Жизнеописание Губерта Голца, или Голциуса (Hubert Goltz), живописца, гравера и историографа из Венло

 

Так как Ламберт Ломбард, начав одним из первых писать новым, более совершенным способом, приобрел своими блестящими успехами в живописи большую славу, то это привлекло к нему много учеников, в числе которых был и Губерт Голц, родившийся в Венло, но по месту рождения своих предков происходивший из Вюрцбурга.

У Ламберта Ломбарда ему пришлось видеть и копировать различные рисунки с античных произведений, как римских, так и сохранившихся в Германии от древних франков, вследствие чего в нем развилась любовь к старине и он стал изучать римские древности, опираясь на свои большие познания. Он сделался потом необыкновенно сведущ в этой области и при содействии господина ван Ватерфлита выпустил в свет несколько превосходных и крайне занимательных сочинений.

Он собрал и издал в одной большой книге все изображения римских императоров на медалях, затратив на выполнение этой работы, потребовавшей много труда и издержек, почти двенадцать лет. Изображения были вырезаны на дереве и отпечатаны в несколько красок, для чего им был приглашен в помощь один живописец из Куртре, необыкновенно изобретательный и умный человек, получивший прозвание Йоса Архилгуна[270], хотя это прозвище совсем не согласовывалось с его поступками в жизни. Все эти изображения императоров были довольно большого размера, отпечатанные очень красиво и отчетливо, и шли по порядку, начиная с Юлия Цезаря до Карла V и императора Фердинанда. В тех случаях, когда не было налицо ни медали, ни монеты какого‑либо императора, он оставлял пустой кружок Он выказал здесь очень много ума и знаний как в точном воспроизведении, сходстве и правильном размещении портретов, так и в жизнеописаниях императоров, которые нередко представляли полную противоположность ложным мнениям поверхностных писателей. Эту книгу он выпустил в свет на нескольких языках. В то время он жил во Фландрии, в Брюгге, и имел свою собственную типографию, отлично оборудованную и снабженную хорошим шрифтом, но все‑таки открытой лавки он не держал. Он издал еще несколько других книг, которые вызвали среди ученых большой интерес и ценились ими весьма высоко. Сначала, в 1563 году, он издал книгу на латинском языке под заглавием «Gaius Julius Caesar, или История римских императоров по старинным монетам», с жизнеописанием Юлия Цезаря; книга была посвящена императору Фердинанду.

В 1566 году Губерт Голц выпустил в свет другую книгу на латинском языке под заглавием «Fasti», о высших сановниках и триумфах древних римлян (начиная с основания Рима до смерти Августа), которую он снабдил собственноручно вырезанными на дереве изображениями медалей и комментариями к ним. Эта вторая книга была посвящена сенату, или совету, города Рима, за что в 1567 году ему вручена была в Капитолии грамота за печатью, в коей значилось, что он возводится в благородное звание римского гражданина и признается за свое превосходство и ученость достойным пользоваться, к чести этого города, всеми правами и преимуществами римских граждан, как это видно из текста грамоты, напечатанной в книге под заглавием «Caesar Augustus».

В 1574 году была им издана в двух томах вторая книга под заглавием «Caesar Augustus», с гравированными его рукой изображениями лицевых и оборотных сторон медалей и жизнеописанием Цезаря Августа на латинском языке.

В 1576 году вышла в свет еще одна книга на латинском языке под заглавием «Sicilia et Magna Graecia» – история городов и народов Греции, с греческими медалями и их описанием, а также и другие книги, в которых он выказал большое усердие, стараясь воскресить в памяти блестящее прошлое славной империи. Все эти необыкновенной красоты книги отпечатаны великолепным шрифтом и в томах большого размера.

Что касается его произведений, относящихся к нашему искусству, то есть исполненных кистью, то я могу сказать об этом очень немного сверх того, что мне хорошо известно: что он исполнял всякого рода заказы и что в Антверпене во время празднеств по случаю собрания капитула ордена Золотого руна[271] он написал несколько картин для ганзейцев и еще много других произведений.

В своих работах он отличался смелостью и энергией исполнения. В первый раз он был женат на сестре второй жены Питера Кука ван Алста и имел от нее несколько детей, которым, как истый римлянин, давал и римские имена: Марцелла, Юлия и тому подобные. Во время этого супружества он совершил путешествие в Рим, без ведома жены, которая думала, что он находится в Кёльне. Когда он жил в Брюгге, то с большим наслаждением слушал проповеди одного францисканского монаха по имени брат Корнелиус, и проповеди эти, как говорят, записал и отпечатал. Он по памяти написал масляными красками на маленькой дощечке портрет этого монаха, с лицом почти прямо смотревшим на зрителя, очень схожий и представлявший его в таком именно гневном состоянии, в каком он бывал, когда сердился на выпускавшиеся против него эпиграммы и пасквили. Портрет этот в смысле искусства был исполнен очень хорошо, я сам его видел и держал в руках[272].

