Поразительные события в городе электрического света

Томас Перри

 

 

(Манускрипт, подписанный «Джон Ватсон», из коллекции Томаса Перри)

Перевод М. Вершовского

За все те годы, когда я имел честь знать детектива‑консультанта Шерлока Холмса и, смею надеяться, был самым близким его другом, он часто позволял мне описывать события, в которых мы принимали участие, и печатать их в журналах. С моей стороны было бы ложной скромностью отрицать тот факт, что именно эти публикации, первая из которых увидела свет в 1887 году, внесли свой вклад в укрепление его и до того весьма солидной репутации.

С делами к нему стало обращаться все больше людей. Это была реакция на возраставшую – благодаря моей любительской писанине – известность Холмса. Встречались и дела, в которых я также принимал участие, но не сделал бы их достоянием публики при жизни любого из нас. К последним относятся и события, происшедшие в Буффало. Это дело пришло к Холмсу с другой стороны Атлантики, потому что его репутация уже перешагнула границы нашей страны вместе с журналом «Стрэнд». Однако здесь речь ведется о деле такой деликатности и секретности, что, закончив работу над рукописью, я помещу ее в закрытый сейф вместе с несколькими другими расследованиями, не предназначенными для глаз публики – по крайней мере до тех пор, пока время и смерть участников не расставят все точки над i и обнародование этих историй уже никому не сможет причинить вреда.

Все началось 25 августа 1901 года – в год смерти королевы Виктории. В тот день я был с Холмсом в доме по адресу Бейкер‑стрит, 221‑б, где мы снова поселились вместе со времени его возвращения в 1894 году. Я радовался, что в этот день закрыл свою врачебную приемную пораньше, потому что друг мой выглядел потерянным и погруженным в очередной приступ меланхолии. Диагноз не требовал подтверждения: все это было результатом вынужденного бездействия. За окнами стояла великолепная погода конца лета – особенно чудесная после недели давящих на психику проливных дождей. Мне все‑таки удалось уговорить Холмса отложить в сторону трубку и пройтись со мной подышать свежим воздухом. Взяв свои шляпы и трости, мы уже спускались по лестнице, когда вдруг раздался резкий звук дверного звонка.

– Не спешите, миссис Хадсон, – громко произнес Холмс. – Сегодня обязанности привратника выполняю я. Посмотрим, кто к нам пожаловал.

Он быстро сбежал по семнадцати ступенькам, ведшим к двери, и открыл ее. Я услышал мужской голос:

– Меня зовут Фредерик Аллен. Имею ли я честь говорить с мистером Холмсом?

– Входите, сэр, – сказал Холмс. – Вы проделали немалый путь.

– Благодарю вас, – ответил посетитель и проследовал вслед за Холмсом в его гостиную. Там он внимательно осмотрелся, словно изучал хорошо продуманный беспорядок. Его взгляд задержался на бумагах, разбросанных по всему столу, – при этом некоторые наиболее важные документы были приколоты стилетом к доске над камином.

– Это мой добрый друг, доктор Джон Ватсон.

Незнакомец с искренней сердечностью пожал мне руку.

– Я много слышал о вас, доктор, и читал кое‑что из написанного вами.

– Прошу прощения, мистер Аллен, – вмешался Холмс. – Но мне хотелось бы немного поэкспериментировать. Что вы скажете, Ватсон, о профессии нашего гостя?

– Я предположил бы, что он военный, – ответил я. – Крепкое телосложение, отменная выправка, усы и волосы аккуратно и коротко подстрижены. Кроме того, я заметил, как он осматривал вашу комнату. Он явно офицер, которому доводилось и раньше инспектировать жилые помещения.

– Великолепно, мой друг. Какие еще догадки у вас есть?

– Он, конечно же, американец. Вероятно, участник войны с Испанией. Значит, американская армия и чин не ниже капитана.

– Поразительно, доктор Ватсон, – сказал мистер Аллен. – Вы ошиблись только в одной детали.

– Да, – сказал Холмс. – Род войск. Мистер Аллен – флотский офицер. Услышав его акцент, я тоже понял, что он американец, и приветствовал его словами: «Вы проделали немалый путь», – имея в виду, что он только что совершил вояж через Атлантику. Он не стал этого отрицать. Мы с вами знаем, что всю прошлую неделю погода стояла пренеприятная. Однако он не счел такую мелочь достойной упоминания, потому что полжизни провел в море. – Мой друг кивнул Аллену. – Простите, что отнял у вас несколько минут, но мы с Ватсоном частенько развлекаемся такого рода играми. Итак, что же привело вас сюда, капитан Аллен?

– Проблема в том, что дело, о котором пойдет речь, чрезвычайно срочное и крайне секретное, джентльмены.

Холмс подошел к окну и посмотрел на улицу.

– Смею вас уверить, что мне и прежде доводилось участвовать в крайне деликатных делах, и при этом доктор Ватсон практически всегда был рядом со мной. Он не только военный врач и офицер, бывший участник нескольких афганских компаний, но еще и человек, который, как никто другой, умеет хранить секреты.

– Не сомневаюсь, мистер Холмс. И у меня есть разрешение, полученное на самом высоком уровне: посвятить и доктора Ватсона в то, что я вам сейчас сообщу.

– Превосходно.

– Вам, несомненно, известно, что в моей стране, в городе Буффало, штат Нью‑Йорк, еще первого мая открылась Панамериканская торгово‑промышленная выставка. О ней писали практически во всех газетах.

– Мне это, безусловно, известно, – сказал Холмс. – Своего рода праздник будущего. Замечательная идея – собрать весь мир, с тем чтобы явить ему чудеса электричества.

– О да, этой частью выставки мы гордимся больше всего. Предполагалось, что президент Маккинли посетит выставку в июне, но состояние здоровья миссис Маккинли заставило его отложить поездку. Во всяком случае, такова официальная версия событий.

– Там, где есть официальная версия, должна быть и версия для очень узкого круга, – сказал Холмс.

– Да. У нас появилась информация о том, что на жизнь президента готовится покушение.

– О Боже! – вырвалось у меня.

– Я понимаю, насколько шокирующе это звучит для вас. Ваша страна может гордиться своей политической стабильностью. Смерть Карла Первого на плахе в 1649 году была последним убийством главы государства. А правление недавно умершей, всеми любимой королевы Виктории длилось почти шестьдесят четыре года. В моей же стране за последние сорок лет, как вы знаете, произошла Гражданская война, унесшая жизни шестисот тысяч человек. И за эти же годы два президента были убиты.

– Да, это не способствует гражданскому умиротворению, – заметил я, но Холмс молчал, погруженный в свои мысли. Через некоторое время он спросил:

– И кто же подозревается в планирующемся убийстве президента Маккинли?

– Боюсь, что мои полномочия в этом вопросе достигли своего предела, – сказал капитан Аллен.

Я испытал такое же разочарование, как и во время моей военной службы, когда врача – офицера! – никто не посвящал ни в текущие боевые действия, ни в предстоящие планы военных операций.

– Если все подробности остаются скрытыми от Холмса, как, по‑вашему, он сможет вам помочь?

– Я говорил настолько откровенно, насколько это позволяли отданные мне приказы. Моя миссия заключается в том, чтобы просить вас, джентльмены, прибыть на абсолютно секретную встречу с президентом Соединенных Штатов, который лично расскажет вам все остальное. – Из кармана пиджака Аллен вынул небольших размеров конверт. – Я приобрел два билета на пассажирское судно «Германия» компании «Гамбург Америка». Новый – еще и года нет – четырехтрубный пароход, способный идти со скоростью двадцать два узла. Кстати, он уже успел установить рекорд, когда пересек Атлантику за пять дней.

– Такая скорость действительно впечатляет, – сказал я.

Холмс закурил свою трубку, пыхнув ею пару раз и выпустив колечки голубоватого дыма.

– И все же почему президент Соединенных Штатов подумал обо мне? Ведь к его услугам лучшие профессионалы Америки?

– Президент Маккинли страстный читатель. Я полагаю, он узнал о ваших способностях и достижениях из журнала «Стрэнд».

