Итальянские живописцы, в особенности многие из посредственных, при изображении нагого тела почти всегда прибегают к расплывчатой манере, мало вдаваясь в частности, видя, вероятно, в этом удобный путь к тому, чтобы не ломать своей головы над изучением расположения мускулов; но благодаря этому они часто вредят впечатлению, производимому их картинами, в чем одинаково грешат и наши нидерландцы, рисующие свои фигуры слишком сухими и тощими. Однако последний способ исполнения требует больших познаний в расположении мускулов, жил и сухожилий. Впрочем, теперь в произведениях великого Буонарроти мы видим очень подробно разработанную мускулатуру, обрисованную мощной, красивой линией, что свидетельствует о зрелом размышлении и глубоких знаниях этого знаменитого мастера, добивающегося высшей красоты в исполнении. Не подлежит сомнению, что и античные мастера при созидании своих статуй замечали разницу в формах различных возрастов, ибо наряду со стройной, юношеской фигурой Антиноя мы видим фигуры могучего Геркулеса и сухощавого старого Лаокоона. К этому следует добавить, что такое различие форм может, а иногда и должно быть представлено даже в одной сцене, если того требует сюжет произведения. Несмотря на это, находятся люди, которые часто по крайнему неразумию хулят античного Лаокоона за его сухощавость, забывая о природе старых людей, теряющих с годами юношескую гибкость и сочность тела и делающихся сухими и тощими.
Эта сухощавость тел дает некоторым людям повод бранить и произведения Франса Флориса – славу искусства в Нидерландах. Здесь я имею в виду итальянцев, которые судят о нем только по гравюрам, мало похожим на его картины и часто не передающим даже многого существенного.
Вазари пишет о нем следующее: «Он считается совершенно выдающимся мастером и, по словам нидерландцев, в такой степени владел всеми отраслями своего искусства, что никто (как они, то есть нидерландцы, говорят) лучше или более красивым и своеобразным способом, чем он, не передавал душевных движений, каковы горе, радость и другие чувства, почему они называют его в качестве сравнения фламандским Рафаэлем; хотя, сказать правду, гравюры, сделанные с его произведений, не вполне доказывают справедливость такого прозвища, ибо гравер, какой он ни будь искусный мастер, всегда далеко отстает и в рисунке и в манере от работы того, кто писал подлинное произведение». Итак, вот каково свидетельство Вазари о Флорисе; но, как сказано, суждение свое он основывает на листах, в большинстве случаев гравированных по рисункам, которые делались с его картин маслом учениками его или другими художниками. Поэтому я думаю, что, если бы этот писатель увидал красивые и смелые удары кисти и выразительные композиции самого Франса, его перо (если бы им не водила предвзятая неприязнь к иноземцам) написало бы о нем совсем в другом духе и воспоминания свои он выразил бы в более хвалебных словах.
