‑ Кристиан. Там похоронена его мама. К тому же, я бы выяснила это и сама. Теперь это довольно очевидно.
‑ Так ты рассказала Кристиану. – Она выглядит очень обиженно. – Ты рассказала Кристиану, а не мне. – Я пытаюсь придумать хорошее оправдание, вроде того, что я не хотела отвлекать ее от собственного предназначения, что не хотела ничего ей говорить, пока не буду уверена, сделать акцент на том, что какое‑то время я не рассказывала этого даже маме, но все, что я могу сказать, это: ‑ Эй, ты же была тем человеком, который убеждал меня рассказать все в первую очередь Кристиану.
‑ Ты не доверяешь мне? – спросила она.
Она хочет сказать что‑то еще, но внезапно что‑то происходит в кафетерии. Народ расходится, очевидно, от чего‑то в центре. Девочка начинает плакать, и это не истеричный детский плачь, не так драматичного, как Кей в прошлом году, но толпа все равно отходит от нее. В этой патетичной фигуре я узнаю Кимбер, подружку моего брата. И Джеффри, как бесстрастная статуя рядом с ней.
‑ Джеффри, ‑ между всхлипами говорит Кимбер. Она держит его за пиджак. – Ты ведь так не думаешь.
‑ У нас не получается, Кимбер, ‑ говорит он, и, больше не произнося не слова, разворачивается, отталкивает ее руку, и устремляется к двери.
Я догоняю его, прежде чем он успевает уйти. – Джеффри, нельзя бросать девушку перед всеми, ‑ шепчу я, пытаясь не привлекать еще больше внимания. – Перестань.
‑ Не говори мне что делать, ‑ это все, что он говорит. И уходит.
Друзья Кимер столпились вокруг нее, сочувствующе воркуя, и посылая негодующие взгляды в сторону, где скрылся Джеффри, громко заявляя, что он просто придурок и не заслуживает ее, ему же хуже. Она ничего не отвечает. Просто сидит за столом, плечи опущены, являя собой воплощение уныния.
Я бреду к столику. – Что с ним происходит? – спрашивает Анжела. – Или ты и этого не можешь мне рассказать?
Упс. – Он не очень хорошо переживает эту историю с мамой.
‑ Его можно понять, ‑ говорит она, и ее глаза вспыхивают сочувствием. – Все равно, это очень плохо. Кимбер ‑ милая девушка. Это было немного…жестоко.
Я вспоминаю одно событие, когда мы были детьми, к нам в окно врезалась птица. Мы смотрели утренние субботние мультики, и вдруг, шлеп. Джеффри выбежал на улицу, чтобы посмотреть, что это было.
Он поднял птицу, осторожно держа в руках, спросил меня, можем ли мы что‑то сделать. Это был скворец со сломанной шеей. Он был уже мертв.
‑Куда он ушел? – спрашивает он, когда я пытаюсь объяснить это ему.
‑ Может быть, на небеса. Я не знаю.
Он захотел похоронить птицу на заднем дворе, сказал речь, похожую на миниатюру пасторской про жизнь, которую, должно быть, прожила птица, свободно летая, как ее братья‑птицы будет скучать по ней. А когда мы засыпали ее грязью, он заплакал.
Что случилось с тем ребенком? Думаю я, стараясь подавить комок, поднимающийся в горле. Куда он делся? Внезапно мне хочется заплакать. Мне кажется, что наши жизни рушатся.
‑ Итак, ‑ начинает Анжела. – Нам надо поговорить.
‑ Эээ, ‑ кажется, мое заточение становится проблемой. – Дело в том, что я наказана, ‑ говорю я. Но резко останавливаюсь, потому что что‑то другое привлекает мое внимание. Какое‑то чувство, появившееся на краю сознания. Что‑то, чего быть не должно, не таким образом, его интенсивность усиливается.
Печаль.
Я иду к окну и выглядываю на улицу. Грозовые облака, темно‑синие и грозные, закрывают горы. В воздухе мелькают вспышки, похожие на молнию.
