превратились в быдло, людей второго сорта. Их выгоняли из домов, убивали, насиловали – безнаказанно. Но это было только начало…

Теперь сербы воюют. Сербская Краина – маленькое государство между Хорватией и Боснией. Узкая полоса земель, протянувшихся от Книна на юге до Пакраца на северо‑востоке. Есть еще анклав Восточная Славония с городом Вуковар. Краина изогнута, как серп.

Диспозиция жуткая: с запада республику давят хорваты, на востоке – мусульмане‑босняки. Коренная Сербия помогает, но больше оружием, боеприпасами и советами. В Белграде своих проблем хватает – идет борьба за власть, политические интриги вяжут сербскую армию по рукам и ногам. Запад чутко держит руку на пульсе этой войны. Поэтому воюют в основном ополченцы.

Однако не это главная беда. Со временем и из ополченцев могут получиться неплохие бойцы. Но в Сербской Краине, как и в коренной Сербии, тоже больше двадцати политических партий. Все тянут одеяло власти на себя. Понятно, что при таком раскладе очень трудно руководить страной. А проблем в Сербской Краине столько, что их перечень может занять несколько страниц. Одна из основных – беженцы. После того, как Хорватия объявила о независимости, оттуда хлынул поток сербов – десятки тысяч человек бежали, чтобы спасти свои жизни и жизни близких. Люди уезжали, уходили пешком, неся на себе пожитки.

Это не укладывается у меня в голове: конец двадцатого века, Европа – и война между народами, долгие десятилетия жившими вместе. Правда, очень странная война. Во‑первых, позиции противоборствующих сторон прослоены миротворцами ООН. Кого тут только нет! От канадцев до непальцев, от норвежцев до иорданцев. Где‑то в Боснии даже стоит «русбат» – русский миротворческий батальон, состоящий из десантников.

Во‑вторых, кафаны. Так тут называют ресторанчики, в изобилии встречающиеся повсюду. По‑моему, у сербских мужчин в кафанах проходит половина жизни. Клетчатые скатерти, глиняные кувшины, запах жареного мяса, свежей зелени, овощей – и кофе.

Так вот: сегодня бойцы «интервентных четей» стреляют в босняков на перевале у Вышеграда, а завтра они сидят в кафане, хохочут, размахивая кружками и обнимают грудастых темпераментных подружек. Не знаю, говорят, в чужой монастырь со своим уставом не лезут, но по мне, если уж ты начал воевать, так воюй до победы, без перерывов на ресторанчики, пьянки и девок.

Нет, я понимаю – бывает позиционная война, когда линия фронта не движется месяцами. Окопы, дежурный утренний обстрел, унылый быт, самоходы в ближайшую деревню. Но в итоге все обязательно закончится наступлением одной из сторон.

Здесь сербы о наступлениях не помышляют. Хорваты, впрочем, тоже. Более‑менее активно ведут себя босняки. По сути, это те же сербы, ставшие при турках мусульманами. Босняков, говорят, поддерживает Турция и Саудовская Аравия. Оттуда идут деньги, оружие и едут наемники.

В хорватских частях тоже есть «солдаты удачи». Особенно много их стало после того, как хорватское правительство обратилось в ООН с просьбой убрать с их земли все миротворческие части, где служат «цветные». Этот призыв одобрили «наци» со всей Европы – и в Загреб потянулись любители пострелять в людей за деньги. Ими комплектуют «интербригады», которые отличаются особой жестокостью к мирному населению и пленным.

А главное – сейчас де‑юре перемирие. Оно длится уже несколько месяцев. Де‑факто же война продолжается. Ползучая, гнусная, партизанско‑диверсионная, из‑за угла, исподтишка.

Все это время видения из прошлого посещают меня с пугающим постоянством. Я становлюсь свидетелем начала великого похода на империю Цзинь.

Император тангутов прислал Чингисхану богатые дары и выражение покорности как раз тогда, когда армия монголов повернула на столицу империи Западная Ся.

‑ Ха, – сказал сын Есугея, разглядывая серебряные чаши и украшенное драгоценными камнями оружие. – Иногда можно завоевать царство почти без войны. Хорошо, пусть тангуты платят нам дань и не пропускают цзиньские караваны. Большего пока от них не требуется.

