История Артема Новикова закончилась? 4 страница

Чингисхан дернулся.

‑ К чему тебе дружба моя, коли у ног твоих весь мир? – продолжал Джамуха. – Если я приму ее – в тяжелом сне и днем ясным будешь ты думать обо мне – и не верить.

Сын Есугея попытался возразить, но Джамуха властно оборвал его.

‑ Молчи, Темуджин! У тебя мудрая мать и умная жена. У тебя сильные братья и верные друзья. Тебя боятся враги. Вот почему ты стал Чингисханом! А я… Я – острая колючка в твоем плаще, кусачая блоха в твоей шубе. Поэтому не прошу – по праву анды требую: отправь меня поскорее на небесные луга. Там я буду молить за тебя Тенгри и тем сослужу тебе службу.

‑ Что ты говоришь? О чем просишь?! – пораженно пробормотал Чингисхан.

‑ Казни меня, Темуджин, анда мой, – крикнул Джамуха, вскакивая на ноги. – Казни по обычаю предков, без пролития крови, чтобы душа моя не вышла наружу и не затерялась в этих диких землях. Ну!

‑ Нет!

‑ Я не принимаю твой милости, Чингисхан! – снова крикнул Джамуха, крикнул так громко, что стоявшие спиной турхауды обернулись, взявшись за рукояти мечей. – Убей меня!

‑ Нет.

‑ Пойми, анда, – Джамуха вдруг упал на колени, заглянул своими желтыми глазами в холодные глаза Чингисхана. – Я всегда буду мешать тебе. Я встану поперек всех твоих замыслов! Волк и тигр не уживутся вместе, и целой степи нам будет мало! Если ты оставишь меня в живых, если отпустишь…

По‑медвежьи грузно Чингисхан поднялся и встал перед Джамухой.

‑ Ты выбрал.

‑ Да, анда. Прощай.

‑ Прощай, Джамуха‑сечен. Счастливой тебе жизни в Небесной степи…

Пальцы Чингисхана сомкнулись на шее побратима. Джамуха развел руки в стороны, закрыл глаза, засучил ногами, захрипел… Вскоре его бездыханное тело повалилось к ногам сына Есугея‑багатура.

‑ Похороните Джамуху‑сечена как хана, – слова Чингисхана, обращенные к приблизившимся нукерам, звучали глухо, словно это его шею сжимали безжалостные пальцы палача. – Здесь, на этом холме. Утром мы возвращаемся.

 

ГАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Мама

 

Утром мы прощаемся. Соломона Рувимовича встречают родственники. Дородный мужчина в длинном кожаном плаще на меху и женщина в богатой белой шубе обнимают старика и под руки ведут его сквозь вокзальную толпу. Я смотрю им вслед, закидываю сумку на плечо. Мне тоже пора.

Звоню Гумилеву. Договариваемся встретиться у памятника Пушкину. Я приезжаю туда первым, сажусь на холодную лавочку. Вокруг кипит жизнь. Мимо меня проходят хихикающие стайки молодежи.

Скоро Новый год, витрины магазинов и кафе увешаны разноцветными гирляндами, у кинотеатра «Россия» рабочие с помощью подъемника наряжают огромную елку.

На кинотеатре – большая афиша: постаревший Никита Михалков в довоенной советской фуражке, рядом какие‑то незнакомые мне люди, девочка в панамке. Фильм называется «Утомленные солнцем». У касс – очередь.

Гумилев появляется минут через пятнадцать. Я к этому моменту успеваю здорово замерзнуть. Андрей весел, на лице молодецкий румянец. Он не сразу узнает меня без бороды:

‑ Ничего себе! Да ты лет на десять помолодел.

‑ На четырнадцать, – я киваю на скамейку. – Присаживайся. Я так понимаю, все получилось?

‑ Получилось? – он широко улыбается, но садиться не спешит. – С перевыполнением! Пойдем, в тепле посидим…

‑ Куда? – настороженно спрашиваю я.