Чтобы перейти теперь к рассказу о происхождении Франса Флориса, я должен сказать, что в Антверпене жил почтенный гражданин Ян де Вриндт, по прозванию Флорис, человек весьма просвещенный, который очень много положил труда на размежевание земель. Он умер в 1500[227] году, оставив после себя двух сыновей – Корнелиса и Клавдия. Клавдий Флорис был замечательный ваятель, ознаменовавший свою деятельность в Антверпене многими великолепными произведениями, из которых некоторые и теперь еще можно там видеть. Корнелис же, бывший простым каменотесом и умерший в 1540 году, и был отцом Франса де Вриндта, которого обыкновенно называли Флорисом. Корнелис, отец Франса, имел четырех сыновей, и все они были выдающимися мастерами в различных отраслях рисовального искусства. Корнелис, брат Франса, был превосходным ваятелем и архитектором, Франс – знаменитым живописцем, Якоб – очень хорошим живописцем по стеклу и Ян Флорис – знаменитейшим фаянсовым мастером, никогда не имевшим равного себе в Нидерландах; он ради своего искусства был призван на службу к королю Филиппу в Испанию, где и умер в молодых годах. Он необыкновенно искусно рисовал и писал красками по фаянсу и мягкому фарфору различные остроумные вещи, истории и фигуры людей. В доме Франса Флориса было большое собрание этих предметов, достойных всякого внимания. Корнелис построил в Антверпене много великолепных зданий, каковы здание Ратуши, дом Ганзейского союза и другие. Он умер в 1575 году. Наконец, Франс, которому предназначено было природой превосходить других в живописи, вначале был ваятелем и почти исключительно занимался высеканием изображений на медных могильных плитах в церквах. Но так как природа хотела, чтобы он шел по пути своего истинного призвания, то он, достигши двадцатилетнего возраста, переселился в Люттих и здесь поступил в учение к знаменитому в то время живописцу Ламберту Ломбарду, манере которого он подражал очень близко и до некоторой степени придерживался в течение всей своей жизни, на что указывает сходство их произведений. Это подтверждается и следующим, слышанным мною рассказом. Однажды Ламберт приехал к своему ученику в Антверпен, и тот устроил для него большой пир. Во время пира, когда все присутствующие уже сильно развеселились, он, выйдя потихоньку из‑за стола, отправился в мастерскую Флориса, где застал за работой нескольких хороших подмастерьев, совсем его не знавших Сначала он рассматривал находившиеся здесь картины, а потом разговорился с учениками об их учителе, причем стал доказывать, что он уже с юности был отъявленным вором. Слыша такие позорящие их любимого учителя речи, ученики вознегодовали и пришли в такую ярость, что вскоре на него набросилась бы вся орава, если бы он, наконец, не объяснил, что Франс, бывши его учеником, путем перенимания похитил у него искусство, подобно тому как рассказывает в одном из своих хвалебных стихотворений Аполлодор, что у него было похищено искусство живописи и что его унес Зевксис[228]. Когда Ламберт вернулся опять к пирующим, он спросил Франса: «Что за люди сидят у тебя там, в мастерской? Они чуть было не отколотили меня палками». Затем он подробно рассказал о своем насмешившем всех приключении и горячо хвалил учеников, с такою ревностью заступавшихся за своего учителя.
Франс, страстно любя свое искусство, отправился в Италию, в Рим; он все время с большим усердием наблюдал и срисовывал красным мелом, что привлекало его внимание, но в особенности различные нагие фигуры с картин Страшного суда и плафона Сикстинской капеллы Микеланджело, а также античные статуи. Все эти фигуры отличались замечательной твердостью штрихов и смелостью исполнения. Мне пришлось видеть с нескольких из них оттиски, так как некоторые его ученики вели себя столь непристойно – брали потихоньку эти рисунки и делали с них отпечатки, которые, переходя потом из одних рук в другие, попадаются и теперь еще в разных местах. Когда Франс вернулся в Нидерланды, он вскоре же своим искусством заставил признать себя большим мастером и привел многих художников и знатоков искусства в большое удивление, в особенности когда его произведения, как они того и заслуживали, были выставлены в общедоступных местах для обозрения.
На первых порах, когда он только что начинал выказывать, какой он был отменный живописец и мощный гений, он наряду с искусной работой проявил большое прилежание и выдающиеся познания в своем искусстве, равно как в речах знаменитый ум и здоровые суждения, говорили ли с ним о религии, философии, поэзии или о чем другом. Но после, когда дорого оплачивавшиеся большие картины для церквей и другие работы принесли ему изобилие и богатство и когда он, завязав знакомства с князьями и знатными людьми, был вводим некоторыми из них в разные соблазны, он, расточая попусту свое время, начал поддаваться нашей общей нидерландской слабости – любви к крепким напиткам, и в такой степени, что за свое не соответствовавшее ни искусству, ни благородному уму поведение стяжал себе такую же громкую славу пьяницы, как и живописца.