Признаюсь, когда Аллен произнес эти слова, я почувствовал, что уши у меня буквально загорелись, а воротник впился в шею. Тщеславие – могучий наркотик, способный усилить и кровообращение, и сердцебиение до опасных пределов.

– Я могу отвечать за себя, – сказал Холмс, – потому что отвечаю только перед собой. И конечно же, я с удовольствием встречусь с президентом. Когда «Германия» снимается с якоря?

– Завтра, во время прилива, в девятнадцать ноль‑ноль.

Холмс повернулся ко мне:

– Ну а вы, Ватсон?

Уже не впервые мне показалось, что я различаю в голосе Холмса нотки легкого недовольства моими отношениями с очаровательным созданием, с той, которая в течение года должна была стать моей второй женой. И сейчас Холмс поддразнивал меня, намекая, что себе я уже не принадлежу и, стало быть, все мои приключения остались в прошлом.

Я не клюнул на эту подначку и, пытаясь спасти лицо, ответил не самым умным образом:

– Я должен поговорить с милым моему сердцу другом, Холмс, прежде чем ответить на ваш вопрос, однако почти уверен, что отправлюсь завтра с вами.

Аллен улыбнулся и кивнул:

– Благодарю, джентльмены. Билеты я оставляю у вас. И позвольте еще раз напомнить о неприятной стороне проблемы: строжайшей секретности. Молю вас об абсолютном молчании касательно цели путешествия.

– Безусловно, – согласился я, поскольку просьба была адресована, несомненно, мне. Холмса, как известно, было невозможно убедить раскрыть тайну, если только он сам не желал этого. Мне же, в отличие от него, предстояло ехать на улицу Королевы Анны, чтобы серьезно поговорить с прекрасной и любящей женщиной и убедить ее дать согласие на мое путешествие через океан – при этом ни словом не заикнувшись о цели такого вояжа.

Что было сказано во время этого долгого ночного разговора, какими наградами и посулами соблазняли меня нарушить обет молчания – я предоставляю воображению и опыту читателя. Но на следующий вечер, в девятнадцать ноль‑ноль, я прибыл на Лондонскую пристань с упакованным для путешествия дорожным сундуком. Холмс при моем появлении просто поднял глаза и спокойно произнес:

– А, Ватсон. Точен, как всегда.

Мы отчалили на пике прилива. Пароход «Германия» являлся чудом современной инженерной мысли – и символом неудержимого напора нового века. Стук могучих машин, располагавшихся под палубами в кормовой части судна, ощущался не только слухом, но и всем телом, несмотря на то что от носовой части до машинного отделения было более шестисот футов. И стук, и вибрация не прекращались ни на минуту. Во время нескольких армейских командировок в Индию я привык к долгому плаванию под парусами, но старые грациозные парусники, движимые лишь мягкою рукою ветра, где единственным звуком, что ты слышишь, было поскрипывание бортовых реек и оснастки, уходят, увы, один за другим… Даже на шхуне «Оронтес», доставившей меня в Портсмут после демобилизации, наряду с тремя мачтами была еще и паровая машина, пыхтевшая под палубой. Нет сомнений, что когда‑нибудь путешествие под парусом станет привилегией праздных богатеев – тех, кому совершенно некуда торопиться.

Наш огромный лайнер шел под всеми парами, невзирая на капризы погоды. Мы с Холмсом гуляли по палубе и строили догадки об истинной цели таинственного приглашения. Точнее, догадки строил я. Холмс же погрузился в молчание, способное вывести из себя любого; впрочем, приступая к новому делу, он всегда полностью уходил в себя. Это было что‑то среднее между молчаливой сосредоточенностью боксера перед боем – а бокс не из последних талантов Холмса – и раздумьями ученого о природе какого‑либо таинственного феномена. Еще до того как наш пароход начал входить в гавань Нью‑Йорка, я уже был благодарен его бездушной механической прыти, которой вскоре надлежало избавить меня от необходимости постоянно находиться рядом с человеком, который и не говорит, и не слушает.

День клонился к вечеру, когда команда набросила концы и носовой, и бортовой частей судна на причальные кнехты, а стюарды вынесли наши дорожные сундуки из каюты. Мы стояли на главной палубе, готовясь ступить на землю Нового Света, как только будет спущен трап. Капитан Аллен присоединился к нам, и вскоре мы отправились в закрытом кебе к другому причалу.

– Доводилось ли вам прежде бывать в Соединенных Штатах? – спросил Аллен.

– Мне – да, – ответил Холмс. – В 1879 году я находился здесь с Шекспировской труппой. Тогда я играл Гамлета. Надеюсь, в этот раз мне достанется менее трагическая роль.

Когда мы подъехали к новой пристани, то увидели, что все моряки одеты в военную флотскую форму. Они быстро погрузили наши сундучки на судно гораздо меньших размеров, чем «Германия» – на катер береговой охраны футов пятидесяти в длину, – но при этом оснащенный паровым двигателем. Как только мы ступили на борт, катер сразу отчалил, пересекая гавань и направляясь прямиком на север. Воздух был горячим и влажным, и я радовался тому, что наше суденышко шло с очень приличной скоростью. От одного из членов команды я узнал, что основная задача катера – догонять и останавливать суда контрабандистов и прочих нарушителей, поэтому скорость должна быть – и была – весьма внушительной. Довольно быстро мы прошли заполненную судами гавань и двинулись вверх по величественной реке Гудзон.

По большей части берега реки были покрыты лесом, однако там и сям попадались очаровательные деревушки, жившие, насколько можно было судить, сельским хозяйством и небольшим производством. На дальних холмах виднелись посадки маиса и других злаков и овощей, однако ближе к воде фермерские поля сменялись фабричными трубами и железнодорожными путями.

Осматривая катер береговой охраны, на носовой части я наткнулся на Аллена и Холмса.

– Идеальный вариант для путешествия, – сказал Холмс.

– Не самый обычный способ, – заметил Аллен. – Но согласно принятому решению вряд ли кто‑то заподозрит военное судно в том, что оно контрабандой везет двух англичан в Буффало.

– Значит, секретность гарантирована? – спросил Холмс.

– Если все пройдет как задумано, – ответил Аллен, – может статься, мы об этом никогда не узнаем.

– Справедливо подмечено.

Мы сошли на берег в городе, который назывался Олбани. Я почувствовал, что все английские названия американских городов – Йорк, Олбани, Рочестер – меня странным образом раздражают. Как будто ты выбрался по узкой тропе из джунглей и услышал, что прибыл на вокзал Чаринг‑Кросс. Однако высказываться на эту тему я не стал.

В Олбани мы пересели на поезд и двинулись к своей цели с еще большей скоростью. В основном мы ехали вдоль узкого и прямого канала. Это был канал Эри, по которому в последние семьдесят лет в порты вроде Нью‑Йорка доставлялись природные ресурсы и товары запада США – лес, продукты и так далее. Необъятность пространства вокруг нас меня тоже немного пугала. Ко времени нашего прибытия в Буффало мы проделали больший путь, чем расстояние между Лондоном и Эдинбургом, так и не выехав за пределы штата Нью‑Йорк, всего лишь одного из сорока пяти штатов страны, к тому же далеко не самого крупного.

На следующий день в четыре пополудни мы оказались в Буффало. Для столь отдаленного провинциального города здание вокзала было весьма впечатляющим: узорчатый мраморный пол и высокие галереи из камня, как в больших церквях. Здесь я впервые почувствовал неповторимое и странное своеобразие американской ментальности. Посреди мраморного пола красовалась статуя американского бизона, покрытая полированной медью. Хотя во всей Америке это животное называют буйволом, с настоящим буйволом – африканским или азиатским – оно не имеет ничего общего. Американцам просто нравится называть его именно так, так же, как им нравится именовать малиновкой какого‑то местного дрозда, который не имеет ничего общего с английской малиновкой. Далее, хотя бизон, или буффало, является неофициальным символом города, название его не имеет никакого отношения к животным. Я выяснил, что «Буффало» было просто искаженным произношением старофранцузского «Beau fleuve» – ибо именно так первые французские поселенцы обозначили это место. «Прекрасная река» – название, великолепно подходящее к Ниагаре, на берегах которой и стоит город. Ни тени логики во всех этих словесных рокировках искать не приходилось, однако даже самый недалекий визитер не мог не увидеть, что жители города создали себе некое подобие золотого тельца и установили его в центре вокзала. Вскоре мне довелось узнать, что город поклонялся индустриализации, техническому прогрессу и процветанию с такой же страстью, с какой библейские грешники поклонялись своим кумирам. Вскоре и нам с Холмсом предстояло посетить одно из их величайших языческих празднеств, ибо Панамериканская торгово‑промышленная выставка была в первую очередь праздником электричества.

