История Артема Новикова закончилась? 1 страница

Сергей Волков

Чингисхан. Книга 3. Солдаты неудачи

 

Этногенез – 16

 

 

Сергей Волков

Чингисхан. Книга 3. Солдаты неудачи

 

КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ ПРЕДЫДУЩИХ СЕРИЙ «ЧИНГИСХАНА»:

 

Когда Артем Новиков в 1979 году получил в наследство от дальнего родственника запертую шкатулку, он еще не догадывался, что судьба его отныне накрепко связана с Чингисханом. Серебристая фигурка заставила Артема расстаться с близкими, изменила характер, бросила в огненный ад Афганской войны – и показала, как нищий монгольский сирота, обреченный на смерть, стал Властелином Вселенной. Сила Чингисхана дремлет, но близится день, когда она сможет вернуться в мир.

Серебряный конь вел Артема Новикова и профессора Нефедова через ледники и перевалы Гиндукуша. По пятам за ними следовали люди Надир‑шаха, горящие желанием отомстить за своего хозяина. Свистят пули, грохочут лавины, пустынные демоны жаждут человеческой крови и получают ее сполна. Отбившись от врагов, Артем и профессор попали к загадочным махандам, живущим в недоступной горной долине. Там Новиков влюбился в красавицу Телли, дочь вождя. Благодаря своему таланту стрелка Артем спас махандов от банды кашгарских контрабандистов. Он хотел остаться с Телли, но воля Чингисхана побудила его продолжить путь.

Блуждая по чужим землям, Артем и Нефедов оказались в долине, где время остановилось. Здесь живут бок о бок древние скифы и офицеры русской Белой гвардии, воины Александра Македонского и китайские солдаты армии Чан Кайши. Таинственный хроноспазм украл четырнадцать лет жизни Артема и, чудом выжив в лабиринте аномальных зон, он оказался в России 1994 года. Новиков не узнал своей страны. Его друг детства Витек стал криминальным авторитетом. Он предложил Новикову стать киллером и убить молодого московского предпринимателя Андрея Гумилева…

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Воля Чингисхана

 

Я расстегиваю сумку, думаю: «Тебе ничего и не надо понимать». Достаю оранжево‑белый надувной мячик, кидаю ошарашенному Гумилеву.

‑ Много‑много лет назад я обещал тебе, что куплю новый мяч взамен того, что лопнул под колесами автобуса. Вот.

Андрей смотрит на мячик, поднимает голубые глаза на меня:

‑ Не может быть! Как вы меня нашли?

‑ Тебя нашли другие, Андрей, – я показываю ему содержимое сумки, сажусь на край стола. Серебряный конь жжет грудь нестерпимым холодом. – У тебя есть ровно минута, чтобы объяснить мне, почему я не должен тебя убивать.

Эту дурацкую фразу я произношу, чтобы обозначить ему всю серьезность положения. Андрей косится на сумку, бледнеет. Но еще не верит, пытается улыбнуться.

‑ А разве есть за что?

И снова я чувствую, как фигурка коня источает порцию холода, от которого меня начинает колотить, как в лихорадке. Мой проклятый талисман не просто ожил – он давит на меня, туманит разум, путает мысли. Такого еще никогда не было!

Конь хочет, чтобы я убил Гумилева! Я понимаю это ясно и четко. Моя воля подчиняется воле того, кто послал мне фигурку через бездну времени.

Незримые холодные пальцы сдавливают сердце. Я судорожно вдыхаю, закашливаюсь. Дрожащей рукой расстегиваю ворот рубашки. В ушах шумит, и сквозь этот шум до меня доносится голос… чужой, но вполне понятный: «Убей!».

Представляю, как достаю пистолет из сумки, как срез глушителя упирается в грудь парня, как мой палец нажимает на спусковой крючок, как пуля пробивает плоть, и бьющееся в агонии тело Андрея Гумилева падает на пол.

Зачем? Кому это нужно? Витьку? Богдашвили? Мне?