И печаль. Вполне определенный вид печали.
Семъйяза здесь.
‑ Клара? – говорит Анжела. – Земля вызывает Клару.
Это невозможно. Школа находится на святой земле. Семъйяза не может прийти сюда.
Я сканирую пространство за парковкой, затем за забором, где заканчивается школьный двор и начинается поле, небольшой лесок с тополями. Я не вижу Семъйязу, но он точно здесь. Еще одна вспышка печали и одиночества, которая взывает ко мне. Я кладу руку на холодное стекло и позволяю ей вести меня. Я напрягаю глаза, чтобы рассмотреть поле. За высокой травой что‑то есть.
‑ Что это? – спрашивает Анжела, подходя ко мне. Ее голос разрушает сковавшие меня чары печали. Я отхожу от окна.
Кристиан неожиданно оказывается рядом и кладет руку мне на плечо, заставляя меня подскочить от неожиданности. Его зеленые глаза расширены от беспокойства.
‑ Ты чувствуешь это? – шепчу я.
‑ Я чувствую тебя. Что‑то не так?
‑ Семъйяза здесь. – Каким‑то образом мне удается сохранить самообладание и говорить тихо, так что я не кричу об этом на всю школу.
‑ Здесь? – Анжела повторяет это ошеломленным голосом прямо позади него. – Серьезно? Где?
‑ В поле за школой. Думаю, он в другой форме, но я все равно чувствую его.
‑ Я тоже, ‑ говорит Кристиан. – Хотя, я не знаю, делаю ли это самостоятельно или через тебя.
Брови Анжелы сходятся на переносице. Несколько секунд она концентрируется, затем вздыхает.
‑ Я ничего не чувствую. – Она смотрит через холл, в сторону задней двери, ведущей к полю. Она собирается выйти. Ей хочется увидеть этого ангела.
Я крепко сжимаю ее руку. – Нет. – Я лезу в карман за сотовым и понимаю, что он все еще у Семъйязы. – У тебя сотовый с собой?
Она кивает и бросает свой рюкзак на пол, чтобы достать телефон из наружного кармана.
‑ Позвони ко мне домой. Не на сотовый, ‑ быстро говорю я, прежде, чем она начнет набирать номер. – Возможно, ответит Билли. Скажи ей, что происходит.
Я поворачиваюсь к Кристиану. – Нужен мистер Фиббс. Обычно он ест ленч в своем кабинете. Найди его. – Он кивает и бежит к выходу. Анжела начинает возбужденно говорить по телефону.
‑ Где Такер? – спрашиваю я, в груди все застывает, когда в мозгу вспыхивает картина, как Такер, идет к парковке, чтобы поехать на тренировку по верховой езде. Теперь Семъйяза знает его.
Он знает, что я люблю его.
Такер не придет на кладбище, вновь думаю я.
‑ Он прямо там, быстро отвечает Анжела, видя ужас на моем лице.
Я смотрю по сторонам, немедленно обнаруживаю Такера, и все внутри меня опускается от облегчения.
Он встает, когда видит, что я иду к нему, преграждает мне путь и обнимает меня, так что мне даже не приходится просить об этом.
‑ Что случилось? – спрашивает он. – Ты выглядишь так, словно…
‑ Ангел здесь, снаружи в поле за школой.‑ Меня трясет.
‑ Прямо сейчас?
О, да. Он все еще здесь. Печаль окутывает меня, обвиваясь вокруг сердца, грустное одиночество Семъйязы, как ноты песни серен.
‑ Да, ‑ говорю я. – Прямо сейчас.
‑ Что нам делать? – решительно спрашивает он.
‑ Оставаться здесь. Он не может ступить на школьную землю. Она освящена. – Несмотря на жуткую ситуацию, уголок рта Такера кривится в улыбке. – Школа на освященной земле. Да ты шутишь.
Анжела поднимает руку, все еще разговаривая по телефону.
‑ Билли хочет знать, все ли в сборе, ‑ говорит она.