Со станции нас поспешно провели к конному экипажу, который и доставил нас в отель «Джанесью» на углу Мейн‑стрит и Джанесью‑стрит – в самом центре города. Отель был одним из крупнейших в Буффало, однако продолжал строиться, распространяясь и ввысь, и вширь. Именно он стал последним штрихом в сложившейся у меня картине города. Буффало был полон людей, приехавших отовсюду: продавать, покупать, торговаться, просто поротозейничать, – однако людям этим стоило бы записывать собственные адреса, потому что в течение дня все, что их окружало утром, могло кардинально измениться и к вечеру выглядеть совершенно иначе.

Капитан Аллен дождался, пока мы распишемся в регистрационной книге, после чего распорядился, чтобы обслуга отнесла багаж в наш номер.

– В десять вечера, – сказал Аллен, – я навещу вас, джентльмены, по хорошо известному вам поводу.

Капитан развернулся на каблуках и вышел из отеля. Конный экипаж, ожидавший Аллена, тут же умчал его прочь.

Мы с Холмсом поднялись в номер.

– Нам предстоит провести здесь не меньше недели, – сказал Холмс. – Пожалуй, имеет смысл распаковать вещи.

Я последовал совету своего друга, украдкой поглядывая на то, что доставал он из своего сундука. Это были совершенно неожиданные вещи, которых я не видел ни в течение нашего шестидневного плавания, ни за два дня путешествия в глубь континента. Помимо костюма и аксессуаров, что были на нем в Лондоне, на свет белый явились одежда рабочего вместе с тяжелыми башмаками, огнестрельное оружие, патроны, актерский набор для грима. Кроме того, я увидел несколько деревянных коробок без каких‑либо ярлыков или надписей, которые Холмс, не открывая, оставил на дне сундука.

Мы воспользовались возможностью принять ванну и одеться приличествующим предстоящей встрече образом. Холмс – высокий ухоженный человек и при необходимости и желании умеет выглядеть поразительно элегантно. Визит к президенту Соединенных Штатов он счел событием, стоящим некоторых усилий. Не хвастаясь, скажу, что хоть я и пошире Холмса в талии, однако одет был весьма достойно. Изящная и наделенная прекрасным вкусом леди, за которой я ухаживал, еще задолго до нашего вояжа настояла на том, чтобы я отправился с ней к известному портному на Сэвил‑роу, где обзавелся несколькими костюмами, за которые едва смог рассчитаться.

Ровно в десять в двери нашего номера постучали. Капитан Фредерик Аллен проводил нас вниз, к ожидавшему экипажу, на котором мы и отправились по широкой и прекрасно мощенной улице, называвшейся Делавэр‑авеню. По обе ее стороны стояли солидные трехэтажные дома, окруженные деревцами или ухоженными газонами. Мы остановились у дома 1168. Когда экипаж отъехал на некоторое расстояние, капитан Аллен сказал:

– Это дом местного адвоката, мистера Джона Милберна. Кстати, он президент нашей выставки.

Мы поднялись по ступенькам. Двое американских солдат в синей форме распахнули перед нами двери, после чего некоторое время постояли снаружи, чтобы убедиться, что за нами никто не следовал. Затем они снова вошли в дом и заняли свои прежние места неподалеку от входа. Мистер Аллен провел нас через широкий холл к большой двустворчатой дубовой двери. Он постучал – и я был поражен, узнав человека, открывшего нам дверь.

Я видел фотографии Уильяма Маккинли, сделанные во время выборов 1900 года. Да, это, несомненно, был он. Высокий, лет шестидесяти, однако без единого седого волоска. Брови его были сведены вместе как у человека, который чрезвычайно внимателен к собеседнику, но из‑за этого создавалось впечатление, что он более суров, чем в действительности. Лицо президента тут же озарилось улыбкой, и он произнес:

– А, джентльмены. Входите, прошу вас. И примите мою благодарность за то, что согласились проделать столь длительное путешествие, чтобы встретиться со мной лично.

– Я счел это за честь, сэр, – сказал Холмс и пожал президенту руку.

– Встреча с вами – честь и для меня, – добавил я.

Мы прошли в библиотеку, и кто‑то, по‑видимому, Аллен, закрыл за нами двери.

– Я не возражал бы, если бы наш друг капитан Аллен тоже присоединился к нам, – произнес Холмс.

Президент покачал головой:

– Он и так знает обо всем, что я вам скажу. К сожалению, в недалеком будущем это может сделать его объектом весьма неприятного следствия.

Президент прошел в конец библиотеки и расположился в кожаном кресле. Я заметил, что на столике рядом с ним стоял стакан, в котором, как мне показалось, было что‑то вроде виски, разбавленного водой.

– Не хотите ли выпить, джентльмены?

Я увидел на полке буфета графин с янтарной жидкостью, стеклянный кувшин с водой и несколько стаканов. Из вежливости я налил в свой стакан виски – пальца на три.

– Мне, пожалуйста, только воды, Ватсон, – отозвался Холмс. – Пока что мне нужны все мои мыслительные способности.

Я принес ему стакан воды, и мы сели в кресла, напротив президента. Холмс наклонился вперед, скрестил ноги и доверительным тоном произнес:

– Вам стало известно о готовящемся на вашу жизнь покушении. Полагаю, вы желаете, чтобы я занялся проблемой вашей безопасности и сделал все, чтобы покушение не завершилось успехом.

– О нет, сэр, – возразил президент Маккинли. – Я пригласил вас сделать все для того, чтобы покушение состоялось и достигло своей цели.

– Что? – воскликнул я. – Возможно, я ослышался?..

– Ваше удивление доказывает, что вы слышали именно то, что сказал президент, – отреагировал Холмс. Затем он испытующе посмотрел на Маккинли. – Насколько я могу судить, и думаю, доктор Ватсон со мной согласится, вы абсолютно здоровы. Следовательно, у вас нет повода бояться страданий, неизбежных при какой‑нибудь неизлечимой болезни. На лице вашем я не заметил лопнувших капилляров, а это означает, что алкоголь не является напитком, который вы пьете ежедневно и помногу, – вы делаете это лишь в качестве жеста вежливости по отношению к вашим гостям. Народ, благодарный вам за проделанную в первый срок президентства работу, совсем недавно переизбрал вас на второй срок. Я ничего не слышал ни о каком скандале – разве что доставка скверных новостей в вашей стране работает из рук вон плохо. Далее, если бы вы хотели покончить с собой, все возможности для этого под рукой: как бывший участник Гражданской войны, вы умеете управляться с огнестрельным оружием. Так с какой же стати лидер великой нации, пребывающий на пике успеха, жаждет быть убитым?

– Я вовсе не хочу быть убитым. Я хочу, чтобы все выглядело так, будто меня убили.

– Но почему? Ваша жизнь – сплошная серия побед.

– Именно. Я стал заложником этих побед, – ответил Маккинли.

– Что это значит?

– Пять лет назад с помощью моего друга и руководителя Республиканской партии Марка Ханны я собрал коалицию бизнесменов и торговцев. Я баллотировался на пост президента со следующей позицией: открыть перед бизнесом все возможности и тем самым добиться процветания в стране. Используя высокие таможенные пошлины и валюту основанную на золотом стандарте, я помог своим согражданам выйти из Депрессии 1893 года и сделал США могучей промышленной державой.

– Так в чем же проблема?

– Я человек, добившийся всего, чего хотел. Но только сейчас приходит осознание того, что мои успехи не всегда становились благом для моей страны.