Нет. Это конь хочет устранить еще одно препятствие на моем пути к горе Хан‑Тенгри. Это Чингисхан властно указывает мне через века – убей и иди ко мне, к своему господину и повелителю!

Но я – не раб его и не подданный. Хватит! Того, что я успел натворить, и так хватит на несколько ссылок в преисподнюю, причем заживо.

‑ Вам плохо? – спрашивает Андрей, пытаясь заглянуть мне в глаза. – Может, «Скорую»?

Я пытаюсь встать, но ноги точно одеревенели. Хватаю его за отвороты куртки, притягиваю к себе и сквозь зубы цежу:

‑ Похоже, работать тебе сегодня не придется.

Он вскидывает подбородок, с трудом сглатывает.

‑ Что вы собираетесь делать?

Слышу свой голос как бы со стороны:

‑ Для начала – Отправить тебя на тот свет…

«А ведь я сейчас и в самом деле его убью», – мысль эта равнодушно скользит по краю сознания. Похоже, конь опять победил. Похоже, я отниму жизнь у человека, которого однажды спас от смерти. А потом получу за это деньги. Куплю снаряжение и поеду в Среднюю Азию. Нет, сначала я все же разыщу маму…

Мама! Становится чуть теплее, словно кто‑то подышал на заледеневшие руки. Мама! Мертвенный холод сдает свои позиции, отступает. Я разжимаю пальцы. Андрей что‑то говорит, но я не слышу – какофония звуков бьется в уши, как океанский прибой. Перед глазами все плывет.

Я борюсь с холодом.

Я, Артем Новиков, сопротивляюсь воле Чингисхана!

Я не буду убивать этого человека!!

Я сам хозяин своей судьбы!!!

Дзинь! Ощущение такое, словно где‑то рассыпалась на мириады осколков огромная глыба льда. Я прихожу в себя. Вижу Андрея с телефонной трубкой в руке. Он набирает номер, поглядывая на меня через плечо. Сумка с оружием все так же лежит на столе.

‑ Погоди, – говорю я парню. – Оставь телефон. У меня был… приступ. Все прошло. У нас очень мало времени, Андрей. Меня зовут Артем Новиков. В настоящий момент я – киллер…

Историю о том, как его заказал Богдашвили, Гумилев слушает молча, только бледнеет все сильнее. Но держится он молодцом – не впадает в истерику, не паникует. И, едва я заканчиваю рассказ, кивает головой:

‑ Понятно. Спасибо тебе. Значит, так, давай сделаем вот что… – после чего начинает говорить так методично и уверенно, как будто у него была пара суток на обдумывание плана…

‑ И последнее. Артем, я так понял, документов у тебя нет. Вот мой студенческий, мы примерно одного возраста, думаю, билет на самолет ты по нему купишь без проблем, – заканчивает он свой монолог.

Верчу в руках серый прямоугольник, открываю. А что, и в самом деле можно попробовать. Фотография мутноватая, абрис лица похож, а кто там будет разбираться, вглядываться.

Перевожу взгляд на этого взрослого и уверенного в себе мужчину, каким за считанные – для меня – месяцы стал карапуз, которого я когда‑то выдернул из‑под машины, и вдруг понимаю, что он ведь старше меня – почти на год. И жизненный опыт у него, раз уж он не только выжил, но и преуспел в этом чужом и неуютном мире, никак не беднее моего. Это другой опыт, но в той ситуации, в которой мы с ним оказались, именно такой и нужен. Это для меня новая Россия с ее изменившимися до неузнавания законами жизни – терра инкогнита, а для него – естественная среда обитания, в которой он вырос и сформировался. Он, как в старой песне пелось, другой страны не знает.

‑ Спасибо, – несколько невпопад отвечаю я.

‑ Это я должен тебя благодарить.

‑ Погоди, бог даст, успеешь еще. Где, говоришь, второй выход?

‑ Вон, через старую котельную. Мы им никогда не пользуемся, о нем и забыли все. Дверь заперта.

‑ Ключи?

‑ В сейфе где‑то.