Под конец он женился во второй раз на женщине, пользовавшейся не совсем доброй славой, что очень огорчило его детей и родственников и самому ему принесло немало беспокойства, вреда и срама, как это часто случается с умными и просвещенными людьми, воображающими, что непостоянство женщин они могут преодолеть разумными рассуждениями, а их закоренелые, дурные привычки исправить или изменить воспитанием. Он был человек тонкого ума, почтенный и любезный и пользовался большим уважением как среди знатных особ, так и ученых людей. Однажды он преподнес в дар одну из своих книг о медалях в красивом переплете Антонису Мору, который сказал ему, что желает расплатиться с ним за этот подарок не иначе как своим искусством и потом заставлял его раза два приходить к нему по утрам, чтобы позировать для писания его портрета; но оба раза, не приступая к делу, Мор отпускал его после хорошего завтрака домой. Наконец, в третье посещение он, не более как в час или вообще в самое короткое время, сделал его портрет, который был удивительно хорошо написан и очень похож, потому что в его уме уже раньше успели запечатлеться истинные черты лица Голца. Этот портрет и теперь еще сохраняется у вдовы Голца или ее родственников в Брюгге[273]; с него был сделан гравированный портрет, отпечатанный в одной из его книг.

Как книги Голца прославлялись в различных похвальных латинских стихах, так и в честь него самого один английский посланник написал следующую эпиграмму:

 

«Эпиграмма англичанина Дэниела Роджерса на изображение Губерта Голца, сделанное Антонисом Мором.

Ты видишь Голциуса, в искусстве живописи равного Апеллесу и

в скульптуре равного тебе, Лисипп. В знании империи греческой,

равно как и латинской, подобного Павсанию и Варрону»[274].

 

Губерт Голц умер в Брюгге в 1583 году или около этого времени.

 

Примечания

 

Губерт Голциус, или Голц (1526, Венло – 1583, Брюгге), – нидерландский гуманист, историк, археолог, нумизмат, живописец, гравер и издатель, один из зачинателей научной нумизматики в Европе. После обучения в мастерской Л. Ломбарда в Льеже переехал в Антверпен, где вступил в местную гильдию св. Луки. Около 1550 г. он женился на Елизавете Верхюльст Бессемер – родной сестре Марии, известной художницы‑миниатюристки, супруги Питера Кука ван Алста и будущей тещи Питера Брейгеля Старшего. Голциус поддерживал тесные отношения с кружком антверпенских гуманистов, куда входили Ортелиус, Плантен, Корнхерт и другие и к которому, возможно, принадлежал Брейгель. В конце 1550‑х гг. Голциус посетил Германию, Францию, Италию и Швейцарию. Позднее обосновался в Брюгге, где написал и издал в собственной типографии ряд трудов по нумизматике и истории Древнего Рима и Древней Греции, проиллюстрировав их собственными гравюрами: «Vivae omnium imperatorum imagines» (Антверпен, 1557), «С. Julius Caesar» (Брюгге, 1563), «Fastos magistratum et triumphorum romanorum» (Брюгге, 1566), «Caesar Augustus» (Брюгге, 1574), «Sicilia et Magna Graecia» (Брюгге, 1576), «Thesaums rei antiquariae» (Антверпен, 1579). Биография, составленная К. ван Мандером, содержит ценные сведения о жизни и деятельности Губерта Голциуса.

 

Жизнеописание живописцев Питера Влерика из Куртре и Карела из Ипра (Pieter Vlerick van Cortrijck en Carel van Iper)

 

Мы видим иногда людей, занимающихся нашим искусством, которые с ранней юности, побуждаемые природными дарованиями, склонностью и разумом, старались сойти с пути, проторенного их земляками и современниками, на другой? лучший; но он оставался для них строго запретным, и они из‑за ежедневного ничтожного, едва достаточного для поддержания жизни заработка вынуждены бывали продолжать писать дурные произведения, часто заслуживавшие названия не картин, а крашеных полотен, к которым, однако, в маленьких городках привыкли, где обыкновенно они и сбывались странствующими по ярмаркам коробейниками. Но особенно достойно сожаления то, что приходится наблюдать случаи, когда некоторые благородные умы, своим трудом, прилежанием и упражнениями далеко опередившие других и достигшие высшего совершенства в искусстве, в то время как перед ними бывает уже открыт путь почестей и богатства, не стараются с должной обдуманностью и осторожностью присматриваться, в каком из цветущих и богатых торговых городов они могли бы добиться своим украшающим города искусством больших почестей и выгод, как то делали античные живописцы, о которых было сказано выше, что они очень обдуманно искали больших и самых цветущих городов и никто из них не избирал исключительно одной какой‑либо местности, а был одинаково близок всем местностям, как и все местности были одинаково равны и близки для него. Мы должны поэтому считать очень легкомысленными тех, которые слишком ослеплены жалкой и бесполезной привязанностью к месту своего рождения, лестью давних своих приятелей из простонародья или, подобной липкому клею, любовью к родителям и родственникам, которая под конец все‑таки оказывается бесплодной, ибо такие люди скоро и легко завязывают знакомства и нежданно‑негаданно вступают в брак с бедными и, будучи потом обременены тяготами семейной жизни, не могут, с трудом прокармливая и самих‑το себя, оказывать помощь своим родителям и родственникам, и, таким образом, не имея возможности двинуться с места, они остаются сидеть, опустив голову, под тяжким ярмом зловонной и грязной бедности. Очень дорого платят они за свою врожденную вялость, нерадивость, беспечность или глупость в этом отношении и за ленивое и сонливое сидение дома – им случалось и путешествовать по отдаленным странам, и жить в чужеземных городах, поскольку они у себя дома (ведь всякого природа почти всегда влечет к своей стране и своему народу, а многие даже думают, что проводить свою жизнь обособленными чужеземцами среди чуждого народа и не полезно), среди народа одного с ними языка и племени, предварительно хорошенько не познакомились с соседними городами и весями и не избрали из них тот город, который показался бы им более пригодным и лучшим для жизни, родной. В этом они похожи на птиц, которые, как известно, любят жить там, где они вывелись.