‑ Куда‑нибудь, – он пожимает плечами. – Не здесь же сидеть. На холодном вообще сидеть вредно, не знаешь разве?

Я поднимаюсь с ледяной скамейки. Да, пожалуй, парень прав.

‑ Пойдем, – он показывает куда‑то в сторону от бульвара. – Там есть один кабачок…

Мы спускаемся в подземный переход, где, по‑моему, еще холоднее, чем на улице. Выходим на тускло освещенную улицу, Гумилев уверенно идет впереди.

Сворачиваем в какой‑то темный переулок. Моя рука сама скользит в карман, нащупывает холодную рукоятку ТТ. После казанских событий мне всюду мерещатся засады, кажется, что вот‑вот из‑за угла выпрыгнет убийца с лицом застреленного мной лысого бугая… Но напрягаюсь я зря: пройдя еще метров сто, мы сворачиваем в какую‑то подворотню, где над дверью в стене горят ядовито‑зеленые буквы: «Палермо».

‑ Нам сюда, – говорит, оборачиваясь, Гумилев, и толкает тяжелую металлическую дверь. За дверью лестница, ведущая вниз. Мы спускаемся по скользким грязным ступенькам и попадаем в полутемный сводчатый зал, где играет негромкая музыка и пахнет хорошим табаком. Народу немного, видно, цены в «Палермо» не каждому по карману. Я иду вслед за Андреем к спрятанному за колонной столику, сажусь спиной к стене, лицом ко входу.

‑ Ну, рассказывай – как, что…

Он машет рукой.

‑ Погоди, а у тебя‑то как? Мне из Хельсинки звонили, твоя Надя уже там, но к ней какой‑то муж приехал. Цветов привез целый грузовик.

‑ Ну и слава богу, что приехал.

‑ А я думал, вы с ней…

Качаю головой.

‑ Все нормально, Андрюха, это мои дела.

‑ Понял, не лезу, – Гумилев кивает в ответ. В это время к нам подходит официантка, и Андрей, радуясь, что может соскочить со скользкой темы, делает заказ – подробно и обстоятельно. Я слушаю рассеянно, внимание привлекают только неизвестные мне слова «сальтимбокка» и «маскарпоне». Судя по тому, сколько всего назаказывал Гумилев, он пришел на встречу очень голодным.

Официантка быстро приносит закуски, и Андрей с аппетитом набрасывается на еду. Маскарпоне оказывается мягким сливочным сыром, его подают с ломтиками апельсинов на небольших белых тарелках. Я намазываю его на хлеб, как плавленый сырок «Дружба» из моего детства. Впрочем, хлеб здесь тоже необычный, с хрустящей корочкой и сильным чесночным привкусом.

‑ Их взяли четыре часа назад, – дожевав, сообщает Гумилев. – Не знаю уж, что там наши доблестные органы мутили, но на похоронах появился не только Богдашвили, но и твой Галимый. Да еще – представь – со стволом в кармане. А с ними десяток бандюганов калибром помельче. Мне Крупин, это майор‑кэгэбэшник, или как они там сейчас – ФСК? – отзвонился только что. Так что хоронили меня весело и шумно.

‑ Долго жить будешь. Примета такая.

‑ Знаю, слышал, – Андрей улыбается.

‑ Проблем с КГБ… с ФСК не было?

‑ Да какие проблемы? Им же показатели тоже нужны. А тут такое жирное дело – дружок твой, как я понял, большая фигура на бандитском поле России. Я, как только помянул его, все сразу забегали, словно я им живого Гитлера привел. Ну и на Богдашвили у них материала полно было, не хватало только какой‑нибудь чисто уголовной зацепки.

Я задаю вопрос, давно уже вертящийся на языке:

‑ Про меня спрашивали?

Андрей мрачнеет.

‑ А ты как думаешь? Ты им нужен, Артем. Очень. Ты, вместе со мной – главный свидетель обвинения.

