Коллективное – индивидуальное 6 страница

Охитович приходит почти к тому же, чего, казалось бы, хочет и культура 2. Он осуждает архитектуру Запада за «отвлеченную геометричность форм» и «физическую бестелесность», он утверждает, что эта «национально обезличенная архитектура» не знает «ни ступенчатости, ни членений, ни главного, ни второстепенного, ни различия правого от левого, верха от низа, все тяготеет к современному равенству всего ко всему» (Охитович, 1935, л. 18). Прекрасно сказано. Культура 2 должна была бы, кажется, радостно приветствовать новообращенного, но этого не происходит.

Охитович обвиняет архитектуру конструктивизма и рационализма в том, что она ничем не отличается от «безнациональной послевоенной архитектуры Запада» (л. 35). Он утверждает, что «лозунг стремления сооружений социалистического зодчества ввысь означает удар по горизонтализму… этому важнейшему устою буржуазного конструктивистского сознания» (л. 20). «Слабость пролетарского коммунистического отпора безнациональной архитектуре, – считает М. Охитович, – в отрицании им значения классического наследства» (л. 41). Наконец, противопоставляя аналитизму западной и конструктивистской архитектуры синтетизм советской, Охитович предполагает, что «наиболее последовательно синтетическая архитектура представлена в фольклоре», то есть в архитектуре «самого цельного человека в истории» (л. 52), – а о близости идей Охитовича, касающихся фольклора, устремлениям культуры 2 мы узнаем из следующей главы.

Почему же культура 2 отвергает М. Охитовича? Все дело в том, что он приходит к этим формулировкам логически непротиворечивым способом. Его тезисы слишком безукоризненно последовательны. Он слишком точно сформулировал интенции культуры 2, а это показывает, что он рассматривает эту культуру как бы со стороны. Он не растворен в культуре, она для него всего лишь объект научных построений. Строго говоря, М. Охитович нейтрален по отношению к культуре, он, как Цезарь, пришел, увидел, сформулировал, но культура 2 не знает нейтральной позиции и не нуждается в Цезарях. Надо либо полностью раствориться в культуре, либо быть отвергнутым ею. Позиция нейтрального наблюдателя ведет к уничтожению наблюдателя.

В этом смысле позиции М. Охитовича и автора этого текста сходны – это позиции внешних наблюдателей. Не случайно, что мы с ним независимо друг от друга приходим к сходным формулировкам – «равенство всего ко всему» перекликается с «равномерностью культуры 1», «горизонтализм конструктивистского сознания» – с «горизонтальностью культуры 1». Поэтому, если бы данная работа была написана в культуре 2, автора ждала бы судьба М. Охитовича. Складывающаяся на наших глазах культура должна, по моим предположениям, быть сходной с культурой 2. Если в результате написания этого текста я окажусь в исправительно‑трудовом лагере, то меня как человека это огорчит, но как исследователь я буду удовлетворен[38].

Итак, в культуре 2, в отличие от культуры 1, появляется понятие Зла. Зло культуры 2 – это своеобразный антимир, там все то же самое, только наоборот: с одной стороны, бесконечное самодостаточное Добро, от которого никому не становится хорошо, с другой – бесконечное самодостаточное Зло, от которого также никому не становится хорошо.

Однако у культуры 2 есть и другой антимир, которому она себя постоянно противопоставляет, – это культура 1. Начинается некоторая контаминация двух этих антимиров: культура 2 все чаще начинает наделять свой антимир Зла чертами ушедшей культуры 1. Люди культуры 1 входят в сознание культуры 2 в качестве вредителей, примерно так же, как языческие боги в X–XII веках входили в христианизированное сознание в качестве бесов.