Многие осуждали его за невоздержание, и к числу их принадлежал также поэт Дирк Фолкертс Корнхерт, который послал ему письмо с помещенным в нем стихотворением, где он рассказывал, будто ему явился во сне в образе почтенного старца Альбрехт Дюрер и очень хвалил искусство Франса, но сильно порицал его образ жизни. В конце стихотворения он говорит Франсу: «Даже если это неправда, что я видел такой сон, все‑таки правда то, что я смело сказал тебе». Теперь я расскажу, хотя и неохотно, о некоторых случаях его невоздержанности и желаю, чтобы те, которые занимаются нашим искусством, скорее осуждали их и удивлялись им, чем подражали и прославляли их, и чтобы юношество, какие бы ни чувствовало в себе силы, не искало в этом никакой для себя славы.
Правда, у нас, немцев, к неумеренному питью вина обыкновенно относятся снисходительно или, по крайней мере, не смотрят на это, как на постыдное и греховное злоупотребление, а в некоторых местах способность много пить даже прославляется. Но у других разумных народов эта бесполезная способность считается самым низким на свете пороком, которого как скотского, позорного и противного природе греха и как истинно гибельного источника всякой злонамеренности и порочности они не терпят, гнушаются и избегают.
Итак, благодаря своему искусству Франс стал богат и пользовался высоким уважением и почетом у знатнейших людей страны, как благородные кавалеры ордена Золотого руна[229] принц Оранский, графы Эгмонт, Горн и другие, с которыми он был в самой тесной дружбе и которые часто заходили к нему в дом выпить вина и попировать. Жена его, госпожа Клара Флорис, по временам, когда бывала не в духе, делалась очень груба и заносчива и обходилась с этими знатными особами крайне невежливо и никому из них не оказывала должного уважения. Ей было все равно – бранить ли графинь Эгмонт и Горн или своих слуг и служанок. Это часто столь же оскорбляло чувства Флориса, человека очень вежливого и доброго, сколь и угнетало его благородный дух. Говорят, что упрямый и злой нрав жены и был действительной причиной его беспорядочной жизни и погибели. Так, живя среди полного довольства, в большом и прекрасном собственном доме на площади Мейр, она только потому, что немного дымило в кухне, часто заявляла, что не желает окончить свою жизнь в такой закоптелой лачуге, и наконец добилась, что Франс купил на Госпитальных полях участок и выстроил там роскошный дом, архитектором которого был его брат Корнелис.
Постройка этого дома, или, лучше сказать, дворца, с воротами и столбами в античном стиле, вытесанными из серого аспидного камня, поглотила не только сумму, вырученную от продажи старого дома, но все наличные деньги, пять тысяч гульденов, хранившиеся Франсом на вкладе в ипотечном банке Шетса, и, кроме того, еще все, что ему удалось взять в долг. Но хуже всего было то, что он совершенно забросил свою собственную работу и целые дни сидел и бражничал с рабочими и десятниками. Таким образом, доходы его уменьшались, а долги увеличивались; расходы по уплате денег поденным рабочим росли, а работы вперед не двигались, и становилось совсем плохо.