– Почему?

– Непредвиденные последствия. Марк Ханна способствовал моему избранию, но в ходе предвыборной компании он истратил три с половиной миллиона долларов. Боюсь, что именно мы окончательно связали успех на политической арене с деньгами. А такая неразрывная связь рано или поздно станет катастрофой для страны. Самые богатые будут покупать такое правительство, которое им нужно. Я вытащил нас из депрессии, дав бизнесу зеленый свет практически по всем направлениям. Я полагал, что люди, имеющие деньги и власть, будут с честью относиться к своим рабочим – ведь это было бы справедливо и достойно. Вместо этого гигантские компании, которым я помогал, превратились в алчных преступных хищников: дети, в нечеловеческих условиях работающие на заводах и в шахтах, убийства профсоюзных активистов, мизерная заработная плата, при которой рабочий живет не лучше, чем раб. Этому рабочему не по карману товары, которые он же и производит. А фермеры? Большинство из них прозябают в нищете и постоянных долгах. После своего переизбрания я пытался ввести здравое и умеренное регулирование бизнеса, но мне не удалось этого добиться. Мои собственные союзники – и в первую очередь мой друг сенатор Ханна – и слышать об этом не желали. А мои оппоненты не доверяют мне, потому что в свое время именно я развязал руки их угнетателям. Я баллотировался на второй срок, чтобы исправить ошибки первого срока своего правления, но оказалось, что исправить я уже ничего не могу, а значит, не гожусь для поста, который занимаю.

– Но ведь народ переизбрал вас.

– Мне не следовало баллотироваться. Я человек девятнадцатого века, и я прекрасно понимал вызовы того времени: необходимость покончить с рабством, построить железные дороги, заселить западные окраины страны. Однако мое время – в прошлом. Мы шагнули в двадцатый век, и с точки зрения истории я подзасиделся у нее в гостях.

– Господин президент, – сказал я, – но если бы вас убили, что стало бы с нацией?

Он улыбнулся.

– Это меня как раз не тревожит. Я баллотировался вместе с поразительным человеком, моим новым вице‑президентом. Его зовут Теодор Рузвельт. И он является как раз тем, чем я никогда не смогу стать – личностью двадцатого века.

– Я, кажется, слышал о нем, – сказал Холмс. – Ведь это он вел в бой кавалерию в битве на холме Сан‑Хуан[43]?

Маккинли кивнул.

– Когда война началась, Рузвельт был министром военно‑морского флота. Он немедленно подал в отставку и организовал собственную кавалерийскую бригаду. Сражаясь бок о бок со своими бойцами, он отличался невероятной храбростью. Теодор – настоящий герой. И это должно сыграть большую роль, когда стране доведется увидеть его на посту президента. Прекрасное образование, уважаемый историк – но в то же время он был способен, оставив политику, несколько лет перегонять скот на территориях Дакоты. И ведь ему всего сорок два! Бесстрашен, умен, с абсолютным иммунитетом к коррупции. Он настолько живо и глубоко понимает наше время, что человеку девятнадцатого века – такому как я – мог бы показаться пророком. Рузвельт – тот, кто особенно нужен сейчас, в преддверии наступающих тревожных времен.

– Тревожных? – переспросил я.

– В Европе этнические группы, нередко связанные родством языков, сливаются в новые нации, создают новые союзы – впрочем, началось это не вчера. На карте мира возникли Германия и Италия, и уже в 1870 году Германия наголову разбила Францию. Панславистское движение способствует связи России с Балканами, а растущая сила Российской империи крайне настораживает Турцию и Японию. Сейчас все эти государства, и не только они, активно вооружаются – и движутся к конфликту, причем не шагом, а галопом.

– А что может сделать мистер Рузвельт?

– Через несколько дней он сможет показать миру, как строго и упорядоченно происходит смена власти в нашей стране. Если один лидер страны умирает, другой – еще более сильный и энергичный – тут же занимает его место. Затем мистер Рузвельт продемонстрирует миру силу и мощь Соединенных Штатов. Я уверен, что начнет он с флота – это то, что он знает лучше других. Он уже предложил готовить Великий белый флот к кругосветному путешествию, дабы американский флаг развевался на всех морях. Германия уже строит флот, которым намерена превзойти британский. Но если бы кайзер понял, что ему предстоит сразиться с двумя могучими морскими державами, то на какое‑то время воздержался бы от любых военных действий.

– Значит, Рузвельт для вас – некоторый выигрыш во времени?

– Да. Я уверен, что если он сделает все, что запланировал, то сможет оттянуть большую войну на десять лет, а если сделает больше, чем задумано, отсрочка может составить лет пятнадцать. С каждым мирным днем наша страна будет становиться богаче, сильнее, неуязвимее. Отсутствие войн даст Рузвельту возможность начать охрану природных богатств ради будущих поколений. Оно же даст ему силу начать борьбу с трестами, которые монополизировали промышленность, задушив конкуренцию и доведя рабочих и фермеров до нищеты. Я не знаю, что еще он сделает. Он человек будущего – я же весь в прошлом. Главное, что я знаю: настало время уступить ему дорогу.

– А что будет с вами?

– Это, сэр, зависит от вас. Я хотел бы, чтобы покушение состоялось в ближайшие несколько дней. Затем мне понадобится ваша помощь в моем «посмертном» существовании. Мы с женой хотели бы уехать куда‑нибудь, где можно было бы провести старость, оставаясь никому не известными частными лицами. Я люблю свою страну – и всю свою жизнь делал для нее все, что мог, – но сейчас вполне удовлетворился бы тем, чтобы следить за ее успехами издалека.

Он свел брови и испытующе посмотрел на Холмса. После недолгого молчания мой друг произнес:

– Что ж, сэр, я принимаю ваше поручение. Сегодня третье сентября. Мы должны действовать быстро, а число посвященных должно быть крайне ограничено. Думаю, к шестому мы будем готовы.

С этими словами он встал. Маккинли, с улыбкой на лице, тоже поднялся с кресла. Мне не оставалось ничего другого, как последовать их примеру, хотя вся эта спешка мне была не вполне понятна. Выйдя из дома, мы с Холмсом увидели, что капитан Аллен ждет нас у конного экипажа. Когда мы сели, Аллен сказал вознице:

– Гостиница «Джанесью», – и отступил в сторону, пропуская кабриолет.

По дороге Холмс попросил извозчика остановиться у телеграфа. Одна из таких контор находилась на Мейн‑стрит, недалеко от нашей гостиницы. Холмс вошел внутрь и заполнил бланк, прикрывая его рукой, чтобы я не увидел написанный им текст. После этого он отдал бланк телеграфисту, заплатив за услуги три доллара.

Когда мы вернулись в кабриолет, он произнес:

– А сейчас, пожалуйста, на Панамериканскую выставку.

– Но там все закрыто, сэр, – сказал возница. – Вот‑вот пробьет полночь.

– Именно, – промолвил Холмс.

Кабриолет двинулся в северном направлении по пустынной Делавэр‑авеню. В ночной тишине раздавался только цокот копыт по камням мостовой. Дома по обе стороны улицы были погружены в темноту.

Не прошло и десяти минут, как мы достигли места, где авеню делала большой поворот, после чего перед нами предстала Панамериканская выставка. Издалека она представляла собой странное, почти фантастическое зрелище. На территории городского парка площадью триста пятьдесят акров были возведены самые различные сооружения. И поскольку выставка прежде всего была праздником прогресса, символом которого являлось электричество, все главные здания и сооружения украсили по фасаду или по всему периметру электрическими лампочками. Все они горели, отчего выставка казалась столицей какой‑то сказочной страны.

Бесчисленные лампочки не сияли, но светились теплым розоватым светом, который не ослеплял, а, напротив, привлекал внимание к каждой детали, к каждому цветовому оттенку Меня это зрелище просто поразило.

Вся территория выставки была рассечена надвое широким променадом, шедшим от Триумфального моста на южной оконечности парка до Электрической башни на его северном конце. Все павильоны были окружены каналами, прудами и фонтанами, отчего эти огромные, сложные и прекрасные сооружения с затейливым орнаментом стен не просто освещались магическим светом, но и многократно отражались в бесчисленных прудах и каналах. Создавалось впечатление, что перед тобой настоящий город с множеством куполов, башен и шпилей.