И повелитель монголов увел свои войска в родные степи. Он продолжал встречаться с купцами, хорошо знавшими земли империи Цзинь, и дни напролет проводил у своей песчаной карты.

В начале мая в ставку Чингисхана неожиданно прибыло богатое посольство от самого цзиньского императора Алтан‑хана. Но сын Есугея не пожелал принять его согласно всем правилам и обычаям. В сопровождении Боорчу он выехал навстречу посольскому обозу и встретил посланцев императора в степи.

‑ Что вам нужно? – спросил Чингисхан, не слезая с коня.

‑ Мы везем скорбные вести, – приложив руки к сердцу, ответил ему разодетый в парчовые одежды глава посольства. – Великий Алтан‑хан покинул этот мир и ныне вкушает все прелести владычества в ином мире, который, без сомнения, получил теперь правителя самого мудрого и самого…

‑ Кто сел на золотой трон? – перебил посла Чингисхан.

‑ Высокочтимый и высокородный князь Вый‑шао.

‑ Что?! – воскликнул Чингисхан с деланным изумлением. – Этот болван? А я всегда думал, что «золотых царей» назначает само Вечное Синее небо…

И плюнув в сторону Великой Стены, он повернул коня, оставив посла в замешательстве.

Боорчу догнал своего повелителя и спросил:

‑ Темуджин, а ты разве знаком с князем Выем‑шао?

‑ Знать не знаю, кто это.

‑ Почему же ты назвал его болваном?

‑ А только болван сейчас решится стать императором Цзинь, – расхохотался Чингисхан. – Впрочем, пусть пока греет трон. Я не люблю садиться на холодное…

Под вечер во главе большого отряда Чингисхан приехал к подножию священной горы Бурхан‑Халдун. Багровый закат окрасил полнеба в кровавые тона. Шумели на ветру деревья. Монголы разбили лагерь. Запылали костры, горьковатый дым стелился над густыми зарослями, смешиваясь с ароматами жареного мяса.

Сын Есугея‑багатура не стал дожидаться трапезы. Приказав не следовать за ним, Чингисхан в одиночестве поднялся вверх по склону и в сумерках остановился рядом с огромным кедром. Здесь, сняв шапку, он набросил пояс на плечи, расстегнул одежду и принялся истово молиться, отбивая земные поклоны.

Монголы верили, что Тенгри время от времени является на Бурхан‑Халдун, чтобы отдохнуть от всех дел. В окрестностях горы никто не охотился, не собирал ягоды, не брал топливо для костров. Священная гора была улусом Вечного Синего неба.

‑ Великий Тенгри, душами предков заклинаю – яви свою милость, – шептал Чингисхан, вглядываясь во мрак. – Дай мне знак, одари крепостью духа, помоги осилить задуманное. Народ твой ныне един и силен. Пришло время сокрушить врага, коварного Алтан‑хана, стереть с лика земного империю Цзинь, сделать народ ее пищей для стервятников…

Все ночь до рассвета молился повелитель монголов. Наутро, обессиленный, он уснул меж кедровых корней и никто не потревожил его сон. Проснувшись после полудня, Чингисхан попил воды из глиняной бутыли, съел пресную лепешку и снова обратился к Вечному Синему небу.

Так продолжалось девять ночей. Сын Есугея высох, кожа туго обтянула потемневшее лицо. От слабости он еле двигался и мог говорить только шепотом. Но даже в таком состоянии Чингисхан продолжал молиться. Он ждал знамения.

И все прибывшие с ним нойоны и нукеры, верные слуги и сподвижники своего господина, тоже терпеливо ждали внизу, с тревогой поглядывая на лесистые склоны Бурхан‑Халдун.

Утро девятого дня выдалось ясным, солнечным. Чингисхан проснулся и почувствовал, что ослаб настолько, что не может встать. Он лег на спину, раскинул руки и пробормотал:

‑ О Великий Тенгри, я готов! Все слова сказаны. Вода не может течь вверх, огонь не может гореть вниз. Я перепоясался мечом, дабы отомстить за кровь моих родичей, которых цари Цзинь предали гнусной смерти. Если я в своем праве, окажи мне свыше поддержку своею десницей, сделай так, чтобы здесь, на земле, люди и духи объединились для победы. Яви знак! Яви знак!