Нет, понимаю я. Не все. Одного из нас нет. Джеффри. Он убежал.
В сторону парковки.
‑ Клара, подожди, ‑ зовет Такер, пока я бегу. – Ты направляешься к нему?
‑ Оставайся здесь! – кричу я через плечо.
У меня нет больше времени для объяснений. Я не думаю о том, как это может выглядеть для других учеников. Я просто бегу. Я вылетаю из кафетерия и несусь по коридору, толкаю заднюю дверь и бегу по парковке, преследуемая печалью. Наконец, я вижу Джеффри, идущего между машинами, голова поднята, словно он прислушивается к чему‑то. Любопытство. Он следует зову.
‑ Джеффри! – выкрикиваю я.
Он останавливается, смотрит на меня поверх плеча. Хмурится. И вновь поворачивается к полю. Он так близок к краю парковки. Я бегу так быстро, как могу, мне все равно, что другие на меня смотрят. Я фокусируюсь на сокращении дистанции между мной и братом. Все силы я бросаю на то, чтобы спасти его.
Я догоняю его прямо у низкого деревянного забора, который служит условной границей между школой и полем.
Я хватаю его за плечо и с такой силой тяну назад, что мы оба теряем равновесие. Он пытается меня оттолкнуть.
‑ Джеффри, ‑ шепчу я. – Остановись.
‑ Господи, Клара. Успокойся. Это же просто собака, ‑ говорит он, все еще пытаясь стряхнуть меня.
Я встаю на ноги, продолжая висеть на нем. И смотрю в поле. Он прав. Это собака, большая черная собака, формой и размером напоминающая лабрадора, но с более густым мехом. Есть что‑то волчье в ее неподвижной манере сидеть, в том, как она смотрит на нас, подняв одно ухо, а другое слегка согнув.
В ее глазах определенно есть что‑то человеческое.
‑ Это собака, видишь? – снова говорит Джеффри. – Она ранена. – Он подходит к забору. – Иди сюда, мальчик. – Я дергаю его назад, обхватываю его руками и крепко держу. – Это не собака. Посмотри на ее ухо. Видишь одно деформировано? Это потому, что я оторвала его прошлым летом. Ему пришлось его отращивать. Посмотри на его плечо, где кровь. Это мистер Фиббс бросил в него стрелу из сияния.
‑ Что? – Джеффри трясет головой, словно пытаясь очистить ее.
‑ Это Черное Крыло.
Собака встает. Подходит к забору. Скулит. Низкий жалобный звук, что вызывает во мне печаль с еще большей силой. Подходит. Подходит.
‑ Это Семъйяза, ‑ настаиваю я, оттаскивая Джеффри назад за плечо, но он сильнее, чем я.
Мне не удается даже сдвинуть его.
‑ Кажется, у тебя окончательно поехала крыша, ‑ говорит Джеффри.
‑ Нет, сынок, это не так, ‑ произносит кто‑то. Мистер Фиббс энергично подходит к нам. – Дети, уходите оттуда, ‑ говорит он.
Джеффри перестает вырываться. Мы поворачиваемся и медленно идем к мистеру Фиббсу. Он все еще смотрит на собаку. Та рычит.
‑ Что, хочешь еще одну? – спрашивает мистер Фиббс. – В этот раз я могу бросить стрелу прямо тебе между глаз.
Пес снова рычит, этот звук наполнен такой ненавистью, что у меня на шее волоски встают дыбом. Затем он исчезает. Без хлопка или волшебного слова. Холод в воздухе, запах озона, и он пропадает.
Нам требуется минута, чтобы перевести дух.
‑ С ума сойти, ‑ наконец говорит Джеффри, ‑ Я бы взял его домой, если бы вы не остановили меня.
ГЛАВА 15. АНГЕЛ У ПОРОГА
С тех пор я почти каждый день чувствую Семъйязу. Он не всегда взывает ко мне той грустной чарующей музыкой, что я не могу выбросить из головы. Но он приходит каждый день, даже если это длится всего пять минут. Он хочет, чтобы я знала, он здесь.