‑ Давай, Андрюха, давай, – тороплю я его.

Часы на стене показывают без трех минут девять. Если за офисом следят – а Хазар наверняка послал «шестерку» проверить меня – могут возникнуть вопросы, мол, что я так долго делал внутри, наедине с клиентом?

Лязгает дверца сейфа. Андрей выкладывает на стол деньги. Я таких никогда не видел – зеленоватые купюры с заключенным в овал портретом какого‑то человека в парике. Доллары. Много, несколько сотен. Это – на реализацию родившегося только что плана.

‑ Черт, наличку в офисе всегда стараюсь держать по минимуму. Ладно, должно хватить. А, вот они, ключи. Артем, а если…

‑ Никаких «если». Все будет путем, Андрюха. Телефон я запомнил. Давай, бегом. И – удачи тебе.

‑ И тебе!

Он жмет мне руку, бежит к дальней стене, отпирает неприметную дверь и скрывается за ней. Я облегченно выдыхаю, достаю из сумки гранату, зажимаю скобу и выдергиваю чеку. Ну что, Артем Владимирович, поиграем в войнушку?

С порога кидаю гранату за спину и быстро поднимаюсь по лестнице. Во дворе несколько человек. Они далеко, у соседнего здания, стоят возле микроавтобуса, что‑то обсуждают. На меня не смотрят. Успеваю сделать несколько шагов, поворачиваю за угол…

Взрыв! Подвальные окна разлетаются вдребезги, оттуда выметываются клубы пыли вперемешку с осколками и мусором. Перехожу на бег. Плохо, что люди во дворе видели меня. Или не видели? Впрочем, это уже не так важно.

Важно другое – как можно скорее покинуть этот район. Вылетаю на улицу, останавливаюсь, придаю лицу испуганное выражение. Таких, как я – удивленных, растерянных – тут много. Взрыв слышали все. Случайные прохожие озираются, переговариваются вполголоса. Над крышей двухэтажного дома, в котором был офис Гумилева, поднимается дым.

‑ Газ взорвался! – уверенно говорит мужчина с портфелем.

‑ Бомба, бомба, – щебечет стайка девушек поодаль.

‑ Милицию надо вызвать, – советует пожилая женщина.

На меня никто не обращает внимание.

Теперь надо приобрести одежду. Это важная часть нашего с Андреем плана. Шмотки, купленные на аванс Витька, «засвечены». Их надо будет сменить. Не сейчас, но скоро.

Мои познания о Москве‑торговой ограничиваются парой магазинов да ГУМом. Чутье подсказывает – там ловить нечего. Что ж, судя по всему, сейчас в столице должно быть множество мест, где продают одежду. Поищем.

Выхожу на край тротуара, голосую. Останавливается плоская коричневая машина с зализанными формами. Я уже знаю – это новый‑старый «Москвич». В семьдесят девятом таких еще не было, а сейчас, в девяносто четвертом, они уже считаются рухлядью.

‑ Куда едем? – интересуется хозяин «Москвича», толстый мужик в кожаной кепке.

‑ Где одежду можно купить не очень дорого?

‑ Ха! – на пухлом лице отображается тяжелый мыслительный процесс. Итогом его становится безапелляционное: – В Коньково лучше всего!

‑ Поехали, – я сажусь на пассажирское сидение.

‑ Так это… – и отчаянно выпучив глаза, он бухает: – Семьдесят долларов!

‑ Поехали! – я повышаю голос, давая понять, что деньги – не проблема. – В рублях возьмешь?

‑ По курсу три сто! – мужик краснеет, как помидор.

«Три‑сто», надо же! Это при том, что сегодня за один доллар в обменниках просят три тысячи тридцать семь рублей! Вон вывеска, мимо проезжаем. Ни стыда у людей, ни совести. Одни доллары на уме.

Водила включает радио. Передают новости. Диктор скорбно сообщает, что появились новые факты в расследовании убийства Дмитрия Холодова.

‑ Во, – кивает хозяин «Москвича» на радио. – Дожили. Журналистов прямо на рабочем месте мочат. Верно я говорю?