Я невесело усмехаюсь. Как же, свидетель… А три трупа в квартире Нади? Как только они докопаются до этого, а они обязательно докопаются, так я моментально – р‑раз! – и превращусь из свидетеля в обвиняемого, причем светит мне едва ли не «высшая мера». Или сейчас расстрела нет?

‑ Извини, – говорю Гумилеву. – Ничего не выйдет.

‑ Кто бы сомневался, – понимающе кивает он. – Крупин так и сказал.

‑ И что? Тебя пасут, и меня сейчас повяжут? – я произношу эти слова вроде бы шутливым тоном, но голос мой подрагивает от внутреннего напряжения. Ощупываю взглядом полутемный зал «Палермо». Нет, вроде бы все спокойно…

‑ Хорошего же ты обо мне мнения, – каменеет лицом Андрей. – Я им сказал, что ты давно уже за бугром нервы лечишь. Правда…

‑ Что «правда»?

Он лезет за пазуху и достает черную коробочку с кнопками.

‑ Вот, диктофоном меня премировали. Крупин сказал – если вдруг буду с тобой по телефону общаться, хорошо бы, чтобы ты надиктовал показания. Тебе, мол, уже без разницы, а родному государству польза.

Я криво ухмыляюсь. Неизвестный мне майор Крупин, конечно, тот еще жук… «Родному государству». Где оно, мое родное государство…

‑ Надиктовать‑то я, конечно, надиктую. Но все это ерунда.

‑ Почему?

‑ Понимаешь, Андрей, меня нет. Я не гражданин, не имею документов и биография моя… как бы это помягче… не совсем моя.

Гумилев снова кивает:

‑ То, что ты человек непростой – и слепой заметит. Я даже не рискну предположить, сколько тебе лет.

‑ Шестьдесят первого года рождения. В конце семьдесят девятого меня призвали в армию, через пару месяцев попал в Афганистан. А дальше… В общем, там много всякого было и теперь при желании меня можно выставить и дезертиром, и преступником. Но официально я, Артем Владимирович Новиков, погиб. Моя мать получила уведомление, похоронку то есть. И погиб я, Андрюха, аж в восьмидесятом году. Сам понимаешь – светиться в суде мне никак не резон.

В это время приносят сальтимбокка, похожие на тонкие котлеты, на которые сверху положены ломтики ветчины.

‑ Знаешь, что по‑итальянски значит «сальтимбокка»? – подмигивает мне Андрей. – «Прыгни в рот»!

‑ Понятно, – мне это, честно говоря, не слишком интересно, куда важнее другое. – Кстати – ты просьбу мою выполнил?

‑ Просьбу? Да, конечно, – он лезет в карман, достает листочек. – Вот, держи. Новикова Валентина Николаевна. Тут все записано – и адрес, и данные. Только телефона нет. Там новые дома, она недавно переехала, еще линии не провели. Да, вот деньги еще, три тысячи долларов. Возьми.

‑ Спасибо, – я убираю плотную пачку купюр, внимательно изучаю адрес, потом прячу листочек поближе к сердцу, улыбаюсь.

Сегодня я увижу маму.

В углу зала на кронштейне укреплен большой телевизор. Он работает бесшумно, сейчас там показывают рекламу. Красочный ролик какого‑то импортного шоколада сменяется выпуском новостей.

‑ Смотри, смотри, – толкает меня Андрей.

На экране – кадры оперативной съемки. Кладбище, похоронная процессия. За гробом идут люди. Сверху неспешно падает снежок.

‑ Девушка, – обращается Гумилев к официантке, – можно на минутку звук прибавить?

Если официантка удивлена, то ничем этого не показывает. Она берет со стойки пульт и нажимает какие‑то клавиши.