Потому ли, что Франс был слишком добр или беспечен, его всегда окружала целая толпа прихлебателей и объедал, помогавших ему проматывать свое состояние. Из‑за этого между его женой, госпожой Кларой, и братом Жаком Флорисом часто происходили сильные столкновения, ибо, помимо того что Жак был большой балагур и насмешник, он никогда не приходил последним и не уходил первым и, как бы Клара ни бранилась, без всякого стыда истолковывал ее слова в обратном смысле и оставался, так как он любил выпить на чужой счет. Иногда в минуты гнева госпожа Флорис, обращаясь к нему, говорила: «Что тебе здесь опять понадобилось? Ты доведешь нас до нищеты, шляясь постоянно сюда набивать себе брюхо; долой с глаз моих!» и другие любезности в том же роде. Но он из‑за своей любви к пирушкам и попойкам переносил это с любезным видом и, обращая все в шутку, смеясь, говорил: «Право, сестрица, кто тебя не знает, может подумать, что ты меня не любишь; но я, умея понимать тебя, знаю, что ты хотела сказать этими словами. Непосвященный может не так их понять, и я желаю их объяснить; в переводе на греческий язык они означают: „Милый брат, почему ты так редко приходишь? Мы откровенно признаемся, что без тебя мы ни жить, ни веселиться не можем; поэтому приходи к нам каждый день, так как твое общество есть одно из самых приятных для нас развлечений“. Я знаю также, моя сестрица, что, если б я не пришел занимать тебя сам добровольно, ты разослала бы всех людей, какие есть у тебя в доме, разыскивать меня и была бы очень разгневана, если б я не пришел». В ответ на это она ему кричала: «Пошел вон! Осмелься только еще раз прийти, бездельник! Я не знаю, какая еще брань может заставить тебя убраться восвояси». – «Видите ли, – говорил он опять, – по‑гречески это означает, что я могу оставаться и приходить всякий день и что тебе недостаточно даже дня, чтоб насладиться моим обществом, и я должен прибавлять еще ночь. Я хорошо понимаю, милая сестрица, что, проводя здесь дни и ночи, я доставляю тебе этим величайшее удовольствие на свете». Одним словом, если госпожа Флорис умела своим немецким языком пробить дыру, то Жак Флорис своим греческим языком умел подобрать к ней заклепку, и это заставляло смеяться всех гостей, а под конец даже и госпожу Флорис, которая в сущности, так же была способна понимать шутку, как и Жак.
Такой распущенный и беспорядочный образ жизни часто давал повод говорить за глаза про доброго Флориса много и несправедливого. По временам он искренне жалел о потерянном времени и о том, что попал на такой кривой путь, и уговаривал своих детей и учеников быть прилежными и просить Бога, чтобы он помог им хорошо учиться. «Хотя я теперь, в старости, – говорил он, – стал нерадив, но в молодости я часто просил Бога, чтобы он помог мне, ради моего спасения, хорошо учиться». Он очень горевал, что вследствие его нерадения и непредусмотрительности все пошло против него и он обманулся в своих ожиданиях, что до начала стройки он имел по меньшей мере тысячу гульденов годового дохода, что для того времени представляло весьма значительную сумму, а теперь не осталось ничего, кроме больших долгов. От этих долгов он все‑таки, продолжая писать картины, легко освободился бы, не будь он, как это оказалось, столь закоренелым в своих привычках и имей мужество покинуть своих предававшихся пьянству товарищей или сам воздержаться от этого. Ибо ради больших попоек к нему всегда охотно собирались все самые ревностные служители Бахуса. Своей необыкновенной стойкостью в попойках Флорис так прославился, что эта его громкая слава возбуждала даже у некоторых завзятых пьяниц зависть. Между прочим, однажды шесть сильных басов из Брюсселя, знаменитых пьяниц, нарочно приехали в Антверпен, чтоб испытать его великую силу в питье, о которой они так много слышали, и вступить с ним в состязание. На этом состязании Франс так мужественно боролся, что уже в первой половине обеда он уложил троих под стол. Трое других долго сопротивлялись ему, но когда вследствие продолжительной борьбы двое из них стали с трудом двигать языками, Франс, собравшись с духом, отправил их с огромной круговой чашей, или многовмещавшим франкфуртским кубком, под стол. Наконец, последний, продолжавший еще держаться, вынужден был признать Франса своим победителем, ибо при прощании, когда он вышел проводить Франса на площадь, где стояла его лошадь и где ждали его пять или шесть человек учеников с непокрытыми головами, Флорис приказал нацедить еще одну полную кружку рейнвейна, чтобы доказать, сколь велико его искусство в питье, взял ее в руки и, стоя на одной ноге, одним глотком выпил за здоровье своего побежденного противника. После того он сел верхом на свою белую лошадь и, торжествуя победу, поехал среди ночи домой. В другой раз, когда он пировал со старшинами и членами антверпенского суконного цеха и те все, в числе тридцати человек, стали пить за его здоровье, он каждому из них ответил тем же; таким образом, в то время как другие выпили только по два стакана, он выпил их шестьдесят. Это могло бы показаться совсем невероятным, если бы он сам не рассказывал в тот же вечер своим ученикам, когда ложился в постель в своей обитой золоченой кожей спальне.