Пожимаю плечами. Я не в курсе этой истории.

‑ Может, и правильно, что грохнули, – воодушевляется вдруг мой собеседник. – Не лезь, куда не надо! А полез – так получил. Верно я говорю?

Он меня раздражает, и я не особо подбираю выражения.

‑ Верно. Вернее некуда. Для хомяков особенно.

Недобро зыркнув, он умолкает. Едем дальше.

Путь в Коньково оказывается неблизким. Я догадываюсь, что есть рынки и поближе, чем эта ярмарка на юге Москвы. Толстомордый и тут меня облапошил. Чувствую, что начинаю злиться. Это плохо. Мне сейчас нельзя поддаваться эмоциям.

«Москвич» останавливается.

‑ Приехали, – сообщает мужик и выразительно смотрит на меня. С трудом подавляю в себе желание врезать ему по роже, сую двести тысяч.

‑ На.

‑ Э, мы ж на семьдесят баксов договаривались! – он, едва взглянув на деньги, с азартом начинает «выбивать» из меня свое, кровное: – Двести семнадцать должно быть!

Я кидаю на сиденье пачку купленных накануне импортных сигарет.

‑ На, сволочь. Тут больше.

‑ Э, я не курю!

‑ А мне без разницы.

Ярмарка «Коньково» оказывается обычной барахолкой, только очень большой. В огромном железном ангаре стоят железные прилавки, крашенные синей масляной краской. За прилавками тесными рядами – продавцы со товаром, по другую сторону – покупатели. Многоголосая перекличка первых со вторыми сливается в общий невыразительный гул. В воздухе витают, смешиваясь, запахи плохо выделанной кожи, табака, пота, духов, прогорклого жира, перегара и бог еще ведает чего. Повсюду громоздятся перетянутые полосами скотча клетчатые тюки с барахлом, высятся стойки с развешанными на них дубленками, пуховиками, куртками, свитерами, шапками, джинсами. Наверное, в мое время вот так должен был выглядеть рай в представлении покупателей магазина «Одежда».

Перед тем, как погрузиться в рыночную стихию, звоню из автомата Хазару. В трубке – гудки, гудки. Наконец слышу хриплый голос:

‑ Алло?

Произношу, как и условились, одно слово: – Да.

‑ Ништяк, – хрипит Хазар и отключается.

Пробираясь сквозь толпу, разглядываю выложенный товар. После всего того, что я пережил в офисе Андрея, после леденящего холода и ощущения тяжелой руки Чингисхана мне приятно находиться среди людей. Спустя минут двадцать становлюсь счастливым обладателем норковой шапки – в Казани их носят все поголовно – кожаных перчаток, вязаной спортивной шапочки и свитера.

Остается самое главное – двухсторонний пуховик. Такая одежда позволит быстро изменить внешний вид. Нужный мне пуховик обнаруживается у самого выхода, в небольшом павильончике. Как раз то, что надо. Хочешь – ходи в длинном, до колен, одеянии, а хочешь – отстегни полы, выверни, и у тебя уже дутая спортивная куртка совсем другого цвета.

Складываю покупки в клетчатый баул, купленный тут же. Выхожу на улицу. За рядами киосков и палаток, торгующих сигаретами и пивом, украдкой оглянувшись, засовываю в самую середину баула пистолет. Это тоже придумал Гумилев. Он сказал:

‑ Полетишь на самолете. Оружие положишь в сумку и сдашь в багаж. Никто не заметит. Сейчас багаж в аэропортах не проверяют.

Несмотря на его уверенный тон, опасения попасться с пистолетом у меня присутствуют. Поэтому на всякий случай покупаю в палатке у смуглого носатого гостя с юга жареную курицу. У них здесь теперь это называется «гриль». Ем курицу – я проголодался, а в фольгу из‑под птицы заворачиваю ТТ. Багаж, насколько мне известно, просвечивают рентгеновскими лучами. Очень надеюсь, что упакованный таким образом пистолет не будет виден на экране аппарата.