Голос диктора перебивает тихую музыку Эннио Морриконе:

‑ Сегодня в результате спецоперации, проведенной сотрудниками ФСК, были задержаны известный предприниматель Богдашвили и глава организованной преступной группировки Галимов. Богдашвили и Галимов вступили в преступный сговор с целью устранения предпринимателя, имя которого в интересах следствия не разглашается. Но благодаря упреждающим оперативным действиям ФСК, киллер, нанятый преступниками, выдал планы своих заказчиков. Во время мнимых похорон…

На экране появляются вооруженные люди в камуфляже и масках. Они споро и умело валят пришедших на похороны в снег, потом по одному ведут их к машинам. Вижу Витька – растрепанные волосы, злое красное лицо. Он что‑то кричит, но мы слышим только голос диктора:

‑ …преступники и их подручные были задержаны. Возбуждено уголовное дело сразу по нескольким статьям Уголовного кодекса Российской Федерации.

Картинка меняется. Теперь на экране показывают какой‑то богато украшенный зал с лепниной и мрамором, за длинным столом сидят важного вида люди.

‑ Все, – говорит Гумилев официантке, – спасибо большое, можете выключить звук.

И снова с аппетитом набрасывается на сальтимбокку.

Спрашиваю у Гумилева:

‑ А ты не боишься? У Галимого большая банда. Кто‑то наверняка останется.

‑ Нет, – улыбается он. – Я им теперь не по зубам. Мне, понимаешь ли, интересное предложение сделали. В ФСК, как ты сам догадываешься, не дураки сидят, они тоже понимают, что будущее – за новыми технологиями. И это не только средства связи. Грядет компьютерная революция, Артем. Точнее, она уже началась, а мы отстаем. В общем, в ближайшее время я буду заниматься именно этим: компьютеризация, интеграция средств связи и компьютерных сетей… Ты про интернет что‑нибудь слышал?

‑ Нет. А что это?

‑ Это будущее, Артем, – очень серьезно говорит он. – То, что изменит мир уже через несколько лет. Сеть, опутывающая весь земной шар, всемирная паутина! Множество точек доступа, серверы, компьютеры, сайты. Море информации, обмен данными, сетевые библиотеки, личные разделы, электронная почта! Представь: вот ты сидишь где‑нибудь в Москве, за компьютером, а я – на Чукотке, и у меня тоже компьютер. И нам надо срочно обменяться информацией. Мы выходим в интернет – и все!

‑ Что – «все»?

‑ И общаемся. Пересылаем друг другу тексты, таблицы, картинки. Все просто…

Он с сожалением отставляет от себя пустую тарелку.

‑ Но самое главное даже не это. Первые компьютерные сети появились давно, еще в шестьдесят девятом, американские военные придумали связывать между собой компьютеры, чтобы рассредоточить базы данных на случай вражеского удара… А сейчас – сейчас таких объединенных в сеть компьютеров уже сотни тысяч по всей Земле. Представь, что будет, когда их будут миллионы!

‑ Ну, удобно будет, наверное, – говорю я, чтобы что‑то сказать. Проблемы Андрея чрезвычайно далеки от меня, все‑таки мы с ним из разных миров…

‑ Не просто удобно. Миллионы компьютеров – это как нейроны в мозгу, понимаешь? И они связаны в одно целое. Улавливаешь аналогию?

‑ Нет, – честно говорю я, – не улавливаю.

‑ Мозг! – улыбается он, немного снисходительно глядя на меня. – Искусственный интеллект! Гигантский разум, способный собирать и обрабатывать информацию со всего света. Вот это будет настоящий прорыв! С помощью такого исина…

‑ Чего?

‑ Исина, искусственного интеллекта, появится возможность совершать открытия, строить принципиально новые виды транспорта. То, над чем бьются сотни ученых, что тысячи конструкторов делают в течение года, этот искусственный интеллект просчитает за минуту! Вот тогда мы и двинем в космос, осваивать другие планеты!

‑ Кто – «мы»?

Гумилев непонимающе смотрит на меня.

‑ Как «кто»? Люди. Человечество!

Я смеюсь.

‑ Андрюха, по‑моему, ты перечитал фантастики.

‑ Между прочим, ничто так не стимулирует воображение, как фантастика. Про создание исинов писал сам Станислав Лем, правда, он не сумел предсказать создание всемирной компьютерной сети. Читал Лема?

Я отрицательно качаю головой.