У итальянцев на этот случай есть остроумная пословица: «Tristo é l’augello, che nasse in cattivo valle», что означает: «Жалка та птичка, которая вывелась в печальной долине», потому что привычка становится у нее второй натурой и заставляет ее всегда оставаться там, где было милое ей материнское гнездо, как бы холодно, сурово и бесплодно ни было это место. Но есть и такие глупые птицы, которые всегда и всюду, как несчастные путешественники или бедные странники, безрассудно летят за морозной зимой и ей сопутствуют, поступая при этом не так осторожно, как журавли, ласточки и другие любящие тепло птицы, которые находят более наслаждения в дышащем сладостным запахом цветов западном ветре, чем в несущем снег северном.

Пьемонтцы рассказывают, что на пустынных горных хребтах страшных Альп, там, где круглый год все покрыто снегом, живут люди, которые всегда, когда им случается для закупки жизненных припасов сходить вниз, в город, на базары, спешат как можно скорее уйти оттуда домой и быть опять среди издавна привычной им нужды и бедности, где от постоянного питья снеговой воды у них вырастают большие зобы. Я думаю, что этих бедных людей можно сравнить с упомянутыми зимними птицами, а также с теми людьми, которые, обладая выдающимися дарованиями в нашем искусстве, остаются жить в захолустных местах их рождения, где они не только не могут быть вознаграждены и оценены, а даже и самое искусство их почти совсем неизвестно.

К такого рода людям принадлежал, к несчастью, и Питер Влерик, родившийся в Куртре в 1539 году. Отец его, который был законоведом и адвокатом, или стряпчим, когда заметил в сыне склонность к рисованию, отдал его в учение к некоему жившему за Турнескими воротами живописцу водяными красками, по имени Виллем Снелларт[275], немного чем превышавшему других живописцев по полотну, которых в городе всегда было великое множество. В середине этого столетия много говорили о необычайном искусстве в живописи и рисовании Карела из Ипра, к которому наконец и отдан был Питер в учение.

Тут он увидал совсем другую манеру живописи и начал так слепо следовать ей, что если иной раз Карелу случалось, например, написать несоразмерно большие, кривые ноги, то Питер преувеличивал их еще более, думая, что от этого они будут красивее и лучше.

Карел был человек небольшого роста, но мужественный и притом довольно вспыльчивый. Однажды вечером, по заведенному в Ипре обычаю, пекли блины, называвшиеся там «Kespen», причем каждый должен был свой блин перевертывать на сковородке; когда очередь дошла до Питера и он, чтобы перевернуть блин, подбросил его на сковороде, то масленый блин попал прямо в лицо его хозяина, так что тот страшно обжегся и вымазался. Питер, испуганный, стоял и с сокрушением смотрел на это несчастье, но дело кончилось одной только бранью.

В другой раз, также вечером, у Карела собрались гости, и он, уже изрядно пьяный, повел их наверх, в мастерскую, показывать свои картины; здесь, оставшись недовешен тем, как светил державший свечу Питер, он ударил его кулаком по голове так, что тот покатился в одну сторону, а свеча с подсвечником в другую. Мальчик не мог перенести этой обиды и на следующее утро, чуть забрезжил свет, не простившись с хозяином, покинул Ипр и пошел в Куртре. Однако суровый отец, не поверя, что все произошло так, как рассказал ему сын, сильно разбранил его за побег и сказал, что из него ничего путного не выйдет, затем, тотчас же взяв лошадь, поехал верхом в Ипр. И как ни был утомлен мальчик, он должен был идти вместе с ним эти, как я думаю, добрых пять миль пути, ибо отец хотел знать всю правду. Когда он приехал в Ипр, то убедился, что Карел ничего не мог сказать в свое оправдание и был кругом виноват·, но все‑таки он воздержался признать правоту сына в присутствии учителя. После того он рассчитался с Карелом и Питера взял с собой. По приезде домой он дал сыну немного денег, почти что ничего, и велел ему убираться вон из дому и самому заботиться о своей судьбе и своем пропитании. Итак, бедный мальчик – ему было не больше двенадцати или четырнадцати лет от роду – отправился в путь и дошел наконец до окрестностей Мехелена. Это случилось в воскресный или какой‑то другой праздничный день, когда почти все жители гуляли за городом; тут же, отдыхая, сидел на краю дороги и Питер. Так как всякий юноша, оторванный от родных и знакомых и не знающий, что ждет его в будущем, легко приходит в отчаяние, то и он горько заплакал. Когда некоторые прохожие стали его расспрашивать, почему он плачет, каким занимается ремеслом и тому подобное, он отвечал, что он живописец; а так как в Мехелене всегда было много живописцев водяными красками, то один из них и взял его к себе. У мехеленских живописцев был обычай пропускать свои полотна через несколько рук, причем одни писали головы и руки, а другие – одежды или пейзажи; точно так же и Питер приставлен был к писанию различных узорчатых украшений на местах, назначенных для надписей. Он и в эту и в другие работы вносил столько хорошего, что другие живописцы вскоре же стали пытаться приманить Питера от его хозяина и, начавши из‑за него ссориться, передрались.