Ослепительная молния разорвала голубую ткань небес, ударив в вершину кедра, под которым лежал сын Есугея‑багатура. Чингисхан зажмурился, нашарил на груди под одеждой фигурку волка и крепко сжал ее в кулаке. Высоко над ним трещало пламя, весело пожиравшее кедровую хвою.

‑ Благодарю тебя, Великий… – с закрытыми глазами произнес повелитель монголов.

Тяжело поднявшись, он подобрал упавшую горящую кедровую ветвь, и начал спускаться к лагерю.

Когда Чингисхан, пошатываясь, вышел из‑под лесного полога, то увидел всех своих слуг, сподвижников и родичей, собравшихся на опушке.

‑ Тенгри с нами! – крикнул он из последних сил, размахивая пламенеющей ветвью. – Седлайте коней! Мы идем на Цзинь!

Великую стену монгольское войско преодолело без особого труда. Триста лет назад власть в Китае захватили кидани. Они сделали ставку в борьбе с северными кочевниками на упреждающие удары конницы и мало заботились о поддержании стены. Пришедшие им на смену чжурчжэни, основавшие династию Цзинь, придерживались такой же стратегии и укрепления на границах империи обветшали.

Войска Чингисхана встретились с передовыми отрядами цзиньцев на третий день после начала похода – и обратили их в бегство. У горы Е‑ху, неподалеку от города Калган, путь монголам преградила императорская гвардия, отборные рубаки, не раз ходившие в степи и умевшие биться с северными варварами.

День выдался ветреным, ясным. Чингисхан, поднявшись на возвышенность, оглядел вражеские войска, перегородившие широкую долину. Доспехи цзиньцев блистали золотом, множество флагов плескалось на ветру, поднятые вверх копья казались настоящим лесом.

– Как хорошо, – сказал Чингисхан, указывая на неприятельскую армию, – что они все собрались в одном месте. Теперь не придется охотиться за ними по кустам.

Джебе‑нойон захохотал, стегнул коня и умчался в передовой тумен. По его приказу десять тысяч монголов бросились вперед и ударили в грудь цзиньскому войску. Ударили, и, ощетинившись копьями, стали отходить, откатываться назад, увлекая за собой противника.

Гвардейцы, выдержав натиск монголов, не спешили пускаться в погоню. Они хорошо знали все уловки степняков. Нависшая слева и справа масса монгольской конницы могла легко отсечь увлекшихся преследованием и истребить их до последнего человека.

Но Джебе был настойчив. Остановившись в трех десятках шагов от цзиньцев, монголы пустили в ход луки. Туча стрел затмила солнце и смертоносным дождем обрушилась на ряды гвардейцев. Игольчатые наконечники пробивали доспехи, ранили и убивали лошадей. Не выстояв под обстрелом, войска Алтан‑хана рванулись вперед, стремясь сократить расстояние и сразиться с противником накоротке.

Порядки цзиньского войска растянулись. Закованные в латы гвардейцы врубились в тумен Джебе, стремясь за короткий срок убить как можно больше монголов.

И тогда Чингисхан, наблюдавший за битвой со стороны, выкинул вперед правую руку, в которой была зажата фигурка волка. Повинуясь этому жесту, оба фланга монгольского войска пришли в движение и устремились на врага.

‑ Ху‑у‑у‑р‑р‑р‑а!! – вопили монголы, нахлестывая своих низкорослых коней.

Боорчу слева, Мухали справа – они набросились на цзиньцев. Воины Чингисхана использовали мечи и топоры, пренебрегая щитами. Над долиной повис оглушительный лязг металла, смешавшийся с воплями умирающих и конским ржанием.

Страх, источаемый волком, обессилил гвардейцев. Не выдержав монгольского натиска, они смешались и начали отходить. И в этот момент в тылу цзиньцев появилось два тумена отборнейших багатуров, совершивших накануне обходной марш по горам и ущельям. Не зря сын Есугея расспрашивал купцов, не зря своими руками отсыпал песчаную карту империи Цзинь! Гвардейцев погубила самоуверенность – и отличное знание Чингисханом местности.