До аэропорта Домодедово добираюсь без приключений на автобусе. Покупка билета проходит без сучка, без задоринки. Женщина в кассе равнодушно смотрит на студенческий Гумилева, выписывает данные. Дальше регистрация, сдача багажа – все как положено. Перелет тоже ничем примечательным не запоминается. Практически пустой Як‑42, похожий изнутри на большой автобус, за два с небольшим часа переносит меня вместе с другими пассажирами в казанский аэропорт.

А вот багаж получать я иду с влажными ладонями и неприятным чувством обреченности. Лента транспортера выносит из подземелья сумки и чемоданы. Появляется и мой клетчатый баул. Считаю про себя до десяти, чтобы успокоиться, и делаю шаг к бортику транспортера. Берусь за пластиковые ручки. Поднимаю баул.

И тут за моей спиной раздается вежливый голос:

‑ Простите, можно вас на пару слов?

Вздрагиваю. Озноб – до самых костей. Вот и все, киллер чертов. Как там у Высоцкого? «Вывели болезного, руки ему за спину, и с размаху кинули в черный «воронок».

Чувствую – фигурка коня на шее налилась тяжестью. А что, если резко повернуться, с правой в челюсть и ноги в руки? Тут же одергиваю себя – аэропорт в сорока километрах от города, вокруг заснеженные поля. Куда тут убежишь?

Медленно поворачиваюсь, натянув на лицо доброжелательную улыбку.

‑ А что случилось?

Передо мной небритый человек в кожаной куртке и норковой шапке, почти такой же, как моя, купленная в Коньково. Он чем‑то неуловимо похож на толстомордого хозяина «Москвича». Тоже улыбается, и тоже фальшиво.

‑ Вам в город надо?

‑ Ну…

‑ Водители забастовали, автобусы на линию не вышли. До города поедем?

У меня отлегает от сердца. Черт, это же просто‑напросто таксист! Тут же чувствую злость, кулаки сжимаются сами собой. Видимо, и в лице моем происходят некие перемены – он делает шаг назад и частит, путая вежливые слова с базарными:

‑ Извините. А че, в натуре! Я четырех человек в машину сажаю, по десять штук с носа. Другие по двадцать ломят. Не уедете ведь! Одно место осталось.

Злость проходит. Да уж, везет мне сегодня на предприимчивых водителей. Напускаю на себя высокомерный вид, киваю.

‑ Уговорил. Вон сумку в клеточку видишь? Цепляй и поехали.

Старенькая «Волга», забитая алчущими выбраться из аэропорта, выруливает со стоянки. В машине холодно, печка не справляется. Притиснутый крупным мужиком в дубленке к дверце, вывожу на запотевшем стекле буквы: «Т Е Л Л И».

Провал в прошлое происходит быстро и резко…

Старый шаман Мунлик и его сын Кокочу сидели у костра, разведенного на красном камне. В бездонном небе над их головами парил одинокий кречет. Поодаль паслись лошади, вдалеке виднелись юрты. Там жили люди, что служили шаману.

За годы, прошедшие с тех пор как Темуджин начал восстанавливать свой улус, Мунлик сделался одним из самых уважаемых и богатых людей в степи. К нему на поклон шли и ехали из самых далеких краев и даже из‑за пределов монгольских земель. По велению Чингисхана обижать паломников было запрещено под страхом смерти.

Мунлик одряхлел. Седые космы свисали на изрезанное морщинами лицо. Руки, похожие на скрюченные лапы хищной птицы, теребили амулеты и обереги. Сын его Кокочу, напротив, молод и силен. У него гордое лицо, но тяжелая челюсть и хищные глаза делали выражение этого лица недобрым.

‑ Вечное Синее небо благоволит к нашему роду, – прошамкал старый шаман. – Сын мой, пришел черед тебе взять священный бубен и заменить меня в служении Тенгри. Ты готов?

‑ Да, отец, – Кокочу встал, низко поклонился Мунлику.