Его ученики обыкновенно всегда приходили пожелать ему спокойной ночи, когда он ложился спать; двое же из них оставались, чтоб помочь ему раздеться и снять башмаки и чулки.
Почти не было времени, когда бы он не писал какого‑нибудь большого и великолепного произведения: алтарного образа или другой большой картины. Самым лучшим из произведений этого рода может считаться картина на алтаре фехтовальщиков, или св. Михаила, в церкви Богоматери в Антверпене, изображающая падение Люцифера[230]. Эта картина приводит в удивление художников и знатоков искусства как своей необыкновенно искусной композицией, так и превосходной живописью. Здесь мы видим множество странно кувыркающихся и низвергающихся вниз злых духов, нагие тела которых свидетельствуют о глубоком изучении мускулов, жил и сухожилий и о большой обдуманности и знании. Тут был изображен также дракон о семи головах, чрезвычайно злых и страшных по виду. На одной из створок были представлены глава гильдии фехтовальщиков, с мечом в руке, и темное облако, отбрасывавшее красивую тень на картину.
Затем в той же церкви была еще украшавшая главный алтарь большая, написанная на полотне его картина, изображавшая Вознесение Марии. В этом произведении, отличавшемся превосходной и богатой вымыслом композицией и искусной живописью, особенное внимание привлекали красивые, развевавшиеся по воздуху одежды летящих ангелов. Жаль, что во время гонения на иконы эта прекрасная картина была уничтожена нечестивыми руками. Однако некоторые думают, что она находится теперь в Испании, в Эскориале, занимая там весьма почетное место[231].
В Брюсселе также была его работы алтарная картина, изображающая Страшный суд, где много прекрасных и искусно написанных нагих фигур[232].
Далее, в церкви Богоматери в Антверпене была еще одна алтарная картина, а именно – написанное на полотне «Рождество Христово», также весьма хорошее произведение.
В Генте, в задней части церкви Св. Иоанна, в капелле аббата церкви Св. Бавона по имени Лука, находились написанные им по заказу этого аббата четыре двойные створки, на внутренней стороне которых было изображено житие св. Луки, а снаружи, на одной стороне, представлены сидящая Богоматерь с Младенцем на коленях, ангел и нисходящий сверху свет, а на другой – стоящий на коленях аббат Лука, написанный с натуры[233]. Этим превосходным портретом Флорис ясно показал, что, если б он только захотел, мог бы сделаться самым лучшим портретистом своего времени. Здесь мы видим аббата, с полным прекрасным старческим лицом, стоящего на коленях, в священническом облачении и с находящейся подле него митрой. В ногах у него лежит большая красивая лягавая собака, которая так хорошо была написана, что живые собаки ее обнюхивали. Я видел это сам, так как упомянутые створки находились у нас в мастерской Лукаса де Хере, куда он укрыл их перед восстанием иконоборцев и где они ежедневно использовались для нашего обучения. На внутренней стороне створки было представлено, как Лука пишет евангелие со слов Марии и приводит свои записи в согласие с записями других евангелистов и как св. Лука пишет Марию с Младенцем на коленях. Все это отличается удивительно искусной композицией и живописью и изобилует множеством прекрасных молодых и старых лиц, а также красивых голов быков. Далее следовала «Проповедь св. Луки», где было представлено несколько очень сосредоточенно слушающих женщин в красивых головных уборах, и сцены, как св. Лука был схвачен и, на заднем плане картины, как он был повешен на дикой маслине. Наконец, там были написаны большие фигуры св. Макария и какого‑то другого святого. Все эти картины были исполнены с таким большим знанием и искусством, что приходится удивляться, когда, глядя на них, слушаешь разговоры о необычайной спешности его работы и о том, как он много, по его рассказам, успевает написать в течение одного дня, ибо его лица и нагие фигуры производят