Описать простыми словами архитектуру выставки представлялось мне невозможным: причудливая смесь неоклассики, испанского барокко и чистой фантазии, причем все это располагалось бок о бок, а порой и вовсе сливалось в одном здании. Некоторые строения напомнили мне богато украшенные индуистские храмы с их яркой желтой или огненно‑красной окраской и зелеными панелями.

Как только мне начинало казаться, что я наконец понял организующий принцип выставки, как тут же приходило осознание, что мое «понимание» было неадекватным и неполным. Цвета зданий в южной части парка казались живыми и яркими, а ближе к северной оконечности, к Электрической башне, становились более мягкими и сдержанными. Этот цветовой сдвиг словно символизировал собой переход от варварской пышности к современной утонченности. Там высилось множество скульптур – великолепных спектаклей, застывших в камне. Одна группа представляла собой «Пробуждение человека», другая – «Покорение Природы», следующая за ней – «Достижения человека». На некоторых сериях скульптур были таблички: «Эра дикости», «Эпоха деспотизма» и «Век просвещения». Если здесь имел место некий организующий принцип, то заключался он в том, что создатели выставки поклонялись прогрессу и указывали на него всюду, где им удавалось его обнаружить.

Время от времени Холмс спрыгивал с подножки экипажа, чтобы вплотную рассмотреть то или иное здание. Порой он прижимал лицо к стеклу, чтобы увидеть то, что находилось внутри, или становился на край фонтана и всматривался в даль, будто прицеливаясь из ружья в отдаленную мишень. Либо, становясь у парапетов, вытягивал шею, словно высматривая воображаемых снайперов.

В конце концов я тоже сошел с экипажа и пошел рядом с Холмсом.

– Что мы здесь делаем ночью? – спросил я.

– Выставка была открыта все лето, и сейчас о ней услышали практически все. Предполагается, что к моменту ее закрытия в следующем месяце ее посетят около восьми миллионов человек. Если бы мы попытались провести наше исследование завтра, то не только привлекли к себе внимание, но завязли бы в огромной толпе.

– Исследование? Прекрасно, но что мы исследуем?

– Уязвимые точки и потенциальные возможности, друг мой. Мы должны не только найти наилучшие способ, время и место для нашего театрализованного покушения. Нам нужно в назначенный день обеспечить себе монополию на президентское убийство.

– Что?!

– Вы знаете, что президент Маккинли в 1898 году нанес Испании сокрушительное поражение. В глазах многих европейских держав он представляет собой новую и опасную силу. Он также дал понять своим монополистам и их политическим союзникам, что собирается лишить их многих привилегий, в том числе и вседозволенности. Вряд ли найдется человек, у которого было бы больше могущественных врагов, чем у Маккинли.

– Иными словами, мы должны оберегать жизнь президента, для того чтобы убить его?

– Именно. Наша маленькая комедия может иметь успех только в том случае, если не произойдет настоящая, реальная трагедия. – Он прошел несколько шагов. – Поэтому я и сказал президенту, что мы должны выполнить намеченное шестого сентября. Мы не можем позволить себе тянуть время до десятого или двенадцатого – это недопустимый риск.

Я промолчал, внимательно наблюдая за своим другом, и вскоре понял, что высматривал Холмс. Он проявил особый интерес к «Павильону ацетилена», обошел его вокруг и покачал головой.

– Опасность взрыва слишком очевидна, – сказал он. – Мы можем избежать ненужного риска, если президент будет держаться подальше от этого павильона.

Мы проследовали дальше, дойдя до стадиона на северо‑восточном краю выставки. Это было гигантское строение, учитывая тот факт, что возвели его лишь на одно лето, после чего оно, как и все здания выставки, будет снесено. Стадион мог вместить двенадцать тысяч зрителей.

– Заманчивое место, – отметил Холмс. – Прелесть такого открытого пространства в том, что наш человек мог бы стоять на площадке посреди поля, в то время как двенадцать тысяч зрителей сидят на трибунах. Позднее они все как один клялись бы, что видели, как президент был убит, хотя в реальности каждый из них видел бы только то, что человек на площадке упал.

– Да, это стоит взять на заметку, – согласился я. – Мы могли бы произвести холостой выстрел откуда‑нибудь сверху – возможно, с Электрической башни – и затем разыграть спектакль с падением президента, в которого попала пуля убийцы.

– Посмотрим, не найдется ли еще что‑нибудь полезное.

Мы вернулись в кабриолет, и Холмс приказал вознице двигаться в южном направлении, к великолепно украшенному «Храму музыки». В основании он представлял собой квадрат со сторонами длиной примерно полтораста футов, но из‑за срезанных углов павильон казался круглым. Здание было украшено куполом, а каждый квадратный дюйм стен заполнен барельефами и украшениями. Выкрашено оно было очень яркими цветами – преобладал красный – и окружено скульптурными группами. Наверное, это тоже являлось аллегорией и символом – но что они символизировали, я понять так и не смог. Должно быть, музыку.

Холмс проявил особый интерес к этому павильону. Он обошел его со всех сторон, заглядывая в окна, а потом открыл отмычкой замок и вошел внутрь, попав в огромный зал со сценой в одном конце и передвижными стульями в центре.

– Кажется, мы нашли то, что искали, – сказал Холмс.

Когда мы вышли, он той же отмычкой аккуратно закрыл замок.

На своем кабриолете мы наконец доехали до отеля «Джанесью», где щедро расплатились с нашим усталым возницей.

Когда на следующее утро мы с Холмсом завтракали в своем номере, раздался негромкий стук в дверь. Открывая ее, я ожидал увидеть капитана Аллена, но вместо него передо мной предстал человек весьма почтенных лет. Судя по его снежно‑белым волосам, одежде, изношенной и потерявшей всякий цвет после бесчисленных стирок, и истоптанным башмакам, он мог когда‑то быть торговцем вразнос, но, увы, сделался слишком стар для этой профессии. Я вежливо поинтересовался:

– Чем‑то могу быть вам полезен, сэр?

– Да, друг мой, – отозвался старик надтреснутым голосом. – Это номер мистера Холмса?

– Вы не ошиблись. Прошу, входите.

И он вошел, направившись прямо в гостиную. Холмс, выйдя из своей спальни, расплылся в улыбке.

– А, мистер Бут! Благодарю вас за то, что прибыли так быстро. И за то, что так замечательно скрыли свою внешность.

Старик внезапно выпрямился, пружинистым шагом подошел к Холмсу и с улыбкой пожал ему руку.

– Я ехал ночью, а это гораздо быстрее, чем днем, – сказал он. – И выехал я сразу же после окончания вечернего спектакля. Репетиции новой пьесы начинаются в Нью‑Йорке через месяц, и если к тому времени я не вернусь, меня заменит мой дублер.

Он перевел взгляд с Холмса на меня.

– Вы не будете возражать, если я приведу себя в обычный вид?

С этими словами он снял седой парик, аккуратно отклеил усы, после чего спрятал и то и другое в карман своего изношенного плаща. Проделав все это, он превратился в молодого человека – я дал бы ему от двадцати одного до двадцати пяти лет – высокого роста и пышущего здоровьем. Прежний согбенный старик исчез, словно его и не было.

– А это мой друг Ватсон, – сказал Холмс, – человек, который пользуется моим неограниченным доверием. Ватсон, перед вами мистер Сидни Бартон Бут, член наиболее известной в этой стране актерской династии.

Я отвел Холмса в сторону и прошептал:

– Послушайте, но… Бут[44]?!

– Именно, – громко и радостно ответил Холмс. – Из той самой семьи.

– Мне двадцать три года, – сказал молодой человек. – Мой дядя Джон Уилкс Бут совершил свое ужасное преступление, когда меня еще не было на свете. Он являлся единственным сторонником конфедератов в нашей семье. Все остальные – отец, дед, мои тети и дяди – всегда непоколебимо поддерживали Союз и президента Линкольна.