‑ Бессчетное сомнище облаков проплыло по небу с той поры, как я по просьбе Есугея‑багатура спас его сына. Ныне Темуджин стал Чингисханом и подгибает всю степь под свое колено. Он окружил себя сильными нойонами. Все реже и реже он призывает меня, чтобы узнать волю Вечного Синего неба. Ты слышал об этом.

‑ Да, отец, – Кокочу снова поклонился.

‑ Сегодня, – голос Мунлика окреп и загремел над травами, – я объявлю, что мне было видение. Будто бы бежал по степи каурый жеребец, и путь ему преградила бурная река. Несколько раз пытался жеребец переплыть ее, да всякий раз возвращался. И вот тогда со стороны восхода прибежал на берег белый жеребец. Громким ржанием увлек он каурого за собой, и поплыли они, причем каурый смотрел на воду, а белый высоко вытягивал шею и видел небо. Так они и переплыли реку. Ты понял, о чем это видение, сын мой?

Кокочу снял круглую шапку, расшитую по швам желтым шнуром, потер ладонью бритую голову.

‑ Прости, отец, смысл твоего видения для меня туманен.

‑ Каурый конь – это Темуджин, – терпеливо начал разъяснять Мунлик. – Бурный поток – враги его. А белый жеребец – это ты, Кокочу. Ты станешь при нем верным другом, советчиком и проводником воли Тенгри. А чтобы у друзей и родни Чингисхана не возникло и тени сомнения… – старый шаман поднялся и высоко воздел руки. – Нарекаю тебя, сын мой, именем Теб‑Тенгри[1]! Нынче же весть о твоем избранничестве понесется по степи от куреня к куреню и вскоре не останется ни одного арата, который бы не знал этого. А теперь, шаман Теб‑Тенгри, ступай и десять дней молись Вечному Синему небу о даровании милости. На одиннадцатый день ты отправишься к Чингисхану.

‑ А ты, отец?

‑ Старость требует покоя. Я уйду на гору Бурхан‑Халдун и там окончу свои дни. Прощай, сын мой.

– Прощай, – Кокочу, нареченный Теб‑Тенгри, в последний раз низко поклонился отцу, принял из его рук шаманский бубен и пошел прочь от костра.

Чингисхан принял весть о преемнике Мунлика спокойно.

‑ Я не противлюсь воле Тенгри, – сказал он.

Молодой шаман поселился неподалеку от становища Чингисхана. Он велел покрыть свою юрту синей – цвета неба – тканью. Вокруг нее стояло девять белых юрт, в которых жили слуги Теб‑Тенгри. Брат Чингисхана Хасар, узнав об этом, возмутился:

‑ В белых юртах живут только ханы. Этот выкормыш Мунлика дает нам понять, что он выше любого из нас!

‑ Успокойся, брат, – ответил ему старший сын Есугея‑багатура. – Тенгри на небе, хан – его тень на земле. Так всегда было и будет.

Верные люди донесли слова Хасара до Теб‑Тенгри и молодой шаман запомнил их. Как‑то раз на охоте, куда был приглашен и сын Мунлика, Хасар и Теб‑Тенгри оказались рядом. На них из кустов выбежал вспугнутый загонщиками олень.

Шаман вскинул лук, прицеливаясь, чтобы попасть в шею или голову животного. Хасар, слывший самым метким стрелком среди всех монголов, выстрелил навскидку и сразил добычу.

‑ Я первым увидел этого оленя! – закричал Теб‑Тенгри. – Он был предназначен мне Вечным Синим небом!

‑ Зато я первым его убил, – посмеиваясь, ответил Хасар, спрыгнул с коня и принялся свежевать тушу.

Шаман скрипнул зубами и ускакал. На следующий вечер после возвращения с охоты его люди подкараулили Хасара и избили так, что брат Чингисхана едва дополз до порога своей юрты.

‑ Не противься воле небес! – приговаривали они.

Отлежавшись, Хасар отправился к брату и пожаловался на обидчика.

