История Артема Новикова закончилась? 6 страница

После всего услышанного и обдуманного приходит вдруг ясная мысль: «Надо бежать! Бежать из машины, из Москвы, из страны. Пока бандитско‑ментовский спрут не распустил свои щупальца повсюду».

Конь на груди наливается тяжестью. Сейчас мы с ним союзники. Вспышка холода заставляет меня стиснуть зубы. Щурю глаза, осматриваю внутренности «Уазика», ментов. Чтобы вырваться отсюда, нужно иметь фантастические способности к рукопашному бою. У меня их нет. Поэтому, положившись на коня и слепую удачу, самым жалобным голосом, даже не голосом, а голоском блею:

‑ Мне в туалет… очень надо!

‑ Твори в штаны, теплее будет! – немедленно откликается из «курятника» Дорохов.

Все смеются.

‑ Потерпишь, не беременный, – бурчит старлей.

«Уазик» все так же стоит в пробке. За последние пятнадцать минут мы проехали метров десять.

‑ Мне очень надо, правда! – я начинаю ерзать, изображая крайнюю степень «хотения».

Пэпээсники невольно пытаются отодвинуться. В «курятнике» ржут. Водитель, недовольно обернувшись на меня, обращается к начальству:

‑ Дмитрич, может эта… Изгадит же машину!

‑ А если он сорвется?

‑ Честное слово, не сорвусь! – я прижимаю руки к груди.

Я искренен. Я готов умолять. Я втягиваю воздух сквозь сжатые зубы и подпрыгиваю на сидении. По моим щекам текут слезы.

‑ Дмитрич! – водитель сам уже чуть не плачет. – Ну, пусть ребята сводят! Машина же! Вонять будет.

– Ладно, – снисходительно кивает старлей. – Гаврилов! Выведи, пусть поссыт на заднее колесо. Олег, подстрахуй!

‑ Есть, – басом отвечает сидящий справа от меня пэпээсник и резко дергает за руку. – Пошли!

Он открывает дверцу, вылезает первым. Я двигаю за ним, примечая, какими глазами смотрят на нас из стоящих рядом машин мирные обыватели. Что ж, пусть смотрят. Они еще не знают, какой цирк им предстоит увидеть в ближайшие секунды.

Второй автоматчик вылезает из «Уазика» с другой стороны и протискивается к нам, матеря пробки, машины и вообще все на свете.

Гаврилов, сжимая локоть, подводит меня к заднему колесу.

‑ Давай!

В зарешеченном окошке появляются оживленные рожи Дорохова и «бычары». Надо же, умудрились развернуться, чтобы насладиться зрелищем. Ну, смотрите, смотрите…

‑ Давай, ну!

‑ Я так не могу… – пританцовываю, затравленно озираюсь. – Люди же кругом…

‑ А тебе что, отдельный сортир выстроить? – рявкает Гаврилов.

Он выпускает мою руку, перехватывает автомат…

Я, не глядя, бью его пяткой в пах, прыгаю на капот стоящей рядом серебристой иномарки, с нее – на крышу другой машины, с нее – на следующую, сразу оторвавшись от преследователей на добрый десяток метров.

Гул от работающих двигателей застывших в пробке машин разрывает короткая автоматная очередь. Я не оборачиваюсь. Гаврилов стреляет в воздух. Это ясно прежде всего потому, что не слышно характерного звука пробивающих автомобильный металл пуль. Ну, и чисто логически: стрелять в меня пэпээсник не станет – побоится попасть в людей, сидящих в машинах.

Слышу сзади крики, мат. Давайте, ребятки, давайте!

Спрыгиваю в сугроб, выбираюсь, расталкивая испуганных прохожих, влетаю во двор, лавирую между припаркованных автомобилей. Вижу приоткрытую дверь в подъезд. Забегаю, звоню в первую попавшуюся дверь на первом этаже.

‑ Кто там? – сурово интересуется мужской голос.

Первое, что приходит в голову:

‑ Вам телеграмма!