‑ Почитай обязательно! Впрочем, у искусственного интеллекта на основе глобальной сети есть и свои минусы – он может оказаться слишком уязвим для атак извне…

Терпение мое иссякает. Я не люблю разговаривать о вещах, в которых мало или почти ничего не понимаю.

‑ Андрюха, – говорю я проникновенно, – давай как‑нибудь потом о компьютерах поговорим. Лучше скажи мне, что у тебя с органами? Должность в правительстве предложили?

Он весело смеется.

– Да ты что! Там все расписано на годы вперед. Нет, конечно. Предложили разработать им ряд систем. С помещением обещали помочь, а то ты от моего офиса немного оставил.

Теперь мы смеемся вместе.

‑ И самое главное, – продолжает Гумилев, – для меня открываются такие перспективы, что дух захватывает! Это не с Богдашвили конкурировать. «Андрей Гумилев, партнер правительства Российской Федерации» – звучит!

Соглашаюсь:

‑ Звучит, да. Почти как «поставщик двора Его Императорского Величества».

‑ Ну, а ты чего? – меняет он тему разговора. – Планы все те же?

‑ Ну да. Съезжу сегодня к матери, а завтра начну готовиться к поездке. Кстати, вот твой студенческий, спасибо.

‑ Это тебе спасибо. Да оставь себе, скажу – в офисе сгорел. Было бы время, можно бы и насчет нормальных документов подумать. Я тебе сильно задолжал, Артем, а я всегда свои долги плачу.

‑ Ладно, будет время – поквитаемся.

‑ Так куда ты так спешишь‑то? – спрашивает он.

Я минуту раздумываю, отвечать ему или нет, потом, наконец, решаюсь:

‑ В Пермь.

Я хочу отыскать в М‑ском треугольнике линзу, из которой попал сюда, в девяносто четвертый. И попытаться вернуться в свое время, а пространственно – как можно ближе к Махандари, где живет Телли. Я хорошо понимаю всю опасность такого похода – вслепую шарахаться по линзам, каждую минуту рискуя жизнью. Но другого пути у меня нет, точка.

Если бы кто‑то спросил у меня: «А что потом?», я бы промолчал. Это действительно очень сложно – «потом». Конь гонит меня к Хан‑Тенгри. Чингисхан ждет. Мне тяжело ежедневно, ежечасно преодолевать сопротивление той мощи, что источает фигурка. Но я твердо решил – марионеткой в руках незримых кукловодов я больше не стану никогда.

Андрей, понимающе кивнув, вопросов больше не задает. Потом, когда молчание становится тягостным, все‑таки спрашивает:

‑ Артем, может, тебе еще денег дать? – и словно испугавшись, что я сейчас обижусь и уйду, торопливо добавляет: – У меня есть, честно!

Хороший он все же парень. Хороший, но… наивный какой‑то, что ли? Или так и надо – без хитрости, без постоянных мыслей о собственной выгоде?

‑ Хватит пока.

‑ А обратно когда из этой своей Перми?

‑ Не знаю еще.

‑ Вернешься в Москву – обязательно позвони. Если номер поменяется – все равно разыщи, договорились?

‑ Постараюсь.

‑ Нет, я серьезно, – Андрей смотрит мне в глаза. – Поработаем вместе.

‑ Посмотрим. Ничего обещать не могу.

Я встаю из‑за столика, протягиваю ему руку.

‑ Пока!

‑ До встречи, – уверенно говорит он и протягивает свою.

И в душе моей возникает противное чувство некой обреченности. С этим парнем мы, кажется, больше никогда не увидимся…

Пару часов шатаюсь по центру Москвы, захожу во все магазины подряд. Я ищу подарок маме, такой, чтобы она ахнула, ищу – и не могу выбрать, слишком много всего теперь в продаже. С деньгами проблем нет – у меня скопилась довольно приличная сумма. Быть несостоявшимся киллером, оказывается, выгоднее, чем просто убивать людей. Гумилевских долларов хватит на покупку хорошей иностранной машины, я еще утром в поезде от скуки изучил все рекламные объявления в газетах Соломона Рувимовича.