Культуре 1 был свойственен пафос сжигания – в культуре 2 стихия огня отдана вредителям и «поджигателям войны». Культура 1 стремилась, говоря словами Маяковского, «с неба на землю», она звала, пользуясь выражением Гастева, «уйти от неба, от солнца, слиться с землей», она звала «войти в землю океаном людей» – в культуре 2 идея вредительства зарождается именно в связи с подземельем (шахтинское дело); вредители в Шахтах – это как бы те самые зарывшиеся в землю люди культуры 1, и «океанам» этих вредителей противостоят единицы парящих в небесах героев‑летчиков. Культура 1 казалась новой культуре слишком «холодной» – антимир культуры 2 располагается главным образом на севере, в Сибири, где морозы зимой достигают 60 градусов. Культура 1 не видит отдельного человека, а видит человеческие массы и потоки – культура 2 именно так поступает со своими вредителями, их быт в исправительно‑трудовых лагерях вполне напоминает своим коллективизмом спальни В. Кузьмина. Культура 1, как кажется новой культуре, абстрактна, она не видит живого человека, а видит лишь некую сумму биологических и технологических требований – именно так относится к своим вредителям культура 2, те теряют свои имена и становятся абстрактными номерами.

Поскольку в культуре 2 вредителями часто оказывались наиболее яркие представители культуры 1, можно сказать (как ни кощунственно это звучит), что они получили примерно то, что проповедовали. Культура 2 своим антимиром служит моделью реализации устремлений культуры 1.

Структуру иерархии, описанную в первой главе, мы теперь могли бы дополнить и ее, так сказать, подводной частью, построенной также иерархически, только перевернутой вверх ногами. Так, например, просто вредители живут в исправительно‑трудовых лагерях коллективным бытом, те, кто еще хуже, помещаются в различного рода БУРы и карцеры, самые страшные злодеи содержатся индивидуально, в камерах‑одиночках, – такое же иерархическое распределение индивидуальности мы видели наверху: 60 % населения страны (просто хорошие люди) живут в коммунальных квартирах коллективным бытом, чем выше оценивает культура достоинство человека, тем больше у него возможности для индивидуализма, а самые лучшие люди могут даже позволить себе хранить в подвале запас овощей и солений. При этом вербально вся культура живет индивидуально.

Происходит та же вещь, которую мы наблюдали на примере выделенности Москвы, – ценность выделенной части заведомо выше ценности всего остального. Точно так же ценность выделенных культурой лучших людей заведомо выше ценности всех остальных, поэтому, создавая индивидуальный быт лучшим, культура, экономно тратя силы, создает его для всех.

В антимире культуры, видимо, происходит то же самое: коллективизм общего барака привлекательнее индивидуализма карцера, но условия антимира и должны быть непереносимыми, поэтому, создавая непереносимые условия для худших людей, культура, экономно тратя силы, создает его для всех.

Культура 2 уже не выставляет свой антимир напоказ, как это делала культура 1 с идеей преступности[39], напротив, она его тщательно прячет. Однако существование подводной (подземной, изнаночной) части пронизывает все сферы ее существования, поэтому сознание каждого отдельного человека, пусть даже и не подозревающего о существовании антимира, оказывается разделенным на те же сферы: иерархический мир и тщательно спрятанный, тоже иерархический антимир.

Каждый человек культуры 2 чувствует, что где‑то в глубине его души есть кусочек вредительства, и это до некоторой степени проясняет загадочную фразу К. Алабяна, сказанную в день открытия первого съезда архитекторов. «Пленум ЦК, – сказал он, – повернул наше внимание к действительным, насущнейшим вопросам нашей политической жизни, к борьбе с врагами народа… отсюда… должна быть широчайшим образом развернута самокритика» (ЦГАЛИ, 674, 2, 30, л. 3). Если средство борьбы с врагом – само ‑критика, то ясно, что враг находится внутри тебя самого.

Руками врагов (то есть заключенных, а позднее – пленных немцев) построены все значительные сооружения культуры 2, и это тоже дополняет наше представление о структуре иерархии этой культуры. Высшие архитектурные достижения культуры – метро, ВСХВ, высотные здания – выражают всю культуру, и ее мир, и ее антимир. Эти сооружения вырастают из земли, как бы унавоженной «вредителями», и адресованы небу, где, как полагает культура, парят ее герои.