Он не доставляет никаких неудобств, не причиняет вреда ученикам, не показывается на виду. Он не нападает на нас, приходя и уходя из школы, но теперь он знает, где мя живем. Он идет за нами до самого дома. Я не всегда чувствую его, когда нахожусь дома, с тех пор, как нашу землю освятили на довольно большое расстояние: от главной дороги до леса и до ручья за домом. Он не может подойти достаточно близко, чтобы докучать мне. Тем не менее, если я напрягаюсь, если прислушиваюсь к нему, иногда я могу его услышать. Он ждет.
Я задаюсь вопросом, чувствует ли его мама.
‑ Тебе придется научиться блокировать его, ‑ говорит она, когда я спрашиваю. – Это отличная мысль, научиться полностью блокировать твою эмпатию, потому что бывают ситуации, в которых тебе это может пригодиться.
‑ Как?
‑ Это как закрыть дверь, ‑ отвечает она. – Ты поднимаешь призрачный барьер между вами.
‑ Призрачный барьер?
‑ Ты закрываешься от силы, которая соединяет нас друг с другом. Не стоит использовать его долгое время. Это сделает тебя беспомощной, если ты будешь использовать его постоянно, но пока это, возможно, лучшее решение. Только так ты сможешь закончить школу не отвлекаясь. Попробуй.
‑ Что? То есть прямо сейчас? С тобой?
‑ Да, ‑ говорит она. Она тянется и берет меня за руку. – Используй эмпатию на мне. – Почему‑то меня это немного пугает.
‑ Я не знаю, ‑ говорю я. – Я не могу ее контролировать. Только когда я рядом с Кристианом, я могу заставить эмпатию работать. А иногда…мне приходят не только чувства людей. Но и их мысли. Что это такое?
‑ Наши мысли и чувства связаны, ‑ отвечает она. – Воспоминания, образы, желания, чувства. Иногда на тебя обрушиваются чьи‑то чувства. Это будет сильнее, если ты прикоснешься к человеку: кожа к коже. А иногда ты можешь получить какое‑нибудь изображение или определенное предложение, которое они думают в этот момент. Но думаю, в основном это будут чувства.
‑ А ты так можешь?
‑ Нет. – На минуту она опускает взгляд. – Я не часто ловлю чувства. Но я телепат. Я могу читать мысли.
Ого, вот это новости! Не мудрено, что она всегда казалась на два шага впереди меня. Когда я была маленькой, мне серьезно казалось, что у нее глаза на затылке.
‑ Да, это было очень эффективное качество для родителя, ‑ говорит она в моей голове. И улыбается.
‑ Клара, не смотри на меня так. Я не читала каждую твою мысль. Большую часть времени я предпочитаю держаться подальше от чужих мыслей, особенно мыслей своих детей, потому что вы заслуживаете немного личного пространства.
‑ А теперь будем тренироваться, ‑ говорит она. – Откройся. Попробуй почувствовать то, что чувствую я.
Я закрываю глаза, задерживаю дыхание и слушаю, будто ее чувства – это то, что можно услышать. Внезапно я вижу вспышку бледно‑ розового за веками. Я ловлю воздух.
‑ Розовый, ‑ шепчу я.
‑ Сосредоточься на нем.
Я стараюсь. Я стараюсь смотреть в розовый, пока голова не начинает раскалываться, и, когда я уже готова сдаться, я вижу, что это занавески, розовые пятнистые занавески, висящие на окне.
Розовые пятнистые занавески – это не чувство.
Но это еще не все – смех, детский смех, такой смех, когда тебе кажется, что ты сейчас описаешься, так весело ребенок смеется. И мужчина смеется, приятным радостным смехом. Я узнаю его. Отец. От мысли о папе в горле встает комок.
‑ Не давай собственным чувствам вмешиваться, ‑ говорит мама.
Розовый. Смех. Тепло. Я чувствую, что это для нее значит. – Радость, ‑ наконец говорю я. Я открываю глаза.