Когда сверкающие витрины начинают вызывать тошнотворный рефлекс, просто покупаю коробку конфет, бутылку сухого вина и белую пуховую шаль, которая проходит сквозь кольцо. В конце концов, народная мудрость не зря гласит: дорог не подарок, а внимание. Все, теперь можно ехать.

Я волнуюсь, очень. В основном за маму – как она воспримет мое появление? Как отреагирует на воскрешение сына из мертвых через полтора десятка лет? В таких случаях обычно принято подготавливать людей, делать какие‑то намеки. Но для этого нужен кто‑то третий, а нас только двое – я и она.

Уже в сумерках я доезжаю до Братеево. Выхожу, и по занесенному снегом тротуару иду к серой девятиэтажке, призывно светящей десятками разноцветных окон. Московский люд возвращается с работы, темные силуэты обгоняют меня, спеша быстрее оказаться дома.

Дом! Как давно я там не был. И пусть это новая мамина квартира, я все равно верю, что там – мой дом.

Дверь подъезда висит на одной петле. Лифт не работает. От мусоропровода распространяется омерзительный запах. Под ногами мусор, окурки, старые газеты, стены исписаны и разрисованы. Я не удивляюсь – сейчас так выглядит большинство подъездов, хоть в Москве, хоть в Казани.

Иду пешком, считаю ступеньки. Квартира мамы находится на пятом этаже. Судорожно пытаюсь придумать какие‑то слова, но в голове странная пустота. Словно бы все мысли выдуло сильным ветром и теперь там кружатся лишь одинокие снежинки.

На площадке третьего этажа натыкаюсь на мужика в грязной офицерской шинели. Здесь таких называют бомжами, на вокзалах я на них насмотрелся. Он сидит на ступеньках и дремлет, уткнувшись головой в колени. Услышав шаги, мужик поднимает испитое лицо и смотрит на меня. Глаза у него мутные, на обвисших щеках – многодневная щетина. Стойкий запах перегара забивает подъездную вонь.

– Братан, ну! – в горле у него что‑то клокочет. – Помоги по‑ братски… Сотенку, ну… Братан!

Я смотрю на грязную руку с обломанными ногтями, протянутую в мою сторону. Денег у меня полно. И я готов дать и «сотенку», и даже «тыщеночку». Только незадача – рублей после покупки подарков маме не осталось, одни доллары.

‑ Извини, – говорю я бомжу, осторожно обходя его. – В другой раз.

Как это часто бывает у пьяных, настроение у него меняется мгновенно. Секунду назад он униженно вымаливал деньги, и вот уже натужно кричит мне вслед, оскалив желтые прокуренные зубы:

‑ Жлоб поганый! Штоб тебя дети так кормили!

‑ Ты поори, поори, – с угрозой в голосе говорю я, останавливаясь. Заходить в квартиру мамы под такой аккомпанемент мне совершенно не хочется. – Ну‑ка пошел отсюда!

Бомж снижает обороты. Бормоча под нос ругательства, он тяжело поднимается, делает шаг, другой вниз по лестнице, оборачивается и смотрит на меня цепким, злобным взглядом. Я чувствую ледяной холод, распространяющийся от фигурки коня. Вместе с ним внутри меня вспухает и начинает расти слепая, неконтролируемая ярость. Сейчас я уделаю этого козла! Сейчас я его…

Стоп! Мы это уже проходили, и не раз. Спокойно, Артем. Контроль и еще раз контроль. Только так.

Вспышка бешенства гаснет так же быстро, как и возникает. Бомж уходит. Мне на мгновение кажется, что я его раньше видел. Но в следующую секунду эта мысль исчезает, как и все прочие. До маминой двери мне осталось два лестничных пролета, какие уж тут бомжи, серебряные фигурки и прочая ерунда.

Звоню в дверь. Слышу шаги. Щелкает замок. На пороге стоит мама, седая, постаревшая мама в халатике и тапочках.