Проведав, что его считают таким искусным мастером, Питер уехал из Мехелена в Антверпен, думая, что теперь ему не о чем заботиться. В Антверпене он попал к одному живописцу масляными красками, который дал ему копировать свою картину «Воздвижение медного змия» и спросил, сумеет ли он передать манеру его живописи; Питер, в глазах которого эта манера была хороша разве только для кошек и собак, отвечал «да».

У этого живописца он оставался также очень недолго и затем стал переходить из одной мастерской в другую, пока наконец не вступил в мастерскую Якоба Флориса, брата Франса[276]. Здесь Питер вместе со своими товарищами по учению помог однажды вечером своему учителю устроить веселую проделку. Якоб, увидевши издали брата Франса, шедшего с фонарем по улице, выслал навстречу ему своих подмастерьев, и те, чертя обнаженными рапирами по мостовой, стали наступать на Франса и заставили его обратиться в поспешное бегство. Повзрослев, Питер уехал из родной страны сперва во Францию, а потом в Италию, где некоторое время жил в Венеции у Тинторетто[277], который его очень полюбил, a em работами был так же доволен, как и Питер работами своего мастера. Вероятно, если б он не был так непоседлив и не стремился продолжать свое путешествие, он женился бы на дочери Тинторетто, чего легко мог достигнуть; но он уехал из Венеции и, побывав в разных других городах, прибыл наконец в Рим.

Если я не ошибаюсь, с ним вместе путешествовал один антверпенец по имени Ганс ин ден Боге.

Питер был также в Неаполе, где осмотрел все чудеса природы в окрестностях города Поццуоли и других местах.

В Риме он срисовал много красивых видов этого города, расположенного по берегам Тибра, а также замок Св. Ангела и множество руин, потому что, как он всегда говорил, ему приходится во время безденежья расплачиваться этими развалинами. Эти рисунки, исполненные пером, были нарисованы так хорошо, своеобразно и смело, что лучше их сделать было нельзя; по своей манере они близко подходили к рисункам Хендрика ван Клеве. Я видел у него эти произведения развешанными по стенам его мастерской; но потом он их убрал, так как они напоминали ему Рим, а он очень грустил, что более там не живет.

Однако в Риме он легче мог заработать деньги, чем удержать их, находясь постоянно в обществе своих земляков, очень падких на хорошее вино и часто прогуливавших все свои заработки. Однажды случилось, что они пировали в трактире, причем каждый из них втайне надеялся на другого, думая, что у того кошелек туго набит деньгами; но когда пришло время платить по счету, денег ни у кого не оказалось. Что было делать? Они отдали трактирщику в залог свои чулки‑штаны, а затем, вычернив себе сажей ноги, надели башмаки, подвязали подвязки и пустились домой, имея вид одетых в очень плотно прилегавшие к ногам тонкие чулки‑штаны. У одного из них была почти готовая картина, которую он немедленно и докончил; а потом они ее продали и пошли выкупать свои вещи.

В Риме он много еще рисовал с антиков и с произведений Микеланджело – «Страшного суда» и плафона.

Он написал также несколько композиций, а именно: «Поклонение волхвов», с красивыми развалинами и множеством маленьких фигур, и другие подобные. Будучи опытным во всех родах живописи, он много также писал фресок. Вместе с Джироламо Муциано[278] он был в Тиволи, где в Садовом дворце вписывал в пейзажи Муциано сцены и фигуры, из чего можно заключить, что он имел вкус и опытность. В Риме он жил во времена Папы Пия IV. На обратном пути с ним были странные и опасные приключения. Когда он путешествовал по Германии, то ему и его спутникам приходилось жить в местностях, где все народонаселение вымерло, кроме очень немногих, которые шумно пировали и бражничали в гостиницах, и они вынуждены были спать на тех самых кроватях, с которых только что успели убрать покойников. Однако, по милости Божьей, ничего дурного с ними не случилось.

Во время путешествия по Италии с ними произошла довольно забавная история. В одном городке они, проходя мимо какой‑то маленькой мастерской живописца, спросили, нет ли работы; так как у хозяина никакой работы не нашлось, то они пошли дальше, но вскоре затем им дали знак вернуться. Дело в том, что некий господин или горожанин, спросив живописца, что это за люди, и получив ответ, что это живописцы, ищущие работы, пожелал дать им ее и потому велел позвать их назад. Но так как итальянцы, когда хотят позвать кого‑либо, машут рукой сверху вниз, а не снизу вверх, считая такой жест пренебрежительным, то наши путешественники вообразили, что им делают знак удалиться, и стали подумывать, не совершили ли они по незнанию какого проступка и не следует ли им бежать. Однако потом они поняли, что их зовут назад.

