И теперь все начинает происходить довольно быстро. Мама бросает работу. Она проводит много времени перед телевизором, завернувшись в одеяла, или на заднем дворе, разговаривая часами с Билли. Она много спит. Перестает готовить. Это может не показаться чем‑то важным, но мама любит готовить. Ничто не наполняет ее такой домашней радостью, как поставить что‑нибудь замечательное на обеденный стол, даже если это что‑то простое: ее фирменный кофейный пирог или макароны с пятью сортами сыра. Но сейчас это слишком для нее, и мы прибегаем к ожидаемой схеме: хлопья на завтрак, сэндвичи на ленч, замороженные обеды. Джеффри и я не возражаем. Мы не говорим ничего, но думаю, именно в этот момент, когда мама перестает готовить, мы осознаем все. Осознаем, что это начало конца.
Затем в один из дней она говорит Билли и мне, совершенно неожиданно:
‑ Думаю, пришло время поговорить о том, что мы собираемся сказать людям.
‑ Окей, ‑ говорю я медленно. – О чем?
‑ Обо мне. Думаю, мы должны сказать, что у меня рак.
Я задыхаюсь, шокированная. До этого момента я ни на мгновение не задумывалась, что мы скажем людям, как мы объясним мамину «болезнь», как она любит называть это. Рак определенно все объяснит. Люди начинают замечать, думаю я. То, что она остается сидеть во время матчей Джеффри по реслингу. Какой тихой и бледной она стала, как одна из прядей ее волос спереди стала серебристой, и что теперь она постоянно носит шляпу, чтобы скрыть это. Как из стройной она превратилась в болезненно худую.
Все это кажется на столько неожиданным, но потом я понимаю, что раньше просто не обращала внимания. Я была так поглощена своей собственной жизнью, моими снами, идеей, что Такер погибнет. Она становилась все слабее, и я не замечала до сегодняшнего дня.
До чего же я потрясающая дочь.
‑ Какая разновидность рака? – спрашивает Билли глубокомысленно, словно это и не ужасная тема для разговора.
‑ Что‑нибудь смертельное, конечно, ‑ говорит мама.
‑ Окей, можем мы не говорить про это? – я не могу больше этого выносить. – У тебя нет рака. Почему мы не можем просто не сказать им ничего? Я не хочу, чтобы меня принуждали рассказывать еще одну ложь.
Билли и мама обмениваются удивленными взглядами, которые мне трудно понять.
‑ А она честная, ‑ замечает Билли.
‑ К сожалению, ‑ отвечает мама. – Унаследовала это от отца.
Билли фыркает.
‑ Да ладно, Мэгс, она словно точная копия тебя в этом возрасте.
Мама закатывает глаза. Затем снова переводит внимание на меня.
‑ Рациональное объяснение поможет всем нам. Оно не позволит людям задавать слишком много вопросов. Последнее, чего мы хотим, ‑ это чтобы моя смерть показалась загадочной по любой причине.
Я до сих пор нахожу безумным то, что она может произнести моя смерть так спокойно, словно говорит моя машина или мои планы на обед.
‑ Окей, хорошо, ‑ уступаю я. – Говори им все, что хочешь, но я в этом не участвую. Не собираюсь называть это раком или врать об этом и тому подобное. Это ваше дело.
Билли открывает рот, чтобы сказать что‑нибудь ехидное, а может быть подколоть меня тем, насколько я бесчувственная, но мама берет ее за руку.
‑ Ты не должна ничего говорить, ‑ говорит она. – Я обо всем позабочусь.