такое впечатление, будто на них было потрачено много труда и времени, особенно если от них встать немного подальше. В этом случае обнаруживаются такие подробности, которых на близком расстоянии совсем не видно, точно их и нет. Он изумительно искусно писал также волосы. Он превосходно моделировал свои произведения, придавая им большую рельефность, а обнаженное тело писал очень нежными красками. Что касается его проворства в работе, то он дал блестящее тому доказательство, когда состоялся торжественный въезд в Антверпен императора Карла. Ему было поручено устройство декораций, и он в продолжение пяти недель ежедневно писал по семь больших фигур, работая при этом только по семь часов, и за каждую из них получил по фламандскому фунту. В те дни, когда он занимался со своими учениками, он получал с них по восемнадцать или двадцать гульденов, хотя, привыкнув спать долго, он выходил на работу не многим раньше девяти часов утра и оканчивал ее в семь часов вечера; несмотря на это, он успевал сделать очень много и хорошо. Когда, в свою очередь, в Антверпен приехал король Филипп, Франс в один день написал огромное полотно, представлявшее Победу, окруженную лежавшими на земле связанными пленниками и горой античных доспехов. Эта достойная удивления по своей мысли композиция была им вытравлена на меди крепкой водкой. Он был чрезвычайно изобретателен в изображении всякого рода побочных предметов, как то: резных или плетеных стульев античного вида, красивых ваз, головных уборов, украшений, башмаков, сапог, шлемов и пр. На наружной стороне своего дома он написал фигуры Живописи и других свободных искусств в желтых тонах, наподобие бронзовых статуй.
Последнее его произведение, работая над которым он умер, предназначалось для великого приора Испании. Главными составными его частями были «Распятие» и «Воскресение»·, две картины, имевшие двадцать семь футов высоты; обе они, прежде нежели он умер, были совсем почти доведены до конца самым отменным образом; но картины на створках имели вид только легких набросков и впоследствии были докончены другими мастерами – Франсом Поурбусом, Криспином (ван дер Брук) и др.
Его произведения весьма высоко чтились любителями искусств, и их также весьма любили живописцы, даже самые знаменитые мастера.
В Мидделбурге, у Мельхиора Вейнтгиса, есть превосходная его картина «Девять спящих муз»[234]. Кроме того, я видел в Мидделбурге большое его полотно со множеством нагих фигур; эта замечательная по замыслу картина изображает брачное пиршество морских божеств[235].
В Амстердаме, на плотине, у любителя искусств Яна ван Эндта есть очень красивая и великолепно написанная большая его картина, представляющая, как Христос призывает к себе детей и благословляет их[236]. Здесь мы видим красивые лица, странно подобранные и стянутые платья женщин, маленьких пухленьких детей и тому подобное.
У него же есть замечательная по своей отделке и письму картина «Изгнание Адама и Евы из рая» и, наконец, «Адам и Ева, оплакивающие Авеля».
Замечательные произведения Франса были также в Антверпене, у одного любителя по имени Клас Йонгелинк, в его новом доме в Маркграфской аллее. Во‑первых, там в комнате, носившей название Кабинет Геркулеса, было, если я не ошибаюсь, десять картин, изображавших историю Геркулеса, и затем в Кабинете семи свободных искусств было семь картин, изображавших эти искусства[237].
Все названные картины были превосходно написаны и отличались глубоким изучением нагого тела и красотой одежд и композиции. В числе других они были воспроизведены в гравюре Корнелисом Кортом по рисункам Янса Киса из Амстердама, ученика Хемскерка и Франса Флориса, который очень искусно делал рисунки простой штриховкой пера. Что сталось со всеми этими картинами, я не знаю.
Произведения Флориса рассеяны по многим странам; они находятся в Испании и других местах, и нигде его выдающееся искусство не остается