Когда Питер вернулся во Фландрию, в свой родной город, он был очень обрадован ласковой встречей своих старых друзей и вскоре же стал усердно писать на полотнах водяными красками картины, на которые наиболее сведущие из тамошних живописцев смотрели с большим удивлением. Так, он написал «Водружение медного змия» на полотне горизонтального формата, с большими, удивительно красиво исполненными выразительными фигурами, затем «Четырех евангелистов», где зритель видит прекрасные лица, руку в согнутом виде, лежащую на столе, красивые одежды и одно лицо, очень строго смотрящее на другое. Далее он написал на полотне Юдифь, опускающую в мешок голову Олоферна; эта мертвая голова была великолепна; затем еще Христа на кресте с Богоматерью и св. Иоанном. Все на этой картине вертикального формата было исполнено хорошо, но особенно были привлекательны ниспадавшие красивыми складками одежды. Усопшего Христа мы видим здесь висящим совсем не так, как его обыкновенно пишут другие живописцы, ибо он изобразил его тело совсем осевшим, как то бывает с трупом, и ноги были согнуты, а не в прямом положении, какое им привыкли придавать некоторые мастера. Но в чем он особенно был искусен – это в писании каменных архитектурных частей, храмов и перспектив. Я с уверенностью могу сказать, что никогда не видел в этом роде ничего, что было бы так хорошо исполнено, настолько хорошо он сумел с помощью света, теней, прорисовки каннелюр и прожилок в камне придавать колоннам вид настоящих мраморных, равно как полы и другие предметы изображать с удивительно приятной мягкостью. Эти храмы он оживлял разными сценами. Между прочим, он написал очень красиво построенную сцену изгнания Христом торговцев из храма, где мы видим множество фигурок толпящихся людей, занятых различными делами, а также несколько наполненных водой водоемов античного вида с плавающими в них рыбами, с которыми играют дети. Несколько раз он писал великолепный дворец где Соломон, сидящий на пышном троне, объявляет свой первый приговор, раскрывая тем самым настоящую мать живого ребенка. Затем он написал «Благовещение Пресвятой Богородицы», где были изображены красивые резные стулья и кровать и вид в соседнюю комнату; все это было исполнено очень хорошо и живо.

Он написал также историю мучений и жестокой смерти семи братьев из Второй книги Маккавеев, картина очень убедительна и выразительна как по композиции, так и по живописи. Кроме того, он написал также очень жизненно Сусанну со старцами у красивого фонтана с мраморным водоемом в форме раковины, поддерживаемым бронзовыми морскими богами или богинями с раздвоенными рыбьими хвостами; эти бронзовые фигуры отливали различными цветами и в нескольких местах, вследствие влияния воды, казались зеленоватыми или обросшими мхом.

Влерик нисколько не стеснялся писать по тициановским гравюрам, например сцену, где Иосиф убегает от старавшейся привлечь его на свое ложе жены Пентефрия, и затем «Благовещение Марии», гравированное каким‑то итальянцем: картина вертикального формата, где были изображены ангел, одной рукой указывающий на небо и другой держащий лилию и полу своей одежды, и Святой Дух, нисходящий в небесном свете с сонмом ангелов. Представленные там бегущие облачка и лучи света, скользящие по архитектурным частям здания, были написаны так хорошо и привлекательно, что исполнить лучше было бы невозможно. Равным образом и все фигуры, лица, нагие части тела и одежды были написаны необычайно живо и красиво. Наконец, архитектура и полы были нарисованы так, что я не думаю, чтобы можно было увидеть что‑либо лучшее, написанное водяными красками. Эту картину, но только в уменьшенном виде и масляными красками, он написал для одного пивовара по имени Ян Бонт и выполнил ее чрезвычайно удачно.

Он написал еще масляными красками несколько маленьких, но очень привлекательных изображений Богоматери и одну довольно большую нагую фигуру св. Иеронима в коленопреклоненном положении, облокотившегося на руку, кисть которой лежала на черепе таким образом, что все тело и часть спины были видны сбоку. Фигура Иеронима была написана им с натуры и представляла очень хорошую работу.

Сверх того, он написал масляными красками церковную хоругвь, где были представлены сцены из легенды о св. Варваре. На одной стороне она изображена стоящей с пальмовой ветвью в руках, а на другой мы видим ее лежащей, с отрубленной головой, а подле нее отца, вооруженного мечом, которым управляет с воздуха дьявол. Еще он написал картину «Страсти Господни», где был представлен сидящий на гробнице нагой Христос, окруженный орудиями пыток; подобные картины обыкновенно выставлялись перед алтарем в течение Великого поста. Картина эта была исполнена мастерски во всех своих подробностях. Я не мог бы перечислить всех его творений, среди которых особенным искусством отличались писанные водяными красками. Да и какая ему была от этого польза? Будь он даже самим Апеллесом или каким иным из величайших живописцев древности, то и тогда он не смог бы заработать в Куртре больших денег. Если ему иной раз удавалось продать какую‑нибудь картину за три или четыре фунта, то об этом говорили как о чем‑то необыкновенном.

Так как Влерик уже был женат и у него начала прибавляться семья, то полученный им от каноника в Турне, господина дю Пре, заказ на картину для памятника послужил поводом переселиться туда на жительство. Эта картина, исполнявшаяся в Куртре, представляла Воскресение Христово и была написана на довольно большой доске, которая, лишь только на нее были наложены краски, треснула на солнце, и он принужден был снова ее склеивать и строгать, что очень усложнило его работу. Произведение это было очень красиво по своей композиции.

Наконец, в 1568 или 1569 году Влерик переехал в Турне; но это, можно сказать, был переход из ада в чистилище, ибо там ему было немногим лучше. Турне также был незначительный по торговле город, да и валлонцы мало понимали в нашем искусстве и потому не очень его любили. Вот и теперь за эту большую картину масляными красками он получил только три фламандских фунта. Впоследствии, уже в Турне, он написал к ней створки, расписал красками все деревянные украшения, превосходно вызолотил все, что подлежало позолоте, а гладкое дерево он выкрасил коричневой охрой или красной клеевой краской, сделав по нем рукояткой кисти волны и прожилки, какие бывают у некоторых пород чужеземных деревьев; все это, покрытое лаком, имело очень красивый вид.