‑ Тойру зам[19], ‑ сказал накануне сражения Чингисхан. – Умный побеждает сильного.

Субудей возглавил тумены багатуров, совершил тойру зам, надежно запечатал долину – и началось избиение. К полудню все было кончено. Монголы собрали оружие, ободрали с трупов гвардейцев доспехи, отловили цзиньских лошадей и двинулись дальше – на город‑крепость Сюаньхуа.

А их предводитель, сидя в установленной на большой телеге походной юрте, до вечера не мог разжать руку, в которой лежала фигурка серебряного волка.

Когда Чингисхан увидел стены и башни Сюаньхуа[20], то нахмурился, помрачнел и скрылся в своей юрте. Огромные, сложенные из каменных глыб бастионы можно было взять только с помощью осадных орудий и лестниц, причем на это ушли бы месяцы.

Сюаньхуа высился над узким ущельем, через которое лежала дорога на главную из пяти столиц империи Цзинь – блистательный Чжунду[21]. Армия монгольского владыки не могла минуть крепость, которая, подобно воротам, закрывала проход в страну.

Накануне дозорные разъезды монголов поймали цзиньского чиновника, вместе с семьей скрывавшегося в овраге. Когда его привели к Чингисхану, цзиньец отказался разговаривать. Однако раскаленный железный прут, приложенный к бритой голове, развязал ему язык, и сын Есугея узнал, что в крепости стоит большой гарнизон в сорок тысяч воинов, немало беженцев с окрестных земель и имеется изрядный запас продовольствия.

Идти вглубь империи Цзинь, оставив в тылу Сюаньхуа, было невозможно. Тратить время на длительную осаду – тоже. Повелитель монголов думал недолго.

‑ Там, где бессилен могучий, побеждает хитрый, – сказал он и велел вызвать Джебе‑нойона.

Когда тот явился, опустился на колени и низко поклонился своему владыке, Чингисхан произнес:

‑ Помнишь, как ты стрелял в меня и ранил в шею? Шрам остался до сих пор. Поэтому, когда я попадаю в затруднительное положение, то всегда вспоминаю тебя. Встань, подойди. Стрела летит быстрее ветра. Тебе предстоит доказать, что не зря я назвал тебя Джебе…

На следующий день три тысячи самых искусных всадников, посаженные на специально отобранных коней‑хурданов, способных бежать быстрее всех в степи, двинулись к стенам Сюаньхуа. Джебе‑нойон возглавлял этот отряд. Он ехал впереди на кауром жеребце, безмятежно покусывая сорванную травинку.

Цзиньцы заметили неприятеля, и по ущелью поплыл хриплый вой боевых труб. Крепость имела трое ворот. Все они были открыты – внутрь вползала нескончаемая масса беженцев. Джебе выплюнул травинку и хлестнул коня плетью.

– Ху‑р‑ра!

Монголы бросились к воротам крепости, отчаянно вопя и размахивая мечами. Безжалостно рубя разбегающихся в ужасе крестьян, воины Джебе смяли стражников и ворвались в ворота. Тут монголы спешились и начали обстреливать стены и башни Сюаньхуа изнутри. Одновременно несколько десятков нукеров зажгли факелы и принялись поджигать соседние с воротами дома.

Внезапность нападения, жестокость монголов и легкость, с которой они очутились внутри считавшейся неприступной крепости посеяли среди цзиньцев настоящую панику. Но чжурчжэнский князь Хушаху, возглавлявший гарнизон, быстро навел порядок и отправил своих воинов отбить ворота. Против трех тысяч монголов было брошено вдесятеро большее войско. С четырех сторон подойдя к привратной площади, на которой засели монголы, цзиньцы устремились в атаку.

Монголы, увидев многократное превосходство неприятеля, не приняли боя. В страхе они запрыгивали в седла и со стенаниями уносились прочь из города, зачастую даже бросив оружие. Цзиньцы, окрыленные успехом, бросились в погоню. Князь Хушаху с самой высокой башни Сюаньхуа лично руководил действиями своих воинов. Потрясая тростью, он кричал:

‑ Убейте их всех, всех!