– Семья Бут уже давно вне всяких подозрений, – заявил Холмс. – И все это время они продолжали следовать традициям высокого актерского искусства, особенно в том, что касалось реалистического изображения человеческих эмоций. В своем поколении мистер Сидни Бут считается одним из лучших. Получив приглашение приехать на встречу с президентом Маккинли, я понял, что нам понадобятся услуги высокопрофессионального американского актера. Один из моих друзей в театральном мире Лондона, с которым я связался до отъезда, рассказал мне, что семья Бут всегда искала возможность смыть пятно, которое наложил на нее безумный поступок Джона Уилкса. Мой друг также предположил, что присутствующий здесь мистер Бут с радостью согласится на наше предложение. Как оказалось, он нам нужен еще больше, чем я думал, однако в спектакле с совершенно другим финалом.

– Вы предупредили мистера Бута о крайней деликатности ситуации и о том, что роль, которую ему предстоит сыграть, может оказаться опасной?

Холмс взглянул на молодого человека.

– Да, мистер Бут, наш план может оказаться чрезвычайно опасным, к тому же, если он удастся, вам не придется рассчитывать на всеобщую благодарность. Единственная награда заключается в том, что это весьма высокая патриотическая миссия, которая – я абсолютно убежден – укрепит вашу страну, а вместе с тем и нашу, по меньшей мере на какое‑то время.

– О большей награде я не мог бы и мечтать, – сказал Бут.

– В наш заговор, – добавил Холмс, – посвящены всего несколько человек. Кроме нас это президент Маккинли, что понятно, его доверенный секретарь мистер Кортелью, глава полиции Буффало мистер Уильям Булл, командир военного контингента – я надеюсь, им окажется наш добрый друг капитан Аллен – и доктор Розуэлл Парк, наиболее уважаемый врач в городе. У каждого из них есть доверенные помощники, однако они посвящены лишь в отдельные части плана.

– Вы мне напомнили, – сказал я, – о неотложном свидании. Сегодня утром у меня встреча с доктором Парком.

Взяв шляпу и трость, я покинул номер.

Довольно быстро я убедился, что мой американский коллега, доктор Розуэлл Парк, прекрасно образован и пользуется высоким авторитетом среди здешних медиков. Вместе с ним мы прошлись по кабинетам медицинского факультета университета Буффало, посетили окружной морг, три местные больницы, а также полевой госпиталь, развернутый на окраине Панамериканской выставки. И где бы мы ни появлялись, перед доктором Парком распахивались все двери, а приветствовали его словно заезжего монарха или могущественного магната.

Мы осмотрели представленный на выставке рентгеновский аппарат, позволявший заглядывать внутрь тела и обнаруживать переломы или опасные поражения органов. Мы также посетили медицинский инкубатор для младенцев, который произвел на меня самое благоприятное впечатление.

Однако наиболее значительную часть времени мы провели там, где подслушать нас могли только мертвые – трупы, предназначенные для анатомирования студентами‑медиками, и тела мигрантов, обнаруженные у доков неподалеку от Канал‑стрит. Здесь мы обсудили чрезвычайные трудности поставленной перед нами задачи, однако смогли найти и несколько возможных решений, укладывавшихся в общепринятый свод правил нашей профессии. Мы обсудили также вероятность того, что определенные события могут пойти иным, нежели нам хотелось, образом. Доктор Парк продемонстрировал немалую скрупулезность, подумав о том, что не пришло мне в голову: назначить на дежурство шестого сентября только тех интернов и медсестер, что не задумываясь выполнят любое его распоряжение, а также подготовить конный санитарный транспорт, который ночью доставит оговоренный нами груз. К концу дня я проникся таким уважением к доктору Парку, что без колебаний вверил бы ему свою жизнь. Конечно, я не выразил этого чувства вслух – в конце концов, я и в самом деле вверял ему свою жизнь, как и он мне свою.

Я вернулся в отель «Джанесью» уже вечером и застал Холмса и Бута погруженными в обсуждение различных деталей плана. Холмс привез с собой гримерный набор, которым иногда пользовался в Лондоне: различные оттенки театрального грима, но с большим количеством кремов и пудр, применяемых модницами, дабы выглядеть еще привлекательнее. Удивительно, но этот странный набор помогал ему совершенно изменить свою внешность и предстать – по необходимости – хоть портовым грузчиком, хоть цыганом, хоть стариком книготорговцем. Молодой Бут, как оказалось, не уступал Холмсу по этой части. Он снова изменил внешность, перевоплотившись в грубого типа лет тридцати с натруженными мозолистыми руками. И кожа, и волосы его немного потемнели, и он казался уроженцем континентальной Европы.

На столе перед ними лежали схемы расположения строений и павильонов на территории выставки, которые Холмс набросал по памяти. Бут внимательно изучал один из таких рисунков.

– Вам придется прождать достаточно долго, – сказал Холмс, – пока первая сотня посетителей не протолкнется в зал, чтобы пожать руку президенту. После этого очередь будет двигаться более упорядочено, а охрана успокоится и начнет скучать. И не забудьте: первый ход за мной. Вы включаетесь в игру позже.

– Понятно, – отреагировал Бут. – Затем я должен буду попытаться удрать.

– Да, но так, чтобы вам не удалось это сделать. Вы должны оставаться в окружении охранников и полиции, а если вырветесь из этого кольца, то в вас можно будет стрелять – и кто‑нибудь из них это обязательно сделает.

– Я постараюсь двигаться так, чтобы отрезать себе все пути к бегству, – сказал Бут.

Их беседа продолжалась в том же духе. Поскольку в моем присутствии не было никакой необходимости, я отправился в свою спальню немного вздремнуть. Отдых позволил снять напряжение, чтобы с новыми силами спокойно обдумать множество деталей, которые мне предстояло запомнить на ближайшие два дня. Прошло еще несколько часов, прежде чем мистер Бут встал и пожал Холмсу руку. Сейчас он снова выглядел сгорбленным седым стариком.

– Следующий раз, мистер Холмс, мы увидимся с вами шестого, после полудня. На мой взгляд, мы оговорили все главные моменты нашего спектакля. Я остановился в пансионе на углу Мейн‑ и Чиппева‑стрит. Если возникнут какие‑либо изменения, не откажите в любезности предупредить меня.

– Непременно, мистер Бут. И знайте: мы абсолютно уверены в вас и восхищены вашим патриотизмом.

– До встречи. Всего доброго и вам, доктор Ватсон. Увидимся через пару дней.

– До встречи, мистер Бут.

После его ухода Холмс убрал гримерный набор и прочие предметы, которые они столь скрупулезно изучали с Бутом, и заявил:

– Я чертовски голоден, Ватсон. Вам не кажется, что сейчас самое время поужинать?

Мы вышли из отеля и, завернув за угол, оказались в заведении, во многом напоминавшем наши лондонские пабы. В дальнем конце помещения сидел крупный мужчина в синей полицейской форме. Его фуражка красовалась на столе рядом с пустым пивным бокалом. Когда мы подошли ближе, он переложил фуражку со стола на стул.

– Мистер Булл? – произнес Холмс.

– Присаживайтесь.

Мы с Холмсом сели напротив него. Здоровяк‑полицейский подозвал бармена и, когда тот приблизился, обратился к нам:

– Вы ужинали?

– Нет, – ответил я.

– Ужин для этих двух джентльменов. И кувшин пива. Запишете на мой счет.

– Благодарю вас, – сказал Холмс. – Не подскажете, что в сегодняшнем меню?

– Ростбиф с кюммельвеком, маринованные яйца, пиво, кислая капуста и разные солености, – ответил бармен. – На ваш выбор.

– Великолепно, – отреагировал Холмс, причем, как мне показалось, абсолютно искренне.

Я поразился аппетиту, с каким Холмс и шеф полиции набросились на всю эту странную еду, но, после некоторого колебания присоединившись к ним, понял, что это именно то, чего мне так недоставало после долгого дня, проведенного с коллегой. Особенно мне понравилось мясное ассорти, о котором бармен не счел нужным упомянуть: коротенькие колбаски и кусочки курятины, в основном крылышки и бедрышки. Опыт пребывания в экзотических странах убедил меня в том, что именно местная еда необходима для поддержания здоровья и бодрости.