Так что, это рак. Но мама была не права насчет того, что мне не придется участвовать. Может, идея и работала, но до того, как меня буквально снесло волной сочувствия, и сейчас практически невозможно не знать, что все чувствуют по поводу моей ситуации. Новости о том, что у моей мамы смертельная форма рака подобна атомной бомбе, сброшенной на школу Джексон Хай. Не проходит и дня, когда все, и я имею в виду абсолютно все, узнают. Сначала люди отводят глаза, а некоторые милые девушки бросают на меня сочувствующие взгляды. Затем люди начинают шептаться. Я быстро заучиваю сценарий наизусть. Разговор начинается с «А ты слышал про маму Клары Гарднер?» и заканчивается чем‑то вроде «Это так грустно». Я опускаю голову и делаю свою работу: стараюсь вести себя нормально, но на второй день я буквально страдаю от всепоглощающих волн сочувствия, и это от людей которые в прошлом году даже не знали моего имени. Даже мои учителя опечалены, за исключением мистера Фиббса, который просто смотрит на меня так, словно достаточно разочарован из‑за моей паршивой домашней работы, которую я написала по «Потерянному раю», за которую он поставил мне D[37] с минусом и потребовал, чтобы я переписала ее. Я словно крошечная лодочка, плывущая по течению в океане жалости.
Например: я в кабинке женского туалета, занимаюсь своими делами, когда входит кучка десятиклассниц. Они трещат как белки, даже когда писают, и потом одна из них говорит:
‑ Вы слышали о маме Джеффри Гарднера? У нее рак легких.
‑ Я слышала, что у нее рак мозга. Стадия 4, или вроде того. Ей осталось около трех месяцев.
‑ Это так грустно. Я не знаю, что бы делала, если бы моя мама умерла.
‑ Что будет делать Джеффри? – спрашивает одна из них. – Я имею в виду, когда она умрет. Их отец не живет с ними, правильно?
Потрясающе, сколько они знают про нас, группа абсолютно посторонних людей.
‑ Думаю, это настоящая трагедия.
Они одобрительно бормочут. Самая трагичная история всех времен.
‑ И Джеффри так переживает изо всего этого. Это бросается в глаза.
Затем они переходят к обсуждению их любимого вкуса блесков для губ. Арбуз или черничный крем. От моей умирающей мамы к блеску для губ.
Трагично.
«‑ О, Благодать, без меры и границ,
От Зла родить способная Добро
И даже Зло в Добро преобразить!
Ты чудо, большее того, что свет,
При сотворенье мира извлекло
Из мрака….»[38]
‑ Подожди, ‑ говорю я, положив книгу на пол рядом с моей ногой. ‑ Я даже не знаю, кто это произносит, Михаил или Адам?
‑ Адам, ‑ подсказывает Венди, экстраординарный специалист по домашней работе, смотря на меня вниз с моей кровати, на которой она сидит. – Видишь, здесь говорится:
«Он смолк, великий ознаменовав
Период мировой, а Пращур наш
С восторгом изумленья возгласил…» ‑ Так что теперь говорит Адам. Он наш отец, понимаешь? Мне нравится эта строка «великий ознаменовав/ Период мировой…».
‑ Уф! Что это вообще значит?
‑ Михаил рассказывает ему об освобождении, как хорошо будет отпраздновать победу над злом в конце концов, и все такое.
‑ То есть сейчас он не против этого? Его собираются изгнать из Эдема, но все отлично, потому что когда‑то, через тысячу лет после того, как он умрет, добро победит?
‑ Клара, мне кажется, ты относишься к этому чересчур серьезно. Это только поэма. Искусство. Она придумана, чтобы заставить тебя поразмыслить, и все.
‑ Что ж, прямо сейчас она заставляет меня подумать, что моя домашняя работа по физике – это супер‑весело, и мне нужно переходить к ней, ‑ я закрываю расстроившую меня книгу и отодвигаю ее подальше от себя.
‑ Но мистер Фиббс сказал, что тебе нужно вернуть переделанную работу завтра. Больше никаких поблажек, сказал он.
‑ Окей, но я скорее всего получу двойку и за эту работу тоже, буду я готовиться или нет. Уверяю, он старается помучить меня.
Венди выглядит обеспокоенной.
‑ Это скорее всего будет в выпускном тесте.
Я вздыхаю.