Всадники Джебе хлестали коней. Цзиньцы нагоняли их. Казалось, еще чуть‑чуть, еще мгновение, и отряд монгольских воинов будет изрублен, истреблен до последнего человека.

Но всякий раз, когда гибель храбрецов казалась неминуемой, они находили силы, чтобы чуть‑чуть, на длину копейного древка, оторваться от преследователей.

Эта гонка со смертью продолжалась до тех пор, пока почти все войско цзиньцев не выехало за пределы стен Сюаньхуа, чтобы поучаствовать в погоне за варварами. К этому моменту Джебе и его воины домчались до желтой скалы с косой вершиной, возле которой дорога поворачивала, устремляясь на север.

Князь Хушаху так и не понял, что произошло затем. Вот его воины гонят нечестивых монголов. Вот они почти догнали их… И вдруг откуда‑то, словно из‑под земли, возникает множество варваров на конях. Они мгновенно окружают цзиньцев, набрасываются на них и истребляют на месте.

‑ О горе! Тела моих людей лежат друг на друге, словно дрова в поленнице, – потрясенно пробормотал Хушаху, спускаясь с башни.

Он приказал оседлать коней и вместе с оставшимися воинами покинул Сюаньхуа, не дожидаясь, когда Джебе во второй раз – и уже окончательно – возьмет крепость.

Монголы сожгли город, перебив всех находившихся в нем людей. Чингисхан, тиская волка, хмурил брови, озирая груды мертвых тел среди дымящихся развалин.

‑ Это ждет и всех прочих цзиньцев, – сказал он и приказал двигаться дальше.

Теперь перед монголами лежала Великая Китайская равнина.

Казаки приезжают в начале июня. Их четырнадцать человек, все в хорошем камуфляже, крепкие, уверенные в себе ребята.

Но отношения с ними сразу же не складываются. Казаки смотрят на нас свысока, обращаются: «Э, мужик!». Когда же Шпала называет кого‑то из них мужиком, нам в довольно жесткой форме объясняют, что они – казаки, а не мужики.

Зато теперь мы становимся полноценной боевой единицей и официально именуемся «диверзантско‑извидьжьски одред «Црны вукови»». На нашей форме появляются нашивки с черным силуэтом волка на фоне желтой Луны и эмблемки с двуглавым российским орлом.

Военная рутина затягивает. Рейды, дозоры, дежурства. Пять раз за месяц сталкиваемся с диверсионными группами хорватов. Миротворцы пропускают их через свои зоны ответственности беспрепятственно. Через перевал ведет много тропок, и нам приходится день и ночь проводить в лесу. Спим урывками, едим на ходу. Шпала похудел так, что, кажется, от него прежнего осталась только половина.

Зато резко сократилось количество взрывов на дорогах и налетов на деревни. Нам объявляют благодарность от командования и выдают премии – по пятьдесят марок. В начале июля Горан обещал две недели отпуска, поедем в Грачац или Книн.

Но судьба распоряжается так, что вместо долгожданного отдыха нас перебрасывают на другой участок фронта, под Кореницу. Там сложилась тяжелая ситуация, хорваты каждую ночь тревожат сербскую оборону, совершают глубокие рейды в тыл. Надо помочь «братушкам».

Утро. На палатках – роса. Чистим зубы у родника. Кол сплевывает белую пену и обращается к Горану.

‑ Ящик стаканов нужен. Граненых. Лески японской зеленой крашеной ноль‑ноль‑три – две катушки. Проволока медная. Привезешь?

‑ Почему? Куда? – путая вопросительные слова, спрашивает Горан.

‑ Растяжки на перевале надо поставить, – Кол споласкивает лицо, вытирается.

‑ Со стаканом? – не понимает Горан.

‑ Да все просто, – терпеливо начинает объяснять сапер. – Вот смотри: берем стакан, берем гранату, «феньку». Ну, Ф‑1, понимаешь? Выдергиваем чеку, вставляем гранату в стакан. Рычаг прижат, ударник запала не срабатывает. Ставим стакан с гранатой в нужном нам месте, привязываем к гранате леску, маскируем. Человек идет, задевает леску, стакан разбивается или «фенька» выскакивает из него – это как установить – рычаг отлетает, запал срабатывает – и бац!