Холмс встал из‑за стола и бросил взгляд в коридор за стойкой бара, дабы убедиться, что нас никто не подслушивает. Сев на место, он сразу же приступил к делу:

– Шеф Булл, вам известно, почему я просил о встрече?

– Да, – ответил тот. – Когда капитан Аллен от вашего имени обратился ко мне, я связался с секретарем президента мистером Кортелью. Признаюсь, меня задело то, что они решили нанять частное лицо, да еще из другой страны, для охраны высоких гостей во время их визита в мой город.

– Разрешил ли мистер Кортелью ваше недоумение?

– Да, – сказал Булл. Он придвинулся к нам и сейчас говорил вполголоса. – Я не чувствую себя задетым, но опасаюсь за судьбы всех остальных. Если что‑то пойдет не по плану, будет очень трудно доказать, что мы не были участниками заговора, цель которого – убийство президента. А когда прозвучала фамилия Бут…

Его передернуло.

– Мы должны быть уверены в том, что любые ошибки исключены, – сказал Холмс. – И то, что вы в курсе всей операции, меня в немалой степени успокаивает.

– Но что потребуется от меня?

– Во‑первых, строжайшая секретность, – сказал Холмс. – Это не просто мистификация, которую со временем можно будет раскрыть. Мы должны стать творцами исторического события, которое будет восприниматься именно так в течение всех последующих веков. Людей, знающих всю правду, очень немного: мы, сидящие здесь, президент, мистер Кортелью, доктор Розуэлл Парк, мистер Бут и капитан Аллен. Я уверен, что эта тайна и останется достоянием узкого круга достойных людей, которых я только что упомянул. Никто более ничего не должен знать.

Булл задумчиво потягивал пиво из кружки.

– Верно, – сказал он. – Что касается моих людей, то каждый из них безоговорочно выполнит любой мой приказ. Им ни к чему знать, почему я этот приказ отдал.

– Именно, – сказал Холмс. – Ваша помощь понадобится в том, чтобы должным образом построить публику. Это во‑первых. Во‑вторых, вам выпадает ответственная роль в финальной фазе нашего спектакля – и не менее важная на протяжении последующих двух недель.

– Можете рассчитывать на меня, – сказал Бут. – Но нам необходимо детально оговорить главное: что, согласно вашему плану, должно случиться – и чему происходить не нужно.

– Я предлагаю заняться этим, – сказал Холмс, – сразу же после того, как мы закончим нашу великолепную трапезу.

Что и было сделано. Холмсу потребовался всего лишь час в приятной обстановке американского паба, чтобы подробно объяснить, как будет развиваться наша операция: где должен стоят каждый из полицейских, как следует выстроить граждан, ожидающих встречи с президентом, что необходимо делать сразу же после того, как мистер Бут сыграет отведенную ему роль, – и так далее. Я должен сказать, что начальник полиции Булл оказался вдумчивым и дальновидным стратегом: он не только тщательно взвешивал каждую деталь плана, но и поделился своими соображениями, которые основывались на его профессиональном опыте работы с большим стечением народа. По прошествии часа, когда он встал и надел свою форменную фуражку, у них с Холмсом было расписано все до мелочей.

Холмс, по своей природе и темпераменту человек чрезвычайно скрупулезный, настоял на том, чтобы любой член нашей группы знал о ролях, которые будут играть его товарищи, чтобы никто из нас не смог случайно помешать другому делать свое дело. Он потребовал, чтобы каждый отправился на выставку в одиночку и как следует изучил позицию, на которой ему предстояло находиться в близящийся судьбоносный день.

 

И вот – увы, слишком быстро – наступило шестое сентября. Едва проснувшись, я понял, что день будет жарким. Солнце, едва поднявшись над горизонтом, уже заливало город волнами тепла, а влажность напомнила мне душные дни в Дели перед нашим ежегодным перебазированием в более прохладные горные районы Шимлы.

В 7.15 утра, в доме мистера Милберна на Делавэр‑авеню проснулся президент Маккинли. Спустя некоторое время он вышел на улицу, где встретился с другой одинокой фигурой – высоким аккуратно одетым джентльменом, в руках у которого был поднос с сувенирами. Впоследствии мне рассказали, что они прошли вместе всего пару кварталов, однако успели за это время обменяться важной и весьма детальной информацией. Затем таинственный коммивояжер расстался с президентом, и каждый из них отправился своей дорогой.

Этим же утром мы с Холмсом оказались на железнодорожной станции, где сели в поезд, который должен был отвезти нас к Ниагарскому водопаду. Я заметил, что, даже после того как мы прошли в вагон, на платформе осталась большая группа прекрасно одетых и явно не бедных мужчин. Отправка поезда задерживалась в ожидании некоего весьма значительного пассажира. Президент с сопровождающими его лицами прибыл на конном экипаже. Всю группу проводили в специальный вагон. Представителей местной элиты было слишком много, чтобы они могли разместиться там же, но им удалось – не без некоторой толкотни – занять места в вагонах, примыкающих к президентскому.

– А где миссис Маккинли? – шепотом спросил я у Холмса.

– Она все еще в доме Милберна, – также шепотом ответил мой друг. – Президент опасается, что сегодняшняя жара дурно повлияет на ее здоровье.

Он сделал паузу и добавил:

– Кроме того, ей нужно сделать множество приготовлений. В ближайшие несколько недель ей предстоит играть очень серьезную роль.

Поезд двинулся вдоль Ниагары – реки шириной в полмили. Скорость течения на глаз я определил в три‑пять узлов. Нас обдувало ветерком, и это было особенно приятно в душный день. Я сидел, поглядывая в окно, однако Холмс настоял, чтобы мы прошлись вдоль всего поезда.

– И что мы будем делать? – спросил я.

– Смотреть, – ответил он. – Высматривать знакомые лица или такие, которые здесь явно не на своем месте. Помечать в памяти как тех, кто отводит глаза, так и тех, кто, напротив, проявит к нам чрезмерный интерес.

Неспешным шагом мы переходили из одного вагона в другой, вглядываясь в лица пассажиров. Иногда Холмс останавливался и заговаривал с тем или другим. «Чудесный день для посещения водопадов, не правда ли?» Или: «Вы не знаете, долго ли еще ехать?» Или даже: «Простите, а место рядом с вами свободно?» Человек отвечал что‑нибудь, Холмс кивал, коснувшись края шляпы, и мы шли дальше. Я уверен, что никто из ехавших в пассажирских вагонах не ускользнул от его внимания. Когда мы достигли площадки первого вагона и перед нами оставались только вагон с углем и паровоз, я сказал:

– Ну что ж, мы посмотрели. И что мы увидели?

– Слишком мало, – ответил он. – Но мы увидим больше на обратном пути.

– Да, но что вы надеетесь увидеть?

– У нас с вами есть план, верно? А теперь представьте, друг мой, что на поезде есть люди, у которых имеются собственные планы. Выставка – прекрасное место для их реализации. Но Ниагарский водопад может оказаться еще лучше.

– Вы имеете в виду…

– Я имею в виду только то, что сказал, – и не более. Всматривайтесь в лица, Ватсон.

Он открыл дверь и шагнул в вагон. Сейчас мы шли лицом к пассажирам и могли гораздо лучше рассмотреть каждого из них.

В конце последнего вагона – перед президентским – он остановился и прошептал:

– Сегодня мы должны быть осторожны как никогда. Как минимум трое пассажиров поезда вызывают у меня подозрения.

– Кто именно?

– Во‑первых, в третьем вагоне отсюда сидит мужчина в черном костюме. Сухопарый, артистичные руки, пальцы бегают вверх‑вниз по трости. На полу рядом с ним – жесткий кейс. Меня заинтересовало, почему он не поместил его на полку для багажа.

– Вы думаете, он может прятать там оружие? – спросил я. – Бесшумное, вроде того духового ружья, которое слепой механик фон Гердер изготовил для полковника Морана[45]?