‑ Не хочу думать про выпускной тест. Или о колледже. Или моем колоссально блестящем будущем. Хочу жить прямо сейчас. Я так решила.
Она закрывает свою книгу и смотрит на меня с этим ультра‑давай‑будем‑серьезными выражением.
‑ Ты должна радоваться, Клара. Ты подала заявление в потрясающие колледжи. У тебя высокие шансы поступить хотя бы в один из них. Не у всех есть такая возможность, ‑ она нервничает. Письма, подтверждающие наше поступление в колледж, должны прийти на этой неделе. Она уже ходила на почту три раза, начиная с понедельника.
‑ Окей‑окей, представь, что я в восторге, ‑ говорю я, чтобы утихомирить ее. – Ю‑ху!! В таком восторге.
Она достает свой учебник по химии, внезапно закончив разговор. Я открываю свой учебник по физике. Мы учим. Неожиданно она вздыхает.
‑ Просто… Такер ведет себя так же, ‑ говорит она. – Мои родители пытаются уговорить его пойти в колледж, но он ни чуть не заинтересован. Такер не подал заявление ни в одно место. Даже в университет Вайоминга, в качестве запасного плана.
‑ Он хочет остаться здесь, ‑ отвечаю я.
‑ А ты? – спрашивает Венди.
‑ Что я?
‑ Ты хочешь остаться здесь? Потому что Такер хочет? Потому что я думаю, что это романтично и все такое, Клара, но не… ‑ она останавливается, взволнованно потягивает себя за кончик косы, пытаясь определиться, пойдет ли она дальше и скажет ли мне это. – Не бросай свою жизнь ради парня, ‑ произносит она твердо. – Даже ради замечательного парня. Даже ради Такера.
Я не знаю, что ответить.
‑ Венди…
‑ Я собираюсь расстаться с Джейсоном, ‑ добавляет она. – А мне он нравится. Очень. Но когда мы закончим школу, я должна буду отпустить его.
‑ Он не рыба, Вен, ‑ замечаю я. – Что если Джейсон не хочет, чтобы его выпускали на свободу? Что если он хочет попробовать отношения на расстоянии?
Она качает головой.
‑ Он поедет в Бостон, или в Нью‑Йорк, или в один из тех помпезных колледжей, куда он отправил заявление. Я, надеюсь, буду в Вашингтоне. Это не сработает, но ведь это и значит стать взрослым. Ты должна думать о будущем.
Я хочу напомнить ей, что мы еще не взрослые, нам только семнадцать лет. Мы не должны думать о будущем. Кроме того, мое будущее, то которое я вижу почти каждую ночь, закрывая глаза, это кладбище. Невероятная, ошеломляющая потеря. Что случится после этого, моя жизнь после этого дня, это словно стертая видеозапись – серая и застывшая. Да, я, вероятно, пойду в колледж. Я могу завести новых друзей, ходить на вечеринки и в итоге понять, что жизнь не так уж и плоха. Но сейчас я поймана в капкан единственным солнечным днем на склоне холма.
‑ С тобой все нормально? – спрашивает Венди. – Прости меня. У меня нет права читать тебе лекции. Я знаю, что у тебя сейчас трудные времена, из‑за мамы и вообще.
‑ Все нормально, ‑ пытаюсь убедить ее я, стряхнуть тревожное чувство, проигнорировать жалость, которая, я ощущаю, начинает исходить от нее.
‑ Эй, у меня есть идея, ‑ говорю я, чтобы сменить тему. – Пойдем, проверим почту.
‑ Все не так, как я думала, ‑ говорит Венди, пока мы идем по тротуару в нижней части Джексона.
Я придерживаю дверь открытой, пока мы заходим на почту. – Что не так?
‑ Ты и Такер. Я думала, что вы так идеально друг другу подходите, уравновешиваете друг друга, словно инь и янь, вроде того, и я думала, что он будет так счастлив, но… ‑ она покусывает нижнюю губу. – Иногда вы настолько поглощены друг другом, что, кажется, не замечаете ничего вокруг. Как, хм‑м, меня.