Она улыбается. – Да, ‑ говорит она. – Это была радость.
‑ Мам…
‑ Теперь попробуй поставить блок.
Я снова закрываю глаза, но в этот раз я представляю, что строю между нами невидимую стену, кирпичик за кирпичиком, мысль за мыслью, до тех пор, пока за моими веками ничего не остается, ни цветов, ни чувств, ничего, кроме серого и пустого вакуума.
‑ Ладно, я ничего не чувствую, ‑ я снова открываю глаза и вижу странное выражение на ее лице: облегчение.
‑ Молодец, ‑ говорит она, и снимает свою руку с моей. – Теперь тебе нужно только потренироваться пока ты не научишься закрываться когда хочешь и от кого хочешь. – Определенно, это было бы полезно.
Итак, всю неделю, когда я чувствую Семъйязу в школе, я работаю над созданием призрачного барьера. Сначала совершенно ничего не происходит. Скорбь Семъйязы наполняет меня, делая невозможным думать о чем‑то еще. Но медленно, но верно я начинаю ощущать ниточки, которые соединяют меня с жизнью вокруг, с той энергией внутри меня, где зарождается сияние, и я узнаю ее в себе и могу работать над тем, чтобы отключить ее. В некотором роде, это противоположно использованию сияния. Чтобы призвать сияние, нужно заглушить внутренний голос. Чтобы отключить способности, нужно полностью погрузиться в собственные мысли. Это тяжкий труд.
В пятницу становится еще хуже. Мама лежит и уже не может садиться в кровати.
Она остается в кровати в пижаме, лежащая на подушках, как фарфоровая кукла. Иногда она читает, но в основном спит, часами, днями и ночами. Ее редко можно застать бодрствующей.
В середине следующей недели приходит медсестра Кэролайн. Я видела ее раньше на собраниях. Похоже, ее специализацией является забота о полу‑ангелах, отходящих в мир иной.
‑ Я не хочу, чтобы вы беспокоились о каких‑либо деталях, ‑ однажды сказала нам с Джеффри мама, когда мы составляли ей кампанию. – Билли обо всем позаботится, ладно? Просто поддерживайте друг друга. Это все, чего я хочу. Держитесь друг за друга. Помогайте друг другу. Вы сможете?
‑ Да, ‑ говорю я. Затем поворачиваюсь и смотрю на Джеффри.
‑ Отлично, ‑ тихо говорит он и уходит.
Всю неделю он мерил шагами дом, как зверь в клетке. Иногда я чувствовала его ярость, как дыхание жара, на то, как все это несправедливо, что наша мама умирает из‑за глупых правил, наши жизни продиктованы какими‑то силами, которым, кажется все равно, что они все разрушают. Он ненавидит собственное бессилие. А особенно он ненавидит изоляцию, необходимость оставаться в доме, прятаться. Думаю, он предпочел бы выйти, встретиться с Семъйязой лицом к лицу и покончить с этим.
Мама вздыхает. – Хотелось бы, чтобы он не был так зол. Ему так станет лишь тяжелее. – Но если честно, изоляция начала доставать и меня тоже. Все что у меня осталось – это школа, где я постоянно начеку из‑за присутствия Семъйязы, и дом, где меня не покидают мысли о скорой маминой смерти. Я разговариваю с Анжелой по телефону, но мы решили, что для нее же лучше залечь на дно с появлением Семъйязы, пока он не узнал о ней. Плюс она объявила молчаливый бойкот после того, как я рассказала ей о кладбище Аспен‑Хилл.
‑ У меня есть теория, ‑ сказала она по телефону однажды вечером. – Про твои сны.
‑ Давай.
‑ Ты думаешь, что Такера там нет, потому что он ранен или что‑то в этом роде.
‑ Или что‑то в этом роде, ‑ говорю я. – Что ты хочешь сказать?
‑ Что, если его там нет, потому что вы расстались? – Забавно, что эта мысль пугает меня больше, чем идея о том, что он мог бы быть ранен.
‑ Почему мы должны расставаться? – спрашиваю я.