Кол звучно хлопает в ладоши, изображая взрыв.

Горан несколько секунд внимательно смотрит на него, потом вздыхает:

‑ Вы, руски, кровь войны. Я привезу стаканы.

‑ И леску!

‑ Добро.

Он уходит. Шпала, закинув полотенце на плечо, хлопает Кола по спине.

‑ Игорек, я никак не въеду, ты у нас сапер или диверсант?

‑ Ярик, я специалист широкого, как твои штаны, профиля, – усмехается в ответ Кол.

Кончается июль. Днем очень жарко, ночью с гор ползут туманы. Очень высокая влажность; одежда, одеяла, простыни – все мокнет. В постель ложишься как в лужу. Кол соорудил себе гамак из старой маскировочной сетки и спит в нем.

Я вообще не сплю. Это продолжается уже две недели. Мне тревожно. Хорваты отчего‑то резко снизили боевую активность. Времена, когда под Грачацем мы за ночь дважды, а то и трижды вступали в перестрелки, канули в лету. Сейчас ночные дозоры проходят спокойно, но я чувствую – это спокойствие обманное, ненастоящее.

Впрочем, наверное, все же не это показное затишье пугает и тревожит меня. Совершенно неожиданно активизируется конь. Когда у нас, точнее, лично у меня, было много «работы», фигурка лишь придавала мне уверенности. Но вот наступает тишина – и конь начинает выворачивать меня буквально наизнанку, постоянно, ежечасно, ежесекундно понуждая бросить эту войну, моих товарищей по оружию и бежать отсюда. Куда? Да ясно, куда. Ледяной пик Хан‑Тенгри грезится мне каждую ночь в те недолгие мгновения сна, что я выцарапываю у проклятого предмета.

Я бьюсь с конем, как настоящий наездник бьется с диким, необъезженным жеребцом. Я должен, обязан его укротить, иначе конь сбросит меня, подчинит свой воле.

Мне тяжело. Что‑то будет. Что‑то произойдет…

Днем хожу как контуженный, голова кружится, глаза болят. А по ночам в палатке таращусь в темноту и считаю до тысячи, до двух тысяч – не помогает. Горан замечает мое состояние и как‑то утром на разводе отзывает в сторону.

‑ На, возьми, – протягивает серебристый блистер с таблетками.

‑ Что это?

‑ Снотворное. Чтобы спать.

‑ Да ну… А если вдруг тревога? Какой из меня боец?

‑ Не надо боец. Надо спать, отдых, понимаешь? Тревоги не будет.

‑ Почему?

‑ Перемирие. Надо спать.

Таблетки австрийские, название не выговоришь. Я верчу в руках блистер, с надеждой спрашиваю:

‑ Может, лучше водка?

Горан качает головой из стороны в сторону, поворачивается и идет к штабному блиндажу. Я знаю – алкоголь на позициях под запретом. В феврале, когда мы еще были под Книном, здесь в соседнем батальоне парни из «интервентной четы» устроили пьянку – отмечали чей‑то день рождения. Упились до деревянного состояния, уснули вповалку, а ночью пришла диверсионная группа, смешанный отряд из хорватов и босняков. Тогда погибло двенадцать человек, остальных спас пулеметчик‑диабетик. Он не пил и проснулся, когда резали его отключившихся сослуживцев. Очередь из РПК спугнула диверсантов и те ушли в горы.

С тех пор на позициях у нас – сухой закон. Командир нашего 15‑ого Личского корпуса генерал Стеван Шево издал такой приказ и вменил командирам строго следить за его соблюдением. Я уже достаточно узнал разгильдяйский характер сербов, чтобы предположить, что в других частях наверняка потихоньку попивают. В других – но не у нас. Горан – человек‑кремень. Его слово нерушимо. Хочешь выпить – дождись смены, спускайся в город и там хоть залейся лозовачом и ракией‑сливовицей.

Поэтому он и дает мне таблетки. Вечером того же дня я выпиваю одну – и ничего не происходит. Чувствую зов коня. Не спится. Ближе к полуночи глотаю вторую – ноль эффекта. В два часа, когда холод, источаемый фигуркой, буквально скручивает мои мышцы судорогой, принимаю третью, и тут количество переходит в качество, причем резко, в течение нескольких секунд. Все накопившееся во мне напряжение разом уходит. Становится тепло и покойно. Исчезает и шум в голове, куда‑то пропадают все тревожные мысли. Вязкая истома обволакивает меня и уносит в царство Морфея.