‑ Извини, Венди, ‑ говорю я. ‑ Но ты по‑прежнему мой лучший друг, ты же знаешь это, правда?
‑ Конечно, ‑ отвечает она. – Но парень побеждает подругу, вот и все, что я пытаюсь сказать. Хотя, думаю, что и я виновна в этом же.
Она права. Я видела Венди не так уж часто в этом году, частично из‑за того, что когда у меня есть свободное время, я чаще всего провожу его с Такером или в «Ангельском клубе» и частично из‑за того, что Венди часто с Джейсоном. Это ожидаемо, как она и сказала, когда у девушки появляется молодой человек, она уже не проводит так много времени с друзьями. Я всегда думала, что это ужасно глупо, но это не останавливает нас от того, чтобы поступать так же, когда мы оказались в такой же ситуации. Я также общаюсь с Венди меньше, потому что есть много всего, о чем она не знает, чего она не может знать, и я лучше буду держаться подальше от нее, чем стану врать ей. В прошлом году я могла притворяться, по крайней мере, большую часть времени, что я нормальная. В этом году я не могу.
Мы разделяемся, чтобы проверить свои почтовые ящики. В моем обычные рекламные листовки, реклама продуктового магазина, но затем в самом низу, толстый конверт. Я с трудом сглатываю. Из университета Стэнфорд.
Венди появляется рядом со мной, ее лицо бледное даже под загаром, голубые глаза расширены. Она держит конверт. WSU[39]. Вот и оно. Школа ее мечты. Ее будущее. Ее жизнь. Она пытается улыбнуться, но получается скорее судорога. Ее глаза находят конверт в моей руке, и она выдыхает.
‑ Стоит нам… подождать, пока доберемся до дома? – спрашивает она, ее голос скорее напоминает писк.
‑ Нет. Определенно нет. Давай откроем их. Покончим с этим. – Ей не нужно повторять дважды. Она разрывает конверт, бросает взгляд на верхнюю страницу, затем прижимает ладонь ко рту. – Ох… ‑ произносит она.
‑ Что? Что? Ты поступила, да?
В ее глазах блестят слезы.
‑ Бог есть, ‑ говорит она. – Я поступила!
Мы обнимаем друг друга, прыгаем и пищим, как маленькие девочки около минуты, затем успокаиваемся.
‑ Теперь ты, ‑ говорит она.
Я аккуратно открываю конверт. Достаю бумаги. Брошюра о размещении в кампусе вылетает из конверта и приземляется на пол. Венди и я смотрим на нее.
‑ Клара, ‑ выдыхает она. – Ты тоже поступила.
Я читаю первую строчку на первой странице – Дорогая Клара, мы рады сообщить вам… ‑ затем стараюсь изобразить улыбку, напоминающую таковую у Венди, хотя мысли, пролетающие в моей голове в этот момент далеки от волнения, отличны от восторга и счастья, больше напоминают смесь недоверия и страха. Но это хорошо, говорю я себе. Я могу вернуться домой в Калифорнию. Я могу по‑настоящему поступить в Стэнфорд и изучать то, что хочу, построить для себя новую жизнь.
‑ Я поступила, ‑ шепчу я недоверчиво.
Венди обнимает меня за плечи.
‑ Это потрясающе, ‑ говорит она. – И поверь мне. Такер будет счастлив за тебя.
‑ Так значит, ‑ произносит Анжела безапелляционным тоном позже, когда я появляюсь в «Ангельском клубе». – Ты едешь в колледж.
‑ Не обязательно, ‑ я снова стою в своей обычной позе на сцене «Розовой подвязки», пытаясь вызвать сияние, потому что это единственное, что я могу придумать в том мечтательном состоянии, в котором нахожусь с полудня.
Анжела откладывает ручку и смотрит на меня своим лучшим ты‑абсолютная‑идиотка взглядом.