‑ Привык побеждать, но оказался побежденным… – пробормотал Чингисхан и нахмурился.

‑ Брат мой, ты покараешь его? – выдавил из себя Хасар.

Он никогда и ничего не просил у старшего брата, но Теб‑Тенгри, который умел вызывать демонов и духов, внушал здоровяку ужас. Шаман служил силам, способным погубить весь род людской. Что для них какой‑то Хасар Борджигин?

Чингисхан никак не ответил ему. Разозлившись, младший брат ушел и три дня не выходил из своей юрты. Зато к престолу владыки всех монголов явился шаман. Приняли его радушно. В огромной ханской юрте по велению Чингисхана расстелили дорогие ковры и выставили блюда с изысканными яствами.

Когда Теб‑Тенгри вошел в юрту, сын Есугея‑багатура поклонился ему. Шаман в ответ лишь милостиво кивнул. Усевшись у подноса с вареной кониной, сдобренной черемшой и диким луком, Теб‑Тенгри отложил бубен, отрезал кусок мяса, не дожидаясь хозяина, и принялся жевать.

Повелитель монголов сел поодаль, глотнул архи из серебряной чаши, задумчиво разглядывая молодого шамана. Насытившись, тот вытер жирные пальцы о собольи хвосты, свисающие с его украшенной перьями сов и беркутов шапки, и сказал, глядя мимо Чингисхана:

‑ Я не могу поручиться за твое будущее, хан.

‑ Что ж так? – удивленно приподнял бровь Чингисхан.

‑ Великий Тенгри поведал мне, что брат твой Хасар хочет попеременно с тобой править монголами, а когда ты состаришься, сделаться единовластным хозяином всей степи. Если ты не остановишь его, то можешь потерять все.

После этих слов шаман поднялся и покинул юрту Чингисхана, оставив его в глубокой задумчивости. «Старый шаман Мунлик часто предостерегал меня от опасностей, – подумал Чингисхан. – Теперь пришло время его сына». Вечером того же дня верные владыке всех монголов нукеры схватили Хасара, связали его и посадили в яму, а к многочисленному семейству был приставлен крепкий караул из трех сотен воинов.

Ночью большинство слуг и вассалов впавшего в немилость брата повелителя откочевали к становищу Теб‑Тенгри и старейшины попросили его милостиво принять изгоев под свою руку. Молодой шаман думал не долго. Уже к полудню возле его жилища появилось почти две тысячи юрт.

Неизвестно, чем бы это все закончилось, если бы одна из жен Хасара не сумела выбраться из своей юрты. Девушка поймала в степи лошадь и поскакала к вдове Есугея‑багатура Оэлун, матери Чингисхана. Упав перед свекровью на землю, она обняла ее ноги и, заливаясь слезами, начала умолять женщину спасти своего сына. Оэлун немедленно повелела запрячь в кибитку тройку самых быстрых кобылиц и отправилась к Чингисхану.

Она успела как раз вовремя, но стража не пустила Оэлун к сыну. Связанный Хасар топтался перед братом и владыка монголов, сдвинув брови, сурово спрашивал:

– Как смел ты, единокровный мой брат, злоумышлять против меня?

Стояла жара, войлочные стены ханской юрты были подняты и многие стражники‑турхауды, нукеры и простые монголы видели это. Среди них оказались и слуги Теб‑Тенгри. Вскоре молодой шаман уже знал, что над Хасаром нависла угроза.

Так ничего и не добившись от брата, Чингисхан отправил его обратно в яму. Всю ночь владыка всех монголов провел в раздумьях, а утром к нему явился младший брат Темуге‑отчигин[2]. Он рассказал Чингисхану, что люди из его куреня, глядя на то, как переселились под руку шамана слуги Хасара, тоже снялись с места и откочевали к синей юрте Теб‑Тенгри.

‑ Я послал к ним своего верного нукера, зовущегося Сохор, – взволнованно расхаживая по юрте, говорил Темуге, – ты знаешь его, Темуджин. Прислужники шамана избили его, привязали на спину седло и отправили ко мне пешком.