‑ Вот… – говорю я.

Она ничего не спрашивает, не говорит, просто молча смотрит.

‑ Вот, – повторяю я и добавляю: – Пришел.

У нее дрожат губы. Она узнала меня. Узнала, несмотря на полумрак, царящий в подъезде и слабенькую лампочку в прихожей. Я перешагиваю через порог, роняю пакет с подарками.

‑ Мама!

‑ Артемка…

Мы пьем чай. Не на кухне, а в комнате, за накрытым праздничной скатертью столом. Уже выплаканы все слезы радости, уже получены все торопливые ответы на сбивчивые вопросы.

‑ Артем, сынок, где же ты был?

‑ Далеко, мама. Очень далеко. В горах, хребет Гиндукуш, слыхала?

‑ Конечно. Когда тебя… В общем, когда пришла та бумага…

‑ Понятно.

Я не могу врать маме – и рассказываю ей все. Про бой на точке, про скитания по горам, про Генку Ямина и мое бегство, про Нефедова и долину Неш, про линзы.

Естественно, я опускаю тяжелые для мамы подробности. И чуть‑чуть, самую малость, не договариваю. Мама – самый родной для меня человек, и расстраивать ее нельзя. Конечно, наверняка она сама о многом догадывается, но держит догадки при себе.

‑ Ох, сынок, как же тебя жизнь помотала… А глаза все такими же остались – разноцветными. Я где‑то читала, что это – к счастью.

‑ Так правильно читала! – я улыбаюсь. – Вот же, мы встретились! Все нормально, ма. Все хорошо.

Мама, закутав плечи в подаренную шаль, смотрит на меня и улыбается, подперев рукой щеку Я отодвигаю пустую чашку, сыто отдуваюсь.

‑ Сынок, может, еще чайку?

‑ Уф… Нет, мама, спасибо, уже все. Больше не влезет.

Я встаю и начинаю бесцельно ходить по комнате, разглядывая мебель, вещи, какие‑то безделушки. Конечно, это не та квартира, в которой я родился, учился ходить, говорить, в которой рос и взрослел, но многие предметы перекочевали и сюда. Я трогаю их, беру в руки, рассматриваю.

Когда‑то, еще в младших классах школы, я читал старую книгу про моряка, пропавшего без вести в южных морях. Прошло не то тридцать, не то сорок лет и он глубоким стариком вернулся домой. Все это время моряк жил на далеких островах с дикарями, полностью разучился говорить на своем родном языке и забыл все – родных, друзей, свою страну.

И только домашние вещи, книги, статуэтки, сделанный его руками шкафчик сумели оживить память этого человека, вернули его к жизни.

Я – как тот моряк. Передвигаясь от полки к полке, от шкафа к серванту, от серванта к этажерке, я вспоминаю и словно бы заново переживаю историю собственной жизни, историю моей семьи.

Вот фарфоровая фигурка девочки. Она сидит за партой, подвернув под себя пухленькую ножку, и старательно выводит в тетрадке слово «Мама». Эту статуэтку мама подарила мне, когда я пошел в первый класс. Девочку мы называли почему‑то Ритой, и когда я получал плохие оценки, мама всегда показывала на Риту и говорила: «А вот она – отличница и свою маму не огорчает».

А вот черные часы «Слава» с медными стрелками. Они считались у нас самыми точными, и мы всегда «сверяли время по «Славе»». Однажды я, чтобы пропустить урок, к которому не сделал домашнюю работу – кажется, это была химия – перевел стрелки «Славы» на час. И опоздал. И мама опоздала на работу. Мне влепили двойку, а маме – выговор. Ох, и досталось же мне тогда!

Беру часы, показываю.

‑ Помнишь?

Мама смеется.

‑ Да уж, додумался! Может, котлетки разогреть?

Она все время, с того момента, как я пришел, хочет меня накормить. Мой неправдоподобно юный вид мама для себя объяснила так – я просто плохо питался, исхудал и поэтому выгляжу не так, как положено мужчине в тридцать три года.