‑ Клара Гарднер. Тебя приняли в Стэнфорд. У тебя даже есть стипендия. Не говори мне, что ты не собираешься туда.
Деньги – новое яблоко раздора в нашем с ней общении. Вот она я, Мисс Куча‑денег, у мамы которой целое состояние, и которая со времен Второй Мировой Войны инвестировала деньги в, скажем, компьютеры, когда они еще занимали целые комнаты, и вот я получаю стипендию. Не такую уж и большую ‑ это точно, одну их тех, что связаны с моими родственными связями, моей «бабушкой» ‑ но все равно большую, чем мне нужно. А Анжела (конечно, ее тоже приняли) должна будет экономить и подрабатывать, напрягаться и брать займы, чтобы оплатить обучение. У нее тоже есть стипендия, потому что она что‑то вроде Супер‑Ученицы, но на все ее не хватит.
Я должна чувствовать себя виноватой из‑за своей нерешительности, но я не чувствую. У меня просто не осталось места для еще одной вины в огромном беспорядке конфликтующих друг с другом эмоций в моей голове. Все, о чем я думаю, что было на моем уме с того самого времени на почте, когда я увидела логотип Стэнфорда на конверте, это то, что я не обязана ехать. Я выстраиваю другой план. Новый и исправленный план. Замечательный.
‑ Может быть, я не пойду в колледж в этом году, ‑ произношу я так буднично, как только могу. – Я могу взять перерыв на год или два.
‑ Чтобы делать что? – бормочет она.
‑ Останусь здесь. Тогда я смогу быть рядом, когда Джеффри закончит школу. Найду работу.
‑ Вроде той, чтобы работать в магазине сувениров? Продавать еду на обочине? Будешь официанткой?
‑ Конечно, почему нет?
‑ Ты потомок ангелов, вот почему нет. Предполагается, что ты должна сделать что‑то особенное в своей жизни.
Я пожимаю плечами. В Джексоне есть и другие, в чьих жилах течет кровь ангелов, и они работают на обычной работе. Кроме того, мне нравится мой план. Он кажется правильным. Я могу остаться здесь, в Джексоне. Убедиться, что с Джеффри все хорошо. Это отличный план, используя который мне не придется покидать мой дом и семью (или по крайней мере то, что от нее останется, когда умрет мама), и я смогу построить нормальную, приятную жизнь для себя.
Анжела трясет головой, ее золотистые глаза суживаются.
‑ Все это из‑за Такера.
‑ Нет, ‑ я бросаю на нее взгляд. Но, признаюсь, эта мысль проскальзывала и в моей голове.
‑ Господи, ты собираешься бросить Стэнфорд, чтобы остаться с Такером, ‑ произносит Анжела с отвращением.
‑ Полегче, Анжела, ‑ неожиданно говорит Кристиан. Он сидел на своем обычном месте за одним из дальних столиков, делая свою домашнюю работу, пока происходил наш с Анжелой разговор. – Это Кларина жизнь. Она может делать, что захочет.
‑ Да, согласна с ним. – Я посылаю Кристиану благодарную улыбку. – В любом случае, ‑ обращаюсь я к Анжеле. – Ты просто хочешь, чтобы я поехала в Стэнфорд, чтобы тебе не пришлось быть там одной и столкнуться со своим предназначением в одиночку.
Она опускает взгляд, разглаживает скатерть, словно она отдыхает перед тем, чтобы броситься и ударить мне в нос. Я готовлюсь.
‑ Окей, может быть это и правда, ‑ признает она затем, что удивляет меня. – Ты мой лучший друг, Клара, и ты права. Я не хочу ехать одна.
‑ Анж, я уверена, что с тобой все будет хорошо. Ты самый продвинутый, самый умный, самый одаренный ангел из всех, каких видел мир за тысячи лет. Если кто‑то точно сможет надрать задницу этому предназначению, так это ты.