‑ Потому что ты должна быть с Кристианом, ‑ говорит она. – Может, твой сон говорит тебе именно это.
Эта мысль меня задевает. Я знаю, мне стало бы лучше, если бы я увиделась с Такером, поцеловала его, сказала, как люблю его, он бы обнял меня…но я не осмеливаюсь. Не важно, что думает Анжела. Я не могу рисковать и подвергнуть его опасности. Снова.
Я наверху занимаюсь стиркой, отделяя белое белье от цветного, но все, о чем я могу думать – это слова Анжелы. Может, мы порвали. Но не потому, что я «должна быть с Кристианом», вдруг думаю я, а потому, что хочу, чтобы он был в безопасности. Я хочу, чтобы он был счастлив. Хочу, чтобы у него была нормальная жизнь, и я, наверное, сошла с ума, если думаю, что все это возможно со мной. Я забрасываю белое в машинку, насыпаю немного отбеливателя и чувствую такие тяжесть и ужас, что хочется кричать, наполнить тишину дома своим криком. Это горе не другого человека, не Черного крыла, а мое собственное. Я сама его создаю.
Я иду в свою комнату, чтобы заняться домашней работой, и мне грустно.
Я болтаю с Венди по телефону, и мне грустно. Она так радуется колледжу, предвкушает, какие будут комнаты в общежитии Вашингтонского университета и как потрясающе все это будет, а мне грустно. Я пытаюсь подыгрывать, делать вид, что я тоже взволнована, но все, что я чувствую – это грусть.
Грусть, грусть, грусть.
Позже пищит стиральная машина. Я иду переложить одежду в сушилку. Я по локоть во влажной одежде, когда грусть внезапно исчезает. Вместо нее я чувствую это невероятную пронизывающую радость, тепло наполняет меня, чувство того, как прекрасна жизнь, ураган настоящего счастья такой переполняющий, что мне хочется громко рассмеяться. Я прикладываю руку ко рту и закрываю глаза, когда эти чувства омывают меня. Я не понимаю почему. Происходит что‑то странное.
Может, я, наконец, не выдержала давления.
Звонят в дверь.
Я бросаю белье Джеффри на пол прачечной и бегу к двери вниз по лестнице. Я поднимаюсь на носочки, чтобы выглянуть в маленькое окошко над дверью. Дыхание перехватывает.
На моем пороге стоит ангел. Я чувствую его. Ангел. Белое крыло, чтобы быть точной. Высокий, златовласый мужчина, он излучает такую любовь, что на глаза наворачиваются уже совсем иные слезы.
Я открываю дверь.
‑ Папа?
Он поворачивается ко мне и улыбается глупой кривоватой улыбкой, которую я до этой минуты совершенно забыла. Онемев, я уставилась на него, разглядывая, как солнце сверкает на его волосах определенно неземным светом. Я изучаю его лицо, которое не постарело ни на день, с тех пор как я видела его много лет назад, он такой же, каким я его помню. Он не изменился. Почему я не замечала раньше?
Он ангел.
‑ Не обнимешь меня? – спрашивает он.
Как зомби, я двигаюсь к нему в объятья.
Вот что я ожидала почувствовать в этот момент: Хм, я удивлена. Изумлена. Поражена.
Уложена на лопатки от абсолютной невероятности происходящего. Но все, что я сейчас ощущаю – это его наслаждение. Как розовые занавески, руки отца у меня на талии, он держит меня высоко поднятой. Радость такого рода. Он крепко обнимает меня, отрывает от земли, смеется и опускает вниз.
‑ Я скучал по тебе, ‑ говорит он.
Он потрясающе красив. Прямо как Семъйяза, словно он был изваян в качестве идеала мужественности, слеплен, как скульптура, но если Семъйяза излучает темную красоту, то отец светится золотом.
Золотые волосы. Золотистая кожа. Серебряные глаза, кажущиеся одновременно теплыми и холодными, в них есть что‑то античное, в их глубине так много знания. И как у Семъйязы, его возраст невозможно определить, ему могло бы быть двадцать, или тридцать, или сорок, в зависимости от того, насколько близко ты стоишь.