Однако ему стоило немалого труда добиться возможности свободно заниматься в Турне своим искусством, ибо там также была своя гильдия живописцев со старшинами и другими должностными лицами, с правом собственного суда в делах, касавшихся искусства или их гильдии, и никому не дозволялось по своему произволу писать картины или открывать мастерскую, если он не был тамошним уроженцем и не работал в течение нескольких лет под руководством какого‑нибудь местного свободного художника. И эти ограничительные правила, установленные ими для устранения иностранцев, несмотря ни на какие их заслуги в искусстве, были почти одинаковы с теми, какие совсем неразумно существовали в Париже и других больших городах.

О Живопись, благородное и самое разумное из всех искусств в природе, мать всяких украшений, кормилица всяких благородных и честных искусств, ты, которая не уступаешь никакой из твоих сестер, называющихся свободными искусствами, и которая была в таком высоком почете у благородных греков и римлян, что посвятившие себя тебе всюду бывали желанными людьми и весьма охотно принимались князьями и городскими старшинами в число граждан! О, какой же неблагодарный нынешний век, если под давлением негодных пачкунов могут издавать в городах такие позорные законы и недоброжелательные постановления, которые заставляют почти всюду, за исключением, может быть, только Рима, благородное искусство живописи организовываться в гильдии, наподобие всяких грубых ручных работ и ремесел, как ткацкое, меховое, плотницкое, кузнечное и подобные! В Брюгге, во Фландрии, живописцы не только образуют гильдию, но в нее включены даже шорники.

В Харлеме, где всегда было много выдающихся людей в нашем искусстве, в гильдию живописцев были включены котельщики, оловянщики и старьевщики. Хотя оба города и приводят в объяснение этого различные причины, но тем не менее дело дошло до того, что там почти уже не видят разницы между живописью и починкой башмаков, ткачеством и другими подобными работами, так как они по глупости и невежеству думают, что искусство живописи необходимо должно быть включено в гильдию и разрешение заниматься им там, где это еще можно, должно покупаться деньгами. Затем они считают необходимым и представление подобных работ, как то делают мебельщики, портные и другие ремесленники, ибо – что особенно звучит грубо – живопись также называется ремеслом.

О, благородное искусство живописи, до чего довели тебя! И как мало отличают благородных мастеров, посвятивших себя тебе, от тех, чьи работы представляют лишь слабую тень или призрак искусства! В былые времена могущественные императоры, короли и князья не только оказывали тебе величайшее внимание и почет и осыпали богатствами, но и пользовались твоими благородными услугами; теперь же тебя включают в одну гильдию с шорниками, оловянщиками, котельщиками, стекольщиками и старьевщиками; князья, вельможи и городские старшины не только допускают, но утверждают и столь позорящие и унижающие тебя, о благородная Pictura, постановления, поддерживают и вводят в обычай, не заботясь о том, что твое унижение не может принести им ни хвалы, ни чести! О, сколь неблагодарное время!

Питер Влерик также должен был представить образчик своего искусства. Это была очень красивая по композиции, написанная водяными красками на полотне картина «Избиение младенцев». Впереди, на фоне зданий, была представлена беспорядочно метавшаяся толпа воинов и матерей с детьми; в глубине виднелся город с красивыми домами и множеством маленьких фигур. Господин старшина и другие пачкуны так напряженно смотрели на эту картину, как будто глядели на оселок; но все‑таки картина была признана для образца удовлетворительной и Питер объявлен мастером. Конечно, как я уже говорил, добиться этого ему стоило большого труда. Да, вероятно, он и не достиг бы своей цели, но вышеупомянутый каноник вмешал в это дело епископа Турне, и члены гильдии, хотя и неохотно, но дали свое согласие на принятие его в гильдию.

Поселившись в Турне, Питер брался за всякие какие только попадались работы; ему не только приходилось расписывать скульптуры, но даже размалевывать кузнечные мехи и тому подобное, так что он часто жаловался, что не имеет случая употребить свое время и искусство на что‑нибудь более высокое, и очень желал, чтобы пришло такое время, когда ему стали бы кричать: дай мне, дай мне, подобно тому как в пору неурожая нуждающиеся просят хлеба и каждый старается получить подачку раньше других, – и таким образом он получил бы работу.

Время от времени он писал по дешевке портреты; но однажды ему выпал случай написать для монашенок алтарную картину масляными красками на полотне горизонтального формата, с высоким, имевшим вид прямоугольника выступом посредине; картина представляла Распятие. С одной стороны, на переднем плане, сидел на тележке один из разбойников с духовником, который, казалось, напутствовал его утешениями, в то время как для установки креста рыли яму и один человек, лежа на земле, старался вытащить голыми руками из ямы камень или что другое, мешавшее рытью. Посредине, немного отступя назад, был виден Христос на кресте. Из мрачного и беспокойного, закрытого облачками неба на заднем плане исходил свет, освещавший фигуру Христа сбоку, между тем как остальная, большая ее часть оставалась в тени. В этом освещении было сходство с Тинторетто, дух и произведения которого еще живо сохранялись в памяти Питера. На художников и знатоков искусства это произведение произвело довольно хорошее впечатление, но простоватым монашенкам оно не понравилось. Далее, в глубине, была видна группа людей, занятых распинанием другого разбойника, тут же можно было заметить игроков в кости и всякого рода зрителей; все это было очень красиво. Там были изображены также и лошади с очень красивыми головами.