‑ Я знаю, ‑ говорит она с довольной улыбкой. – Но дело не в этом. Просто… ‑ Она делает паузу, поднимает глаза, смотря на меня своими серьезными кошачьими глазами. – Я знаю, что ты поедешь в Стэнфорд, Клара. Потому что я видела тебя там.
‑ Что?
‑ В моем видении. Я видела тебя.
Следующие пятнадцать минут я провожу, стоя на сцене, стараясь сконцентрироваться и вызвать сияние, старясь заземлить себя, но все, о чем я могу думать это то, на сколько несправедливо, что мое будущее продумано за меня. Сначала моими видениями. Теперь Анжелиными.
‑ Окей, я не могу больше это терпеть, ‑ говорит Кристиан (опять неожиданно, обычно он не слишком разговорчив в клубе), захлопывая свой учебник. Я открываю глаза.
‑ Что?
‑ Я не могу больше смотреть на тебя, на твои попытки псевдо‑медитации.
Он взбегает по ступеням сцены и быстро направляется ко мне.
‑ Позволь мне помочь тебе.
Мое сердцебиение ускоряется.
‑ Ты что знаешь, как вызвать сияние?
‑ Смотри, именно в этом и есть твоя ошибка. Ты думаешь, что это словно звать кого‑то, словно сияние где‑то извне…. – он указывает на пустое черное пространство вокруг нас. – Вместо того, чтобы понять, что она здесь.
Он прикладывает ладонь к своей груди, делает глубокий вдох.
‑ Она внутри тебя, Клара. Она часть тебя, и она проявится естественно, если ты перестанешь стоять на ее пути.
Я смущена, но заинтригована.
‑ Ты можешь сделать это?
Он пожимает плечами.
‑ Я учился этому.
Он протягивает мне ладонь. Я смотрю на нее, его вытянутые, манящие пальцы, и внезапно возвращаюсь в свое видение, в тот момент, когда мы держимся за руки под сводом деревьев, пока пламя ревет внизу на горе. Затем я вспоминаю свой сон, в котором то, что я держусь за его руку, возвращает меня к самой себе, когда мне кажется, что я уже готова унестись прочь на облаке горя. Я вкладываю свою ладонь в его.
Жар проносится сквозь меня. Он держит мою ладонь осторожно, но буднично, не сжимая и не прикасаясь подушечкой большого пальца к моей ладони, как он делал в моем сне о пожаре в лесу, то движение, которое сводило меня с ума, когда я размышляла, что оно могло значить.
‑ О чем ты думаешь?
Кровь приливает к моему лицу.
‑ Что?
‑ Когда стараешься вызвать сияние, о чем ты думаешь?
‑ Ох. Что ж… ‑ большую часть времени я думаю о Такере, о том, как люблю его, что сработало лишь единственный раз, тогда в лесу, но все‑таки сработало, и это что‑то значит.
‑ Я… я думаю о тех моментах, когда была счастлива.
‑ Окей, забудь про это, – он хватает вторую мою руку, поворачивает меня так, что теперь мы стоим лицом к лицу в центре сцены, ладонь в ладони. Я вижу, как Анжела наклоняется вперед, смотря за нами, ее голова покоиться на одной из ее ладоней, другая готова записывать в блокноте.
‑ Не смотри на нее, ‑ говорит Кристиан. – Не думай о ней, или прошлом, и вообще чем‑то.
‑ Хорошо.
‑ Просто будь здесь, ‑ произносит он мягко. Его глаза поразительны в свете театральных рамп, янтарные вкрапления сияют искорками. – Будь в настоящем.
‑ Отпусти все остальное, ‑ настаивает он в моем разуме. ‑ Просто будь здесь. Со мной.
Я смотрю на него, позволяя себе сосредоточиться на его лице так, как обычно стараюсь не делать, обводя взглядом углы его скул, линию рта, размах его темных ресниц и изгиб его бровей, форму плеч, которые я запомнила так давно. Я не думаю. Я позволяю себе просто смотреть на него. Затем жар от наших соединенных ладоней распространяется по моему телу, останавливается в области груди, и я позволяю себе окунуться в его глаза.