‑ Щас…

Дверь открывается. Сильно толкаю в грудь опешившего хозяина в халате и тапочках на босу ногу, перепрыгиваю через него, бегу в комнату, на ходу цепляю стул и со всей дури бросаю его в окно, выходящее на другую сторону дома.

Звон стекол, треск рамы. Срываю тюлевую занавеску, заскакиваю на подоконник, пролезаю через разбитое окно и выпрыгиваю в снег. Прохожие останавливаются, с удивлением смотрят на меня. Метрах в пятидесяти вижу подземный переход и большую красную букву «М» над ним.

Ага, метро. Удача, удача! На бегу срываю шапочку, снимаю пуховик, выворачиваю его. Теперь пусть поищут.

Сбежав по ступенькам вниз, пролетаю стеклянные двери, и перехожу с бега на неспешный шаг. Теперь мне надо выглядеть спокойным и незаметным. В метро постоянно дежурит милиция. Главное – не нарваться.

Спустя пару минут битком набитый состав метро уносит меня в черный тоннель. Кажется, пронесло. Я оторвался. Осталось только как можно скорее покинуть гостеприимную сто лицу. Моя сумка с вещами и оружием – в камере хранения на вокзале. Протискиваюсь к карте метро, вычисляю наиболее короткий путь до станции «Комсомольская».

Итак, схема моих действий теперь проста: метро‑вокзал‑ камера хранения‑касса‑поезд. В идеале мне хорошо было бы попасть на поезд, идущий в Пермь, но сейчас не до жиру, быть бы живу – подойдет любой. Денег у меня достаточно, чтобы добраться до Перми из любого другого города Союза. Черт, не Союза, его уже нет. Из любого города России.

Возбуждение, охватившее меня, постепенно проходит. Ему на смену является страх. Но это не примитивный страх жертвы, за которой идет погоня. Куда более сильные эмоции начинают терзать мою душу.

Я – один. Изгой. Человек вне закона. Мне никто не может помочь. Мне не на кого опереться. Зажатый в толпе пассажиров, трясущийся в вагоне метро, на самом деле я – как Робинзон на острове. Это не просто страшно – жутко. Когда не можешь, не имеешь право прийти к собственной матери, потому что можешь принести за собой боль и страдания, если она вдруг станет свидетелем твоего задержания, когда не можешь обратиться за помощью к хорошему парню Андрею Гумилеву, потому что, скорее всего, его объявят твоим пособником…

Остается только завыть, как одинокий волк морозной февральской ночью. Нет, на самом деле есть, есть один человек. Маратыч, мой старый тренер, человек опытный и бывалый. Но я уже решил – к нему я обращаться не стану ни под каким видом.

Потому что мне стыдно. Маратыч возлагал на меня большие надежды. Он верил в меня, он помогал мне. А я в итоге стал отверженным…

Конь чутко реагирует на мое настроение – и погружает в прошлое.

По воле Чингисхана к его белой юрте было привезено десять повозок чистейшего золотистого песка с берегов соленого озера Далай‑нур и одна повозка красных камней с Хантайских гор. Песок и камни высыпали в укромной низинке, огороженной высокой войлочной изгородью.

Целый месяц сын Есугея вместе с иноземными купцами, захваченными на караванных тропах в Великой степи, провел за изгородью из войлока. Что он там делал, оставалось загадкой даже для самых приближенных к владыке людей. Чингисхан забросил все прочие дела или перепоручил их своим верным нукерам. Вечерами они гадали, чем занят их повелитель – то ли прорицает будущее, то ли колдует, насылая на врагов своих мор и глад.

‑ Купцы привезли ему чужеземные снадобья, и сейчас наш повелитель создает из песка и камней могучего воина, дэва, которому нипочем копья и стрелы, – убежденно сказал Джелме, прихлебывая кумыс из раззолоченной фарфоровой чаши. – Пустив этого дэва впереди войска, он сумеет одержать победу над любым врагом.