Утренний развод я благополучно просыпаю, за что получаю устное взыскание. С этого дня сон налаживается, и я уже не принимаю таблетки Горана. Но на всякий случай держу их при себе.

Все так же ничего не происходит. Один день неспешно переползает в другой. Служба идет сама собой, как будто она тоже связана с вращением нашей планеты вокруг своей оси. Разводы, наряды, караулы, дозоры, чистка оружия – и так день за днем.

Вообще служба в армии Сербской Краины напоминает пионерский лагерь, только вместо «Веселых стартов» – стрельба по живым мишеням, вместо «Дня Нептуна» – боестолкновения с диверсионными группами противника, вместо «Зарницы» – вылазки в хорватский тыл.

Порой увлекательно, но не весело.

На черных знаменах сербских четников – так называли здешних повстанцев еще во времена борьбы с османским игом – написано: «Слобода или смрт!». До свободы нам всем очень далеко. А до смерти – рукой подать.

Второе августа выдается дождливым, душным. Где‑то далеко, над Дарницким хребтом, гремит гром.

‑ Сегодня день десантника, вот! – говорит мне Шпала после развода.

‑ Ну, хорошо. Поздравляю, брат.

‑ Поздравление не булькает, – он улыбается. – А отметить положено. Я тут ракией разжился, вот… Ты Колу скажи, и после десяти подгребайте к Белому камню.

‑ Казаков звать?

‑ Да ну их… – кривится Шпала. – Понтов больно много.

Ракия оказывается крепкой, как самогон. Да, по сути, это и есть самогон из чернослива. Мы все давно не пили и с непривычки быстро косеем.

Вялый разговор время от времени прерывается на бравурные тосты:

‑ Ну, за десантуру!

‑ За то, чтобы число прыжков совпадало с количеством приземлений!

‑ За дядю Васю, вот!

К полуночи мы накидываемся так, что хочется лечь и уснуть прямо тут, в траве у белой известняковой скалы. Ракия – коварная штука. Голова вроде ясная, а руки‑ноги почти не слушаются. И вдруг Кол произносит, старательно выговаривая слова:

‑ Мне сегодня ночью дед приснился. В форме военной. «Иди, – говорит, – ко мне во взвод. Будем вместе фашистов бить».

‑ И чего? – непонимающе таращит пьяные глаза Шпала.

‑ А то, – Кол пытается закурить, но ломает сигарету в непослушных пальцах. – Дед погиб в июне сорок первого. В Брестской крепости. Я его только на фотках видел.

Подавленные, слегка протрезвевшие, возвращаемся в палатку. Утром я просыпаюсь с тяжелой головой, и весь день проходит как во сне. Вечером подхожу к Горану:

‑ Нам отпуск обещали. Затишье же. Ты спроси отцов‑ командиров, может, дадут недельку хотя бы?

‑ Завтра, – говорит Горан. – Поеду в штаб, буду знам.

«Знам» – это «узнаю» по‑сербски. Иду к палатке. Казаки играют в футбол. На импровизированном травяном плацу идет вечерний развод – кого в караул, кого в дозор на перевал.

Вдруг остро понимаю, что сербам не выиграть этой войны. Понимаю – но ничего не могу сделать. Да они и сами, как мне кажется, чувствуют это. Но – слишком упрямая нация – продолжают воевать, без надежды, с обреченной гордостью смертников.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Операция «Буря»

 

Похоже, ко мне опять вернулась бессонница. Засыпаю только под утро. Мне снится Телли и изумрудные луга Махандари. И когда первый взрыв подбрасывает койки в палатке, я несколько секунд сижу на земляном полу и никак не могу – не хочу! – проснуться.

Второй взрыв разносит в щепки будку связистов. Третий – накрывает ротную палатку, где квартирует сербская полурота. Матерясь и толкаясь, мы бестолково бегаем по лагерю, а взрывы становятся все чаще, воздух наполнен шуршащими звуками летящих снарядов.