Я чувствую то, что чувствует он. Уверенность, всегда так много уверенности, не смотря на то, что он говорил раньше об отсутствии определенности. Он знает самого себя. Знает, чего хочет. Я вижу себя с его точки зрения, понимаю свою красоту через его взгляд, мои волосы – беспорядочный золотистый ареол вокруг моего лица, контраст бледной кожи и розовых губ и щек настолько разительный, дождливые сияющие глаза, которые сейчас кажутся синими, как гладь воды в бассейне, в которую ты можешь окунуться. Он словно смеется изнутри, настолько довольный собой, потому что я сияю, свет пробивается сквозь меня, мы сверкаем вместе, свет исходит от наших рук, там, где они соединяются вместе, его собственные волосы начинают сверкать сейчас, сияние поднимается вокруг нас.
Он хочет сказать мне что‑то. Открыть себя полностью, позволить мне увидеть все, дать мне узнать все о нем, и пусть будут прокляты правила. Неожиданно мы вместе идем по кладбищу, солнце пригревает наши спины, и он держит меня за руку, направляя меня. Я чувствую себя такой сильной в этот момент, сильной и живой, и полной энергии.
‑ Святая Мария Богородица! – раздается крик.
Кристиан и я отскакиваем друг от друга. Свет вокруг нас ослабевает. На мгновение я полностью ослеплена от внезапного перехода от света к тьме, но когда мои глаза привыкают, я вижу маму Анжелы, стоящую в проходе и уставившуюся на нас. Ее рука поднесена к губам, лицо пепельно‑бледное. Анжела вскакивает и подходит к ней, еле успевая поймать ее, прежде чем та падает на колени.
‑ Мама, все в порядке, ‑ произносит Анжела, поднимая маму снова на ноги. – Они просто тренировались делать кое‑что.
‑ Ничего такого в моем доме, ‑ шепчет Анна, ее темные глаза впиваются в меня с такой силой, что мне приходиться отвести взгляд. – Ничего такого в моем доме, я говорила тебе.
‑ Мы больше не будем. Я обещаю. Тебе нужно подняться наверх и прилечь, ‑ говорит Анжела.
Анна кивает, и Анжела обвивает рукой ее плечи и практически вытягивает ее из театра. Мы слушаем звук их шагов по ступеням, ведущих в квартиру, Анна все еще говорит, Анжела пытается успокоить ее. Скрип двери. Затем тишина.
Кристиан и я смотрим друг на друга, затем отводим взгляд.
‑ Что ж, это сработало, ‑ говорю я, просто чтобы сказать что‑то. – Мы сделали это.
‑ Да, мы сделали, ‑ отвечает Кристиан, вытирая пот со своего лба.
‑ Ты собирался сказать мне что‑то, ‑ говорю я.
Он нахмуривается.
‑ И кто теперь читает мысли?
‑ Это была эмпатия. Я могла чувствовать, что чувствовал ты. Ты хотел сказать мне что‑то.
Это полностью выводит его из себя, по какой‑то причине. Он спрыгивает на пол, идет к столу, где оставил свою домашнюю работу, и начинает собирать свои вещи. Я следую за ним, кладу ладонь на его плечо. Он напрягается. Я чувствую себя так, словно должна извиниться за что‑то, за то, что так прочитала его мысли, или за то, что заговорила про это, когда Анжела так близко и может услышать.
‑ Кристиан, я…
Анжела снова врывается в комнату, ее лицо светится от восторга.
‑ Черт, это было классно! Не могу поверить, насколько ярко это было, я имею в виду, вау. Вы видели мою маму? Она практически упала. Ее лицо стало совсем бледным. Никогда не видела ее такой. Хотя сейчас с ней все нормально. Я дала ей попить воды, и она почти расплескала ее. Все в порядке.