‑ Нет, мам, спасибо. Потом. Попозже, ладно? – отказываюсь мягко, осторожно.

Меня до слез трогает ее забота. Я очень хочу сделать что‑то хорошее, доброе. Подарки не в счет. Жаль, что придется уехать. Оказывается, я здорово соскучился по дому, пусть даже такому, сменившему дислокацию.

Продолжаю экскурсию «по новиковским местам». Хрустальная вазочка в виде цветка лилии. Если перевернуть ее, то на массивной ножке можно увидеть скол. Это тоже моя работа. На какой‑то Новый год в подарке, полученном на елке, оказалось несколько грецких орехов, и я не нашел ничего другого, кроме вазочки, чтобы расколоть их.

Старая, вышитая еще бабушкой салфетка на телевизоре. Телевизор новый, черный, импортный, а салфетка та самая.

Бабушка… Трогаю край салфетки, поворачиваюсь к маме. Она опускает глаза. Все понятно без слов.

‑ И дед?

‑ Да, сынок. В восемьдесят девятом. Сердце.

Проклятый хроноспазм!

Проклятый конь!

Проклятый Чингисхан!

Или это я – проклятый? Ведь, если вдуматься, именно я и есть главный виновник всех бед и неурядиц. Я, Артем Новиков. Человек, открывший шкатулку.

Недаром говорят: любопытство сгубило кошку. Я, конечно, не кошка, но от этого не легче…

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Привет из прошлого

 

Мама старательно избегает двух тем: надолго ли я приехал и что собираюсь делать дальше? Я, естественно, тоже обхожу их стороной. В первом случае просто не хочу расстраивать, во втором – пугать.

Как‑то сам собой разговор переходит на родственников, близких и далеких. Мама говорит о своем переезде в Москву, рассказывает про Людмилу Сергеевну немало порой забавных, а порой и трагичных историй.

‑ Она женщина очень образованная, начитанная, на фортепиано играла, французский язык знала и немецкий. Но так вышло, что приложить свои способности ей было негде. Одно слово – муж в Секретариате ЦК, всю жизнь Николаю Севостьяновичу посвятила. Нет, жили они, конечно, красиво, что и говорить. Она фотографии старые показывала, с приемов посольских или из Кремля, так там Людмила Сергеевна – просто принцесса, глаз не отвести! Говорила – сам Хрущев цветы ей посылал. В общем, кипучая была жизнь. А когда умер Николай Севостьянович, пожалела, что все так сложилось.

‑ А чего жалеть‑то?

‑ Артем, – вздыхает мама. – Ты совсем взрослый уже, должен понимать такие вещи. Не нашла время ребенка родить, не сумела след на земле оставить. Для женщины это важно.

‑ А для мужчины?

‑ Для мужчины еще важнее, но по‑другому.

‑ Что значит «по‑другому»?

‑ То и значит. Вот отец твой…

Мама неожиданно замолкает, встает, начинает собирать со стола чашки, блюдца. Наверное, если бы я на самом деле четырнадцать лет провел в плену и на чужбине, я бы забыл многие особенности ее поведения и привычки. Но на самом деле в пересчете на чистое время отсутствовал я всего несколько месяцев и ничего не забыл.

Когда мать вот так обрывает себя и начинает греметь посудой, это значит, что она сердита, еще не все сказала и обязательно продолжит обсуждать неприятную тему «до победного конца».

‑ И что отец? – подбрасываю пару поленьев в костер ее праведной злости.

‑ Приезжа‑а‑ал… – негодует мама. – При всем параде, с семейством. Лет пять прошло, как на тебя бумага пришла. Я и не ждала. Думаю, бабушка ему написала. Она с годами помягче к нему стала, сын все же. Ну, в общем, явился, не запылился. Слава богу, додумался жену свою в гостинице оставить. Открываю дверь – стоит красавец, с цветами, с подарками. Я всегда думала, что если увижу – убью на месте! А тут вроде как застыла, понимаешь, Артем? Ледяная вся сделалась.