‑ Чингисхану не требуется воин из песка и камней! – сверкнул глазами Джебе‑нойон. – У него есть мы! Если он прикажет – мы и так завоюем весь мир!

Чилаун, сын старого Сорган‑Шире, того самого, что спас Темуджина, избавив его от колодки, отложил тонкий сточенный нож, которым отрезал кусочки мяса от зажаренного над огнем барана, вытер рот полой кафтана и степенно произнес:

‑ Наш повелитель, да продлит Тенгри его дни в вечность, занят совсем другим делом. Я слышал, что есть способ обратить обычный песок в золотой, а простые камни – в драгоценные. Заполучив столько золота и самоцветов, Чингисхан купит в Хорасане и других странах самое лучшее оружие и доспехи, чтобы сделать нас, своих нукеров, неуязвимыми!

Субудей‑багатур громко расхохотался.

‑ Чилаун‑хайчи, бараний жир прополз тебе в голову! Если Чингисхану что‑то надо – золото, камни, оружие – он идет и берет. Или отправляет нас, верных слуг его. Сначала думай, потом говори.

Толстый Мухали, лицом похожий на каменные изваяния, что с незапамятных времен стоят в закатных пределах Великой степи, хмыкнул.

‑ У цзиньцев не особенно‑то возьмешь. Великая стена хорошо охраняет их.

‑ Для воли Чингисхана нет преград! – рявкнул Джебе.

‑ Для воли Тенгри, ты хотел сказать, – прогудел Мухали.

‑ Ты не веришь в силу своего господина? – с угрозой в голосе поинтересовался Джелме.

‑ Тихо, тихо, – примирительно развел руки в стороны Субудей. – Чего нам ссориться? Давайте лучше выпьем архи и позовем сказителя. Пусть споет о славных деяниях предков.

Лишь один Боорчу был спокоен:

‑ Темуджин верит в Вечное Синее небо, но он не станет тратить целый месяц своей драгоценной жизни на гадания или волшебство. Давайте подождем утра. Мне думается, завтра мы все узнаем…

Первый нукер оказался прав. Едва взошло солнце, как Чингисхан призвал своих соратников и ближайшую родню к войлочной изгороди. Помимо «четырех героев», Джелме, Джебе‑нойона и Субудея‑багатура, здесь были брат владыки Хасар, сыновья Джучи, Джагатай, Угедей и одетая в расшитое бисером и украшенное золотыми пластинками шелковое дели старшая жена Борте.

Когда они прошли через узкие воротца и оказались внутри огороженного пространства, послышались возгласы изумления. На площадке шириной в пятнадцать и длиной в тридцать шагов раскинулась в миниатюре вся Монголия и прилегающие к ней земли.

Все принялись вполголоса обсуждать невиданное творение своего повелителя, восхищаясь им.

‑ Смотри, смотри, вон моя родная река…

‑ А это гора Бурхан‑Халдун!

‑ А там ойратские степи…

‑ И Великая стена как настоящая…

Чингисхан, довольный, посмеивался в бороду, расхаживая по краю площадки. В руках он держал длинную бамбуковую трость. Дождавшись, когда говор уляжется, сын Есугея воткнул трость в песок и сказал:

‑ Долго думал я, с чего начать нашу священную войну против проклятой Цзинь. И чтобы лучше понять это, создал я с позволения Вечного Синего неба отображение земного лика. Теперь весь он лежит передо мной, и вижу я больше, нежели внутренним оком.

‑ Повелитель! – Боорчу остановился у самого края песчаной карты. – А если ногой раздавить Великую стену, разрушится ли она на самом деле?

Послышался смех. Чингисхан тоже улыбнулся и, не удостоив первого нукера ответом, вновь заговорил:

‑ Цзинь сильна и многолюдна. Великая стена ограждает ее пределы. Стену охраняют войска. Наскоком такое препятствие не взять. А потому помыслы мои устремились туда, где лежит тангутское Белое Высокое Великое государство Ся…

Выдернув трость, он обвел ее кончиком земли к западу от цзиньской империи и вновь заговорил:

‑ Пространства, подвластные тангутам, находятся за пустыней Гоби. Здесь Великая Желтая река делает петлю, охватывая плодородные земли Ордоса. Южнее него пролегает древний караванный путь, именуемый Шелковым. Купцы сказали мне, что он проходит через область Ганьсу, прорезая тангутские земли с востока на запад. День и ночь идут по Шелковому пути караваны. Они везут фарфор и шелка, оружие и доспехи, золото и серебро, изысканные яства и рабов. Так прирастает богатство Цзинь. Война наша начнется с того, что мы перережем этот поток, остановим торговлю.

И Чингисхан резким движением прочертил в песке глубокую борозду.

‑ Цзинь вышлет войска, – тихо произнес Мухали.

‑ И это хорошо, – кивнул Чингисхан. – Оказавшись в степи, отряды врага будут сражаться по нашему укладу. Мы разобьем их – и ослабим защиту Великой стены.

‑ Это мудро! – выкрикнул Джебе.

‑ Тангутское царство Ся – сильный противник, – заметил Субудей. – В Ордосе, я слышал, много крепостей и укрепленных городов. Ганьсу многолюдна. У царя Западной Ся большая армия…

‑ Тем проще будет разбить ее, – рассмеялся Боорчу. – Ни одна стрела не пролетит мимо!

Опять вокзал. Господи, как же осточертело мне все это – гул голосов, запахи, лица, шарканье ног. Я устал.

Стою в очереди за билетами. Расписание я изучил, но вариантов не густо – в ближайшие два часа уходят поезда до Пензы и Ташкента. И тот, и другой идут как‑то совсем не в нужную мне сторону. Пермский будет только вечером, до него почти семь часов.

А может, рискнуть? Вытягиваю шею и оглядываю море людских голов, окружающее меня со всех сторон. Отъезжающие, провожающие, ожидающие, встречающие, какие‑то бродяги, цыгане, носильщики и уборщики, железнодорожники – поди найди кого‑нибудь в этом месиве! Перекантуюсь я семь часов где‑нибудь в неприметном уголке, перекушу вон в «Закусочной», подремлю на лавочке…

‑ Э, братан, ты что, уснул? – грубо пихает меня в бок какой‑то мужик.

Оглядываюсь – мать честная, пока я прикидывал варианты, подошла моя очередь. Из‑за стеклянной перегородки на меня с ненавистью смотрит полная кассирша‑билетерша.

‑ Ну, куда вам, мужчина‑а? – с характерным московским акцентом интересуется она.

А, была – не была!

‑ До Перми. Один, купе. Лучше верхнюю полку, – говорю я.

‑ Ну, наканец‑та, са‑азрели! – по ее лицу скользит недовольная гримаска. Она набивает на клавиатуре данные и спустя полминуты выдает мне билет. – Следующий!

В «Закусочной» пахнет так, что скулы сводит – прогорклым пережаренным маслом, прокисшим салатом оливье, луком и уксусом. Поверх этого наслаивается тяжелый табачный дух и общий вокзальный аромат. Запах получается такой, что непривычного человека, пожалуй, и с ног свалит.

Но я – как раз привычный. Плюс к тому очень хочу есть. За весь сегодняшний сумасшедший день я не ел еще ни разу. Мне срочно требуется подзарядка. Еще проталкиваясь через толпу к манящей вывеске, я воображал себе толстые общепитовские тарелки с борщом или рассольником, макаронами, поджаристыми котлетами, тушеной капустой, сосисками… Ну, на худой конец, бутерброды с колбасой, сыром или, чем черт не шутит, икрой и кофе в бумажном стакан чике.

Ассортимент «Закусочной» меня не то чтобы разочаровывает, но энтузиазма убавляет. Разглядывая расставленные за стеклянной витриной тарелки с подсохшими салатами, скукоженными бутербродами и морковными биточками, я чувствую, как успокаивается, тухнет разбушевавшийся аппетит.

Спасает меня синяя птица удачи – курица. Точнее, ее ноги, именуемые, согласно ценнику, окорочками. Вот это есть, судя по всему, можно. Три окорочка, хлеб – и я снова буду готов к труду и обороне.

Занимаю очередь к прилавку. Контингент в «Закусочной» еще тот. Настоящих пассажиров здесь немного, зато в избытке присутствуют мятые личности с характерно красными физиономиями и потухшими глазами. Они стоят в расслабленных позах вокруг высоких одноногих столиков, подпирают стены, шушукаются по углам, что‑то пьют, жуют, курят.

Помещение имеет второй вход – или выход? – откуда можно попасть в темный коридор, выводящий на примыкающую к вокзалу улицу. Мне представляется на мгновение, что дымная и шумная «Закусочная» сродни описанным Гиляровским забегаловкам и притонам Хитровки, настоящему «Чреву Москвы», где обитали те, кого принято было считать отбросами общества, но кто, на самом деле, во многом определял жизнь в городе.

Беру у толстой буфетчицы тарелку с окорочками и хлеб. Она смотрит на меня алюминиевыми глазами и произносит бархатным контральто:

‑ Под курочку взяли бы водочки, мужчина…

«Хм, а ведь это мысль! – тут же сигналит мне внутренний голос. – Расслабиться надо, стресс снять. Опять же время веселее пройдет…»

«Да, но мне надо быть начеку! Меня ищут, я беглый преступник…»

«Ерунда, – уверенно заявляет внутренний голос. – Ментам совершенно по барабану, в каком виде тебя брать, а так ты хоть гульнешь напоследок».

Резон в этом есть. Была – не была!

‑ Давайте, пожалуй, – киваю я буфетчице.

‑ Сколько?

‑ Сто грамм.

‑ Мы в разлив не продаем. Распоряжение начальника вокзала.

‑ А как продаете?

‑ Господи, мужчина, вы как вчера на свет родились! Бутылками, конечно. Ну, будете брать?

– Да, давайте.

С подносом, на котором Останкинской башней гордо высится бутылка с непонятным названием «Finlandya», иду к ближайшему столику. Замечаю попутно, что на стене висит рекламный плакат купленной мною водки, вот только на этом плакате название зелья выглядит как «Finlandia».

«Надо же, и при капитализме пишут с ошибками», – улыбаюсь я, принимаясь за трапезу. Вокруг примерно тем же занимаются по меньшей мере человек пятнадцать. Еще раз убеждаю себя, что найти меня здесь – все равно что иголку в стоге сена.

Сворачиваю крышку с водочной бутылки. Пора принять успокоительное. Щедро наливаю в стакан грамм сто пятьдесят, выдыхаю, стакан взмывает ввысь…

‑ Я прошу прощения, – надтреснутый голосок прерывает наш намечающийся с «Finlandya» интим. – Дико извиняясь и заранее готов понести самую жестокую кару, сиречь наказание, но смею надеяться, что благородство возьмет верх в вашей светлой душе над своекорыстью, черствостью, равнодушием и не даст прорости семенам гнева, кои вполне справедливо посеялись, ибо бесцеремонность мою извиняет исключительно крайняя нужда и особые обстоятельства, вызванные сложной жизненной ситуацией…

‑ Браво, браво! – прерываю я этот словесный водопад, поворачиваю голову. – Умеешь!

Передо мной стоит дедок, худенький, седенький и весь какой‑то… ветхий, что ли? Кажется, дунь на него – и улетит. Остренький носик густо покрыт сетью красных прожилок. С ним резко контрастируют небесно‑голубые, прозрачные глазки. Не глаза, а именно глазки. Впрочем, у этого человечка все такое – ручки, плечики, волосики…

‑ Необычайно рад доставить вам удовольствие и смиренно жду скромной благодарности, – заискивающе улыбается дедок.

‑ Налить, что ли?

‑ Вы очень прозорливы и великодушны, – елейная речь не прекращается. – Не откажите в любезности утешить страждущего, одиноко бредущего по пустыне жизни.

‑ Стакан тащи! – мне почему‑то хочется в противовес его вычурной речи говорить грубо и отрывисто.

‑ Omnia mea mecum porto, – продолжает улыбаться старичок, ловким жестом извлекая из кармана своего то ли пальтишка, то ли зипуна складной стаканчик наподобие того, что носит с собой дядя Гоша.

Латинскую фразу, очень к месту ввернутую в разговор моим нечаянным собеседником, я знаю. Переводится она как «все свое ношу с собой».

Наливаю в стаканчик от души, до краев. Дедок восхищенно смотрит на меня, потом на стакан, весь как‑то гимнастически изгибается, отставив худую ручку, вытягивает покрытую седым пушком цыплячью шею – и проглатывает водку одним длинным, тягучим глотком.

‑ Закуси, отец, – я киваю на свой поднос.

‑ Не имею такой пагубной привычки, ведущей ко многочисленным и небезопасным для здоровья последствиям, – отдышавшись, качает он головой.

Речь дедка становится плавной, глазки вспыхивают, кожа розовеет, а острый носик пылает, точно маков цвет.

‑ Благодарю вас от всей измученной многочисленными житейскими треволнениями души, – он прижимает свои птичьи лапки к груди. – Имею желание, по выражению древних латинян, bene merenti bene profueritin[10] и дать вам, мой любезный спаситель, весьма ценный и, похоже, остро необходимый совет.

«Н‑да, похоже, я зря ему налил, – мелькает у меня в голове. – Теперь не отвяжешься. А я ведь еще ни выпил, не поел…»

Решительно беру окорочок, поднимаю стакан.

‑ Валяй, отец, советуй. Твое здоровье!

Водка обжигает горло, в нос шибает сивухой. Уф, аж слезы выступили! Да уж, в моем времени сорокоградусная была куда как поприятнее. Хотя, конечно, тоже отрава, чего уж там.

Опасливо закусываю. Курица более‑менее, обычное столовское «мясо птицы».

‑ Вижу, что вы находитесь в крайних жизненных обстоятельствах, – щебечет дедок. – Но готов держать пари, даже не догадываетесь об их истинной причине. Вы вините во всем таинственный артефактус, безделушку, что однажды вошла в вашу судьбу и изломала ее самым чудовищным образом, ведь так?

С изумлением откладываю наполовину обглоданный окорочок. Ветхий вокзальный попрошайка, полупрозрачный алкаш попал в самую точку! Но откуда он узнал?

‑ И не пытайтесь, не пытайтесь познать истоки моей прозорливости, – улыбается дедок. – Просто примите все как должное. Слушайте, мой юный друг: нельзя быть участником игры, не понимая ее правил. Вы в любом случае окажетесь в проигрыше. Просто покоритесь року, станьте тростником на ветру. Великий философ Блез Паскаль говорил, что человек – это мыслящий тростник. Когда ветер дует, тростник гнется. Гнется, но не ломается! Вот в чем соль, вот где корень человеческого торжества и основа выживания человечества как вида! Не пытайтесь спорить с ветром, он сломает вас, превратит в прах. Но покорившись его воле, вы уцелеете, и ваше существование будет небесполезным.

– Это… – я закашливаюсь, пытаюсь подобрать слова, мычу что‑то невразумительное, наконец, выдавливаю из себя: – Но откуда ты… вы… знаете?

Старичок хихикает. Его смех похож на чириканье воробья. Он поднимает два пальца, напоминающих сухие веточки и указывает себе на глаза. Потом разворачивается и быстро уходит, исчезает за спинами посетителей «Закусочной». Миг – и я остаюсь один, ошарашенный и напуганный.

Менты меня не нашли. Но кто‑то нашел. Кто‑то, кто знает правила. Соломон Рувимович тоже говорил что‑то про игру, про Великую Интригу. Но он утверждал как раз обратное – мол, я хоть и пешка, но могу выйти в ферзи. А этот похожий на воробушка старик, если перевести его витиеватую речь на обычный русский, прямо сказал: не лезь! Покорись судьбе.

Что это значит? А все очень просто – нужно выполнить волю Чингисхана, добраться до его усыпальницы. И привести кого‑то за собой? От этой мысли мне становится жарко. А что, если все так и есть: я просто‑напросто проводник, человек, знающий путь. За мной следят, за мной идут по пятам. И когда я доберусь до цели, игроки выйдут из тени, чтобы получить свое.

Свое? А что их интересует? Омоложение древнего завоевателя? Зачем? Чтобы начать новую войну? Вполне возможно. Но скорее всего, им нужен предмет Чингисхана.

Волк. Могущественный, как выразился дедок, «артефактус». Он вызывает страх у врагов, а напуганный противник – наполовину побежден.

Наливаю полстакана водки, выпиваю, не замечая вкуса. Мысли мои, подстегнутые алкоголем и волнением, несутся вскачь: «Я знаю по крайней мере одного человека, который живо интересовался тайной могилы Чингисхана. Это Нефедов. Он, конечно, сгинул, но это вовсе не значит, что профессор погиб. Может он выбраться из аномалий и теперь скрытно наблюдать за мной? Вполне. Кроме него, имеется еще Соломон Рувимович, знающий больше, чем говорит. Две якобы случайные встречи – ох, неспроста это все, неспроста! Наконец, дедок с его советом… А ведь еще есть тот, кто пытался убить меня с помощью отравленной глюкозы. Да‑а, действительно Великая Интрига…»

‑ Браток, ты бы не пил эту дрянь, – проходя мимо, хлопает меня по плечу какой‑то мужик.

‑ В смысле?

‑ Так паленка же, – он пожимает плечами. – Ежу понятно.

Я выныриваю из темного омута размышлений, тупо смотрю на бутылку, в которой осталось чуть больше половины. Паленка… Мысли в голове вертятся неподъемными валунами. С трудом вспоминаю отравившихся женщин на трассе, которых я встретил, только попав в девяностые. Да нет, быть не может! Это же не ларек какой – вокзал, государственное учреждение…

Опять вопросы! Вопросы, вопросы, вопросы – как я от них устал. Да гори оно все синим огнем с искрами! До поезда дофига времени, делать нечего. Буду пить. Вот только… Одному как‑то не по‑русски, что ли?

Подхватываю поднос и перехожу за столик, занятый двумя с виду вполне приличными дядьками. Они пьют пиво, терзают воблу, что‑то обстоятельно обсуждая.

‑ Мужики, не помешаю? А то скучно одному.

‑ Валяй! – великодушно разрешает обладатель вислых рыжих усов. – Нальешь по полтинничку? А мы пивком поделимся, верно, Микола?

Темноволосый Микола кивает.

‑ А то!

Успокоенный тем, что на водку нашлись добровольные охотники, я разливаю новым знакомым, мне пододвигают бутылку пива. Все, контакт налажен! А все дурные мысли – побоку.

И стоит только мне так подумать, как жаркий ветер степей бьет в лицо, и я вижу войско Чингисхана, подходящее к тангутскому городу Уйраку…

Полдень. Уже неделю не было дождей, и копыта коней вздымали тучи белой пыли. Запорошенный ею, словно одетый в саван, сын Есугей‑багатура в окружении турхаудов и военноначальников въехал на высокий холм, откуда открывался вид на дома и крепостные стены.

Пыль рассеялась. Чингисхан от удивления прикусил завиток бороды и замер. Уйрак был первым городом, который он видел в своей жизни. Скопище одно‑ и двухэтажных домов, пирамидки пагод, островерхая крыша дворца наместника, навесы, сараи, рыночная площадь – все это было окружено квадратной стеной, сложенной из камней и глины. По углам высились четырехугольные башни с бойницами. Высота стены составляла четыре человеческих роста, башни были почти вдвое выше.

Городские ворота, сделанные из кедровых балок, окованных листами меди, оказались запертыми. На стенах расхаживали воины в наборных панцирях и черных пластинчатых доспехах. На дороге, ведущей к воротам, повсюду валялись узлы, битые горшки, сломанные повозки, всевозможный сор. Было видно, что жители окрестных поселений в спешке бежали под защиту городских стен. Забытый осел мирно пасся в тени привратной башни. Пестрый женский платок, привязанный к обломанной оглобле одной из телег, трепетал на ветру, как знамя.

Монгольское войско расположилось лагерем за холмами. Чингисхан с сыновьями и приближенными остановился в сотне шагов от стен. Боорчу в сопровождении трех нукеров и купеческого приказчика по имени Чу, толмача, умевшего говорить на многих языках, поскакал к воротам. Постучавшись в сияющую медь рукояткой меча, он крикнул:

‑ Эй, отворяйте, если вам дорога жизнь! Повелитель степи, великий Чингисхан хочет войти в город!

Чу перевел его слова. Злой голос с башни ответил по‑монгольски:

‑ Убирайся обратно в степи, нищий оборванец!

‑ Оборванец? – удивился Боорчу, оглядывая свои позолоченные доспехи и богато украшенную сбрую коня.

‑ А своему бродяге‑повелителю передай, что тут не подают милостыню всякому отребью! – добавил все тот же голос.

‑ Зря твой грязный язык сказал эти слова, – нахмурился первый нукер Чингисхана. – Очень скоро он покинет твой рот. Причем ты будешь еще жив, собака!

Развернув коней, монголы и толмач поскакали прочь. Вслед им полетели стрелы. Одна со звоном клюнула Боорчу в наплечник, другая вонзилась Чу в спину, перебив позвоночник. Он умер, даже не успев упасть на землю.

‑ У нас больше нет толмача, – вздохнул Чингисхан, наблюдавший за неудачным посольством Боорчу. – Что ж, значит, Вечное Синее небо не хочет, чтобы мы разговаривали с тангутами. Придется убить их всех. Человек не должен жить в доме из камня, ковырять землю и бросать в нее семена. Сажать травы – право Тенгри, это знают все. Посягнувших на законы Вечного Синего неба ждет смерть.

‑ Ворота заперты, стены высоки. У наших коней нет крыльев, чтобы перелететь через них, – подал голос всегда мрачный Джучи, старший сын Чингисхана. – Как нам добраться до засевших внутри и исполнить волю Тенгри?

Толстый Мухали сердито засопел.

‑ Позволь, повелитель?

‑ Говори, – кивнул Чингисхан.

‑ Надо сделать насыпь, такую, чтобы высота ее превосходила высоту стены. Тогда мы войдем в город.

Чингисхан обернулся к Мухали.

‑ Воистину, твоими устами говорил сам Тенгри! Возьми две тысячи воинов и к завтрашнему утру сгони сюда столько людей, сколько сможешь. Пусть у них будет все необходимое для возведения насыпи.

‑ Повинуюсь, повелитель, – Мухали неловко поклонился в седле и повернул коня, спеша исполнить волю Чингисхана.

Монгольские всадники отрядами по сто человек всю ночь рыскали в окрестностях Уйрака, обшаривая деревни. На рассвете к стенам города было согнано несколько сотен перепуганных тангутов. Половина из них имели при себе по две плетеные корзины и коромысла, остальные несли на плечах мотыги и палки для рыхления земли.

Едва солнце поднялось над дальними горами, как сооружение насыпи началось. Монголы плетьми подгоняли землекопов, кололи особо нерасторопных остриями копий. С башен Уйрака защитники города молча наблюдали за тем, как постепенно растет груда коричневой земли возле городской стены.

‑ Они слишком спокойны, – сказал Чингисхан Мухали. – Не пускают стрел, не кидают камни.

‑ Повелитель, я думаю, люди в городе боятся навредить своим соплеменникам.

‑ Когда речь идет о жизни и смерти, – веско произнес Чингисхан, – иные готовы убить отца и мать. Я не верю в человеческие добродетели.