‑ Сияние пугает людей, ‑ напоминаю я ей, стараясь оставаться серьезной, но трудно не поддаться ее энтузиазму. Это было здорово. И сейчас волшебство как будто все еще в воздухе, плывет вокруг нас с мелкими частичками пыли и впитывается в бархатный занавес. Я не хочу, чтобы оно исчезло.
‑ Что ж, думаю, мы поняли, что это правда? Давайте сделаем это еще раз. В этот раз, попробуй со мной, ‑ обращается Анжела к Кристиану.
‑ Не думаю, что смогу.
‑ Да ладно, я хочу научиться. Пожалуйста! – умоляет она.
Он опускает голову, вздыхает, сдаваясь.
‑ Окей, мы можем попробовать.
Все должно получиться. Я сижу в кресле Анжелы, пока они вдвоем маршируют назад к сцене, берут друг друга за руки и концентрируются.
‑ Будь в настоящем, ‑ снова говорит Кристиан. – Это ключ. Не думай о настоящем, а освободись от своих мыслей. Это будет трудно для тебя, потому что ты слишком много думаешь обо всем. Просто помни, что ты – не твои мысли.
‑ Окей, сенсей, давай начнем, ‑ ее голос вздрагивает.
Они оба закрывают глаза. Я наклоняюсь вперед, наблюдая, в ожидании, когда появится сияние, стараясь сдержать зависть от того, что там Анжела, а не я. Но ничего не происходит. Они просто стоят, словно замерли во времени.
‑ Ничего такого в моем доме! – раздается голос из холла. Анна, должно быть, боится войти в зал.
Анжела и Кристиан размыкают руки, открывают глаза. Около минуты Анжела выглядит разочарованной, но затем на ее лице расплывается озорная улыбка.
‑ Это было горячо, ‑ говорит она. Она поворачивается ко мне, приподняв одну бровь. – Правда, Клара?
‑ Ух…
‑ Я думаю, ты хочешь сказать что‑то и мне тоже, ‑ мурлычет она Кристиану, полностью наигранно и Кристиан знает это. Я помню, как однажды она сказала мне, что они с Кристиан играли в бутылочку в девятом классе, и она думает, что поцеловать его все равно, что поцеловать родного брата.
‑ О да, ‑ отвечает Кристиан, не меняя тона, ‑ это было горячо, Анж. Ты девушка моей мечты. Я всегда хотел сказать тебе это.
‑ Ничего такого здесь! – Анна Зербино снова кричит.
Все мы заливаемся смехом.
Громкий шум будит меня в середине ночи. На мгновение я лежу в кровати, слушая, не уверенная в том, что происходит. Я чувствую себя так, словно проснулась от дурного сна. Я смотрю на будильник. Четыре утра. Дом абсолютно тих. Я закрываю глаза.
Что‑то падает. Я сажусь в постели. Лучшее оружие, которое я могу придумать на этот раз, ‑ бутылка лака для волос, словно это может нанести Семъйязой какой‑нибудь вред.
Заметка на память: купить нунчаки[40] или что‑нибудь наподобие.
Еще одно падение разносится по дому, затем раздается чья‑то брань, и звук разбитого стекла.
Шум доносится из комнаты Джеффри.
Я набрасываю халат и спешу вниз, в холл. Звучит еще один громкий удар. Он точно разбудит маму, если уже не разбудил. Я открываю его дверь.
‑ Что ты делаешь? – спрашиваю я темноту, раздраженно.
Включаю свет.
Джеффри стоит посреди комнаты, развернув крылья, одетый только в свои джинсы.
Он вскрикивает от удивления, когда вспыхивает свет, затем отворачивается, прижав ладонь к глазам, словно я ослепила его. Его крылья зацепляют стопку книг на столе, сбивая их на пол. Он насквозь мокрый, с волосами, прилипшими к лицу, на половицах под ним формируется лужа. И он смеется.
‑ Я не могу вспомнить, как убрать свои крылья, ‑ говорит он, очевидно находя это уморительным.
Я смотрю на открытое окно позади него, где жалюзи перекрутились и свисают с одной стороны.