Такого рода заказы бывали очень редки, а в большинстве случаев он получал заказы на маленькие вещи, от которых имел самую малую пользу. Таким образом, находясь постоянно в нужде, Питер стал похож на своих собратьев и нелегко соглашался, чтоб приехавшим туда со стороны живописцам давали звание мастера или даже только позволяли написать несколько портретов. Он сделался потом сутягой и вел несколько тяжб и с гильдией, и с частными людьми. Для адвоката, который вел его дело, он расписал кабинет гротесковой живописью, в которой также был отменным мастером. Эту дорогую работу он сделал с целью подвинуть вперед свое дело. Его ежедневно можно было встретить идущим по улице со свертком бумаг и писем, как будто он сам был стряпчим. Между прочим, он очень сердился на некоего живописца по имени Михел Жионкой, уроженца Турне[279], который только что вернулся из Рима. Жионкой написал в Риме много маленьких картинок на меди, в большинстве случаев изображавших Распятие. Вследствие того что у него была понсировка, он делал с них огромное количество копий, причем благодаря особому приему умел придать им очень чистый и отчетливый вид. Фон на этих картинах был немного светлее черного грунта, а низ на переднем плане представлял небольшое пространство земли. Этими картинками он зарабатывал довольно большие деньги, так как испанцам да и другим они очень нравились. Этот Жионкой, о котором рассказывается также и в жизнеописании Спрангера, говорил очень много худого о руке Христа, изображенной на вышеупомянутой надгробной картине Влерика «Воскресение», написанной им для господина дю Пре. Он не только ежедневно бранил эту руку, но дошел даже до того, что стал портить ее, или, как он думал, улучшать своими подправками; это было поистине величайшей дерзостью и бессмысленным притязанием со стороны человека, который плохо владел кистью и не обладал ни умом, ни изобретательностью. И такую‑то дерзость он учинил в том городе, где жил сам творец картины. Справедливо поэтому будет сказать, что Влерик имел в этом случае очень достаточный повод сердиться, ибо этот в высокой степени неблагопристойный поступок был совершен человеком, который никак не мог равняться с ним в искусстве.

Напоследок Влерик написал еще Венеру, для которой, как говорят, натурщицей служила его жена. Картина эта удостоилась высоких похвал; но, как было уже замечено, он жил в таком городе, где искусство, которое он обогатил этим произведением, приносило ему немного пользы или выгоды. Начавшиеся потом войны и внутренние волнения и опустошения также причинили ему немало убытков. Будучи захвачен между Куртре и Турне в плен солдатами, он претерпел много бедствий. У него были две или три маленькие удивительно красивые дочери, которых он любил наряжать в итальянские костюмы; эти девочки умерли от моровой язвы, от которой погиб и он сам в последний день Масленицы 1581 года в возрасте сорока четырех с половиною лет.

Питер был человек, воодушевленный благородным стремлением к искусству, но слишком мало себя ценивший. Я жил у него более года, и в это время он нередко говорил мне «Если б я знал, что ты не будешь лучшим мастером, чем я, то посоветовал бы тебе оставить живопись». Он часто хвалил Франса Флориса и других мастеров, особенно же итальянцев: Паоло Веронезе, Тициана, Тинторетто, Рафаэля и Корреджо; также с большим одушевлением говорил он о «Распятии» в церкви Кремоны.

Я не мог не рассказать о нем, хотя произведений его, кроме Куртре и Турне, да и то в небольшом количестве, почти нигде нет или совсем мало, потому что он некогда был моим вторым и последним учителем, а также и потому, что своими обширными познаниями во всех отраслях искусства и умением работать всякими способами вполне заслужил, чтобы имя его с честью и славой было предано бессмертию.

Раньше, когда он жил еще в Куртре, у него был ученик, тамошний уроженец по имени Ловис Геме[280], который очень близко подходил к нему по манере живописи, особенно в изображении зданий и перспектив; он лучший живописец в Куртре.

Оставим, однако, Питера Влерика в покое и вернемся к его второму учителю – Карелу из Ипра, о котором кратко было сказано выше. Он происходил из Ипра, но время его рождения мне неизвестно, точно так же, как я не знаю, у кого он учился. Он жил в Ипре и писал разного рода вещи: фронтоны домов, церковные картины и другие произведения, а в некоторых загородных монастырях ему пришлось написать и несколько фресок.

В доме одного каноника в Турне я видел его картину «Обращение св. Павла», с очень большими фигурами, написанную гризайлью. Я видел также очень недурную его картину «Воскресение», написанную масляными красками на деревянной крышке ларя, похожего на сундук для хранения драгоценностей. В церкви одного селения близ Росселара, называвшегося Хооглец, находилась большая, исполненная масляными красками его картина «Страшный суд»; в ней некоторые части заднего плана, небо и кое‑что другое ему помогал писать его ученик Клас Снелларт[281], сын первого учителя Влерика. Этот Клас Снелларт был довольно искусен в рисунке, архитектурной живописи, в писании узоров и разных других украшений. Он умер в Дордрехте в 1602 году, немного старше шестидесяти лет.

Я еще видел работы Карела «Страшный суд», нарисованный пером на ломбардской бумаге и потом промытый. Вдова Карела подарила его одному живописцу, помогавшему ей по уходу за больным мужем. Я думаю, что этот рисунок представлял собой проект вышеупомянутой картины «Страшный суд». Он был очень хорош по композиции и по множеству красивых, полных жизни фигур и немного напоминал Тинторетто. Христос сидел на облаках, а внизу под ним были изображены звери четырех евангелистов. Карел много также делал рисунков для живописцев по стеклу. В Генте, в церкви Св. Иоанна, есть прекрасный витраж с изображением Рождества Христова, сделанный по его рисунку; это было действительно замечательное произведение.

Он путешествовал по Италии и другим странам и как художник пользовался всюду во Фландрии большим почетом и славой, так как своим отменным исполнением сильно отличался от остальных местных живописцев и намного превосходил их; но все‑таки он с трудом мог противостоять знаменитым мастерам Брабанта и Голландии.

Он был человек вспыльчивый и к тому же угрюмый. В конце жизни ему случилось поехать в Куртре, где художники встретили его очень радушно и устроили для него большой пир. Во время пира, когда уже хорошо поели и выпили, между присутствовавшими начались веселые разговоры и шутки относительно их жен и числа детей; между прочим, спросили и Карела о его детях. Но так как распространился слух, что у него очень красивая жена, а детей нет, то кто‑то из пировавших сказал: «Ты недостоин жить, если при такой жене у тебя нет детей». Эти слова, как выяснилось потом, угрюмый художник так близко принял к сердцу, что, сидя за столом, никак не мог успокоиться и забыть их, хотя его всячески старались развеселить. После обеда пошли гулять за город по берегу реки Лейе, протекавшей через Куртре, тут Карел сказал: «Я желал бы лежать на дне этой реки». Но так как время было летнее и стояла жаркая погода, то все подумали, что ему захотелось выкупаться и освежиться в этой чистой воде. Вечером, придя опять в тот же трактир или то место, где все были раньше, они снова принялись пировать и пить; Карел же по‑прежнему сидел задумчивый и печальный. Собеседники убеждали его развеселиться, и один из них начал пить за его здоровье, а когда выпил, спросил, какого он желает вина – белого или красного, так как они пили и то и другое. Вдруг Карел, державший под столом в руке нож, нагнулся вперед, нанес себе удар в грудь и, когда кровь свободно потекла на стол, сказал: «Смотрите, она красная». Увидев это, все страшно перепугались и схватили его за руки, а он, между прочим, все повторял сказанные ему перед тем слова, что он недостоин жить. Пировавшие очень были смущены и взволновались этим ужасным происшествием, кроме того, они опасались, как бы это дело не дошло до сведения суда и он не умер от раны, так как в этом случае его могли бы повесить на загородной площади, что было бы большим бесчестьем доя искусства. Поэтому они тайно, ночью, вывезли его из города на барке и по Лейе доставили в монастырь Грунинген, пользовавшийся правом убежища. Они перевязали рану и, как умели, старались утешить его; к тому же и рана была не очень глубока, ибо нож попал на ребро и соскользнул в сторону. По временам казалось, что он чувствует себя лучше и к нему возвращаются рассудок и память, ибо он начинал выражать сожаление о своем безумном поступке и говорил: «Что я наделал!», но потом на него опять находило отчаяние и бешенство; он требовал бумаги и рисовал всякого рода привидения и говорил, что он окаянный.

Ухаживавший за ним уроженец города Брюгге живописец Оливье Бард, а также другие прилагали все старания держать его как можно крепче, ибо он метался и ворочался на своей кровати с такою силою, что рана на груди опять раскрывалась, и с каждым разом положение становилось все хуже и хуже. Проведя в таком страшно беспокойном состоянии несколько дней и ночей, он умер. Это было в 1563 или 1564 году[282].

Некоторые утверждают, что он в Риме или ином каком месте Италии был повенчан с другой женщиной и всегда потом ходил задумчивым и унылым, мучаясь тем, что так коварно обманул и покинул свою первую жену. Одним словом, его печальная кончина достойна сожаления. Он был похоронен в названном монастыре.

Я говорил здесь об ученике прежде, чем об учителе, по простой случайности; но мне тем легче могут простить это потому, что ученик превзошел в искусстве своего учителя и к тому же он был моим учителем. Если же принята в расчет время их смерти, то, конечно, Карел должен быть упомянут много раньше.

 

Примечания

 

Подробно изложенная К. ван Мандером биография его учителя Питера Влерика (1539, Куртре – 1581, Турне) по сей день остается основным источником сведений об этом нидерландском живописце и рисовальщике. Он учился в Ипре, Мехелене и Антверпене. Совершил путешествие через Францию в Италию, задержавшись в Венеции, Неаполе и Риме. По возвращении на родину Влерик работал в Куртре и Турне (с 1568 или 1569), писал картины на религиозные сюжеты, портреты, а также изображения архитектуры. Многочисленные произведения художника, названные К. ван Мандером, ныне неизвестны.

Неизвестно и наследие учителя Питера Влерика – Карела из Ипра (собственно: Карел Форт, ок. 1510, Ипр – 1562, Куртре), который, согласно К. ван Мандеру, писал не только алтарные и станковые картины, но и расписывал в технике фрески фасады домов и стены монастырей, а также создавал рисунки для витражей и скульптуры. Он побывал в Италии, затем работал в Ипре, где около 1554 г. его учеником был П. Влерик Умер Карел Форт в аббатстве Грунинген в Куртре.