Как этот человек может быть тем неуклюжим отсутствующим отцом, с которым мы все эти годы вымученно разговаривали по телефону?
‑ Пап…, ‑ говорю я. – Как?
‑ У нас еще будет время поговорить. А прямо сейчас не могла бы ты отвести меня к маме?
‑ Конечно. – Я делаю шаг назад в коридор, наблюдая, как этот сияющий широкоплечий мужчина входит в дом, он двигается плавно и грациозно, точно не как человек. В нем есть еще что‑то, что заставляет меня видеть два слоя, как костюм человека, который носит Семъйяза, размывающийся вокруг него, когда он движется. Оба слоя отца кажутся более прочными, движущимися вокруг него. Я не могу понять, какой из них реальный, а какой просто костюм.
Он снова улыбается: ‑ Знаю, это должно казаться теперь немного удивительным, когда ты способна воспринимать такие вещи.
Преуменьшение года. Мой рот кажется сухим, словно какое‑то время он был открыт.
‑ Твоя мама? – напоминает он.
Точно. Я просто пялилась на него. Я иду по коридору.
‑ Принести тебе чего‑нибудь? Стакан воды, сока или кофе? – лепечу я, когда мы проходим мимо кухни. Я понимаю, что совсем не знаю его. Я знаю своего отца недостаточно хорошо, чтобы знать, какой напиток он предпочитает.
‑ Нет, спасибо, ‑ вежливо говорит он. – Просто проводи меня к твоей маме.
Мы подходим к маминой двери. Я стучу. Кэролайн открывает. Ее взгляд сразу упирается в отца и ее лицо тут же замирает от удивления, глаза распахнуты так широко, что она напоминает персонажа из мультфильма.
‑ Он…хм…он хотел бы увидеть маму.
Она быстро оправляется, кивает и отступает от двери, чтобы мы могли войти в комнату.
Мама спит, полулежа на подушках, ее длинные золотисто‑каштановые волосы разметались вокруг бледного, но умиротворенного лица. Отец садится на стул у кровати и прикасается к пряди ее волос, той самой, что стала седой. Он тянется и осторожно берет ее руку в свои.
Она шевелится, вздыхает.
‑ День без тебя казался ночью мне, А ночь, как день, коль ты пришла во сне[43],‑ шепчет отец.
Ее глаза открываются. – Майкл.
‑ Здравствуй, красавица. – Он подносит ее руку ко рту и целует ее, положив себе на щеку.
Не знаю, что я ожидала увидеть, когда мои родители вдруг встретятся. Но не это. Как будто это не он бросил нас, стоящих на подъездной дороге, и уехал.
Как будто не было никакого развода. Как будто они вообще не расставались.
‑ Как долго ты сможешь остаться? – спрашивает она.
‑ Некоторое время, ‑ отвечает он. – Достаточно долго.
Она закрывает глаза. Улыбается своей прекрасной улыбкой. Когда она снова открывает глаза, в них стоят слезы. Слезы счастья. Мой отец заставляет маму плакать от счастья.
Кэролайн, которая стояла в конце комнаты, деликатно откашливается. – Я, наверное, пойду. Думаю, я вам больше не нужна.
Мама кивает: ‑ Спасибо, Кэролайн. Не могла бы ты сделать мне одно огромное одолжение? Пожалуйста, не говори никому. Даже собранию. Пожалуйста.
‑ Конечно, ‑ говорит Кэролайн и закрывает дверь.
Кажется, мама, наконец, замечает, что я здесь. – Привет, милая.
‑ Привет, ‑ изумленно отвечаю я, не в состоянии отвести взгляд от рук родителей, которые все еще соединены.
‑ Как прошел день? – спрашивает она с намеком озорства в голосе, которое я не слышала уже несколько недель.
‑ О, нормально. Я вот только что выяснила, что мой отец – ангел, ‑ беззаботно говорю я. – Это немного перевернуло мне мозги.
‑ Я так и думала.
‑ В это все дело, да? Это то, чего ты мне не рассказывала? – Ее глаза светятся. Я поражена тем, какой счастливой она кажется. Невозможно злиться на нее, когда она вот так выглядит.
‑ Я так долго ждала, чтобы сказать тебе. Ты даже не представляешь. – Она смеется слабым, но радостным смехом. – Но сначала мне понадобятся две вещи. Чашка чаю. И твой брат. – Отец вызывается сделать чай. – Думаю, я все еще помню как, ‑ говорит он и широкими шагами устремляется на кухню.
Значит, мне придется позвать Джеффри.
Он, как обычно, в своей комнате. Орет музыка. Как обычно. Должно быть, он даже не слышал, что звонили в дверь, или, может, ему все равно. Он лежит на кровати, читая «Спортс Иллюстрейтед», все еще в пижаме, хотя уже почти полдень. Лентяй. Где он был, когда я была завалена стиркой? Он смотрит на меня, когда я вхожу. Как обычно.
‑ Ты не стучала?
‑ Стучала. Тебе надо уши проверить.
Он протягивает руку и выключает стерео. – Что‑то хотела? – Я не могу решить, как много я могу рассказать ему здесь, или как преподнести это. Поэтому я говорю прямо. – Отец здесь.
Он замирает, затем поворачивается ко мне, словно ему и правда нужно проверить слух. – Ты сказала, отец здесь?
‑ Он появился около десяти минут назад.
Сколько лет прошло, думаю я, с тех пор, как он в последний раз видел отца? Сколько ему было?
Одиннадцать? Джеффри тогда еще не было и двух лет, когда отец ушел, не достаточно много, чтобы помнить хоть что‑то, но раз пять мы были у него в гостях, получали открытки на дни рождения с наличными внутри, подарки, которые обычно были шикарными (как фургон Джеффри, который тоже был отцовским подарком на день рождения в этом году) и несколько коротких телефонных звонков.
‑ Просто спускайся вниз, ‑ говорю я ему.
Мы пришли вовремя, чтобы увидеть, как отец обжигается о чайник. Он не ругается или отскакивает от него. Он изучает свой палец, будто ему ужасно любопытно, что же сейчас случилось. На его коже нет ранки, даже покраснения не осталось, но, должно быть, он почувствовал это. Он продолжает наливать чай, затем ставит чашку на изящное китайское блюдце с ванильным печеньем, которое он, скорее всего, нашел в кладовой. Два кусочка сахара. Ложечка сливок. Все, как она любит.
‑ А вот и вы, ‑ говорит он, увидев нас. – Привет, сын.
‑ Что ты здесь делаешь? – голос Джеффри высокий, почти ломающийся. – Кто ты такой? – Выражение лица отца меняется. – Я твой отец. – В этом невозможно усомниться, видя этих двоих рядом. Джеффри – как укороченная и более мускулистая копия отца. У них одинаковые волосы, идентичные глаза.
‑ Пойдем к маме, ‑ говорит отец. – Она все объяснит. – На то, чтобы рассказать историю, уходит почти весь день, потому что у нее недостаточно сил, сделать это за раз. Кроме того, нас постоянно перебивают: сначала Билли, которая врывается и крепко обнимает отца, зовет его Майки, и ее глаза на минуту наполняются слезами, она так рада за маму. Конечно, она знала. Она знала все это время. Но, кажется, подобное уже давно перестало меня удивлять.
А еще Джеффри продолжает беситься и мерить шагами комнату. Такое впечатление, что если он услышит слишком много, то его голова взорвется. Стоило маме сказать что‑нибудь о том, что она всегда знала, глубоко в душе, что они с Майклом (имя моего отца, которое за эти четырнадцать лет она почти никогда не произносила) были предназначены друг другу, как Джеффри подскакивает, хватается за волосы, кивает или бормочет что‑то несвязное и уходит. Мы вынуждены ждать его, чтобы мама могла закончить рассказ.