– Поначалу у меня мелькнула та же мысль, но потом на замке кейса я рассмотрел эмблему фирмы «Бергманн‑Байер», которая производила огнестрельное оружие для испанской армии, – сказал Холмс. – Вблизи Ниагарского водопада в бесшумном оружии нет нужды. Насколько мне известно, рев воды достигает такой силы, что можно стрелять хоть из винтовки – и звук выйдет не громче хлопка. Нет, я думаю, у нас достаточно времени, чтобы упредить этого джентльмена.

– Гневный испанец, мечтающий отомстить за проигранную войну. А кто остальные двое?

– Дама средних лет, маленького роста, в коричневом платье с зеленой отделкой. Первый вагон.

– Дама? Вы шутите?

– Это довольно‑таки оригинальная леди. На левой стороне лица у нее имеется вертикальный порез – небольшой, но явно свежий. По ее движениям я видел, что она правша. Вероятно, поэтому она и порезала именно левую сторону лица во время бритья – до нее сложнее было добраться бритвой.

– Значит, это мужчина?

– Который вдобавок сегодня утром самым тщательным образом побрился. А пудра и крем, которыми он замазал ранку, на жаре потекли.

– Невероятно, – произнес я. – Она… то есть он может скрыть под длинным платьем все, что угодно. Пару пистолетов. Кавалерийскую саблю. И даже карабин.

Я задумался. Потом добавил:

– Если бы у нас было время, мы могли бы найти способ обезопасить себя от подобных вариантов.

– И как же? – спросил Холмс.

– Приспособление, аппарат. Что‑нибудь вроде арки, под которой проходили бы все пассажиры. Арка, оснащенная мощными магнитами, свисающими на тросиках. Обнаружив железное или стальное оружие, магнит тут же прилип бы к нему.

– Эту идею мы, пожалуй, рассмотрим подробнее в следующий раз, – сказал Холмс. – Но до прибытия поезда нам следует держаться поближе к третьему человеку, более остальных похожему на возможного конкурента.

– И кто же он?

– Задумайтесь на секунду. Мы купили билеты, сели в поезд. Прошли его с конца до первого вагона и обратно. Останавливались, говорили с людьми. И я только что увидел дорожный знак, извещающий нас, что мы прибываем в Ла‑Салль. Это последняя остановка перед Ниагара‑Фолс. Кондуктор прокомпостировал ваш билет?

– Нет.

– Верно. Он вообще ни у кого не проверял билеты. Когда я посмотрел ему в глаза, он отвел взгляд и уставился перед собой, словно машинист, ведущий поезд. По своему опыту могу судить, что кондукторы всегда знают, где в данный момент находится состав, даже не выглядывая в окно. Им присуще почти мистическое ощущение – времени и места. Я уверен, что наш кондуктор вот‑вот отправится – с самым «кондукторским» видом – в конец поезда, чтобы благодаря своей форме проникнуть в президентский вагон.

Через несколько минут он действительно появился. Когда мы въезжали на окраину довольно большого города – а это мог быть только Ниагара‑Фолс, – «кондуктор» внезапно двинулся вдоль вагона, на ходу компостируя билеты. Он проделывал это даже не глядя на билет, отчего мог показаться настоящим профессионалом, на самом же деле был озабочен лишь одной задачей: как можно быстрее добраться до цели – до дверей последнего вагона.

Холмс сидел справа от прохода, я – через два ряда от него, и мы оба внимательно следили за этим человеком. Я ожидал, что Холмс вот‑вот начнет действовать, однако он не предпринял ни малейшей попытки остановить фальшивого кондуктора. Я буквально впился глазами в Холмса, но он, казалось, ничего вокруг не замечал, уставившись в окно, словно зачарованный видом реки и причудливых старых зданий города.

«Кондуктор» продолжал движение к цели. До заветной двери ему оставалось десять футов, потом пять – а Холмс даже не пошевелился. В конце концов мое терпение лопнуло. Я схватил трость и, когда злоумышленник уже был у самой двери президентского вагона, одним движением вставил ее между голенями «кондуктора». Споткнувшись, он растянулся на полу, а я, нанеся ему удар тяжелой рукоятью трости в основание черепа, тут же буквально оседлал негодяя. Он был оглушен и с трудом хватал ртом воздух. Холмс с самым беззаботным видом – и даже не привстав с сиденья – вытащил из кармана своего жилета наручники и протянул их мне. Меня это всерьез разозлило, но выбор был невелик – взять наручники или отказаться от них, причем и то и другое следовало делать без комментариев. Я выбрал первое, но лишь потому, что «кондуктор» оказался рослым мускулистым типом, и, пока он еще окончательно не пришел в себя, я завернул ему руки за спину и защелкнул браслеты на запястьях.

Холмс помог мне перевернуть его на бок. Обыскав лежащего, он вынул из кармана его формы заряженный «кольт» сорок пятого калибра – весьма внушительное оружие, которое не так‑то легко спрятать. Холмс быстро сунул револьвер в карман своего пиджака и обвел взглядом пассажиров – представителей местной элиты, однако не настолько значительных, чтобы ехать в президентском вагоне. Несколько раз обмахнув лицо злоумышленника фуражкой, Холмс, обращаясь к пассажирам, пояснил:

– В такую жару даже от небольшого напряжения человек может упасть в обморок.

Надо признать, преступник все продумал тщательнейшим образом. Поезд уже подходил к платформе станции Ниагара‑Фолс. В этот момент «кондуктор» должен был войти в спец‑вагон, застрелить президента и спрыгнуть с поезда, который на подходе к платформе двигался достаточно медленно. После этого он в считанные секунды избавился бы от формы и фуражки и затерялся в толпе людей, ожидавших прибытия президента.

Поезд остановился, и мы дождались, пока все пассажиры выйдут. Только тогда Холмс постучал в дверь президентского вагона, которую открыл молодой солдат. За ним стояли еще четверо охранников.

– Этот человек пытался проникнуть внутрь и убить президента, – сказал Холмс. – Его необходимо немедленно поместить в камеру полицейского участка Ниагара‑Фолс. И будьте предельно внимательны. Вы имеете дело с убийцей.

Он вручил солдату револьвер, помог поставить террориста‑неудачника на ноги и вывести через передний тамбур нашего вагона.

Убедившись, что мы остались наедине, я спросил:

– Почему вы ничего не предпринимали, когда я сражался с вооруженным преступником?

– Это не так, Ватсон, – ответил он. – Я болел за вас, но – из соображений секретности – молча.

Я разгладил одежду, мы вышли на платформу и довольно быстро догнали президента и его группу направлявшуюся по широкой аллее к ступеням, которые вели к самому краю Ниагарского водопада. Широкая голубая река сужалась на участке обрывистой скалы, а затем с высоты сто семьдесят футов обрушивалась в кипящую белой пеной котловину. Объем воды, летевшей вниз, поражал воображение. Белое облако брызг поднималось на сотни футов – а видеть его удавалось с расстояния нескольких миль. Рев водопада был непрекращающимся, монотонным, гипнотическим. Разговаривать в таком грохоте не представлялось возможным, но в словах не было нужды – величие и красота раскрывшейся перед нами картины и без того заставляли человека умолкнуть в почтительном восхищении. Любые слова здесь были бы неуместны.

Когда мы оказались рядом с гигантским водопадом, а колоссальное зрелище и грохот, казалось, заполнили собою все, я заметил, что на лицо Холмса словно легла тень отрешенности. Он продолжал идти, ступая твердо и уверенно, но на какой‑то момент мне показалось, что глаза его затуманились.

– Очнитесь, Холмс, – сказал я. – Я знаю, что все это напомнило вам, однако здесь и сейчас нам нужны ваша бдительность и быстрота реакции.

– Верно, друг мой, – ответил он, похлопав меня по руке. – Рейхенбахский водопад[46] уже десять лет не более чем достояние прошлого. Но поразительно, как звуки и запахи могут возвращать человека назад, к давно позабытым событиям. Однако задерживаться там было бы небезопасно.

Мы следовали за президентской группой на расстоянии трех сотен футов, и я видел, что Холмс изуч