‑ Это дерзость, – пробурчал Чингисхан. – Она требует наказания.

‑ Я сам поеду к этому Теб‑Тенгри! – Темуге хлопнул сложенной вдвое плетью по голенищу сапога. – Верну людей и потребую кару для тех, кто нанес обиду моему Сохору.

Оэлун, так и не поговорив со старшим сыном, жила в кибике рядом с ханским станом. Ей прислуживали жены Хасара. Они готовили пищу, приносили дрова для очага – и новости, от которых гудела вся степь.

‑ Вы слыхали, хатун – шаман Теб‑Тенгри сказал: ни одно решение хан не волен принимать, не посоветовавшись с тем, кто провидит волю Вечного Синего неба…

‑ Говорят, когда Темуге‑отчигин явился к Теб‑Тенгри, чтобы вернуть свое, с него сняли шапку, поставили на колени и шаман заставил его просить прощения за глупость его старшего брата, Чингисхана, который не сумел вразумить Темуге…

‑ Быть может, Теб‑Тенгри хочет удалить от нашего повелителя всех братьев и родню, чтобы занять их места и быть толковым советчиком?

‑ А может, шаман сам решил сделаться великим ханом?

‑ Если на то будет воля Тенгри…

Слушая эти разговоры, Оэлун темнела лицом. Руки ее тряслись. А по степи мимо ставки Чингисхана ползли кибитки, ехали конные, шли пешие – люди собирались к синей юрте шамана, как ручьи стекают с гор в озеро.

Каждый день Теб‑Тенгри устраивал для вновь прибывших большие камлания. Нарядившись в шкуры, вывернутые мехом наружу, он стучал в бубен, вертелся волчком, прыгал через огонь огромного костра, разложенного на открытом месте, и пламя не причиняло ему никакого вреда.

Шаман предсказывал будущее, врачевал, вызывал души ушедших на небесные луга предков и давал людям возможность поговорить с ними. После камлания он говорил с теми, кто попал в затруднительные обстоятельства или стал жертвой чьей‑то хитрости. Теб‑Тенгри судил монголов, будто бы он являлся верховным ханом. Люди дивились, но никто не осмелился роптать – шаман мог наложить проклятие на весь род смутьяна.

Темуге‑отчигин после унижения, которому он подвергся в синей юрте, к старшему брату больше не ездил. Теб‑Тенгри так обернул дело, что во всех бедах Темуге оказался виноват Чингисхан.

Сам владыка монголов тем временем окончательно уверился, что Хасар замышлял свергнуть его с золотого престола и стать верховным ханом. Накануне праздника Надом, именуемого еще «тремя играми мужей», он в очередной раз велел привести брата и гневно закричал, сжимая в руках деревянную палку:

‑ Ты не брат мне больше, Хасар! К тому, кто таит злобу и готов подсечь задние ноги лошади, нельзя поворачиваться спиной!

И тут в юрту Чингисхана вошла Оэлун. Увидев своих сыновей – одного связанного, а второго с палкой в руках, старая женщина упала на колени. Распахнув дели[3], она вытащила сморщенные груди и закричала, сверкая глазами:

‑ Видите?! Вот груди, что сосали вы! Ты, Темуджин, опорожнял полную. А Хасару и двух было мало. Не за это ли ты сейчас занес над ним палку? А где Темуге? Ему с Хачиун хватало полгруди. Неужто поэтому он и прячется, питая злобу к вам, сыновья мои?

Чингисхан потупился. Палка выскользнула из рук, упала в тлеющий очаг. Оэлун запахнула дели, подошла к Хасару и развязала его.

‑ Ветер ломает одинокое дерево, но не может согнуть рощу, – сказала она.

Хасар обнял мать. Чингисхан сел к ним спиной. Так прошло около часа. В юрте стало многолюдно – сюда явились жены Чингисхана, главы родов и племен, присягнувших ему на верность, военачальники и нукеры. Слуги разносили кувшины с кумысом и блюда с лепешками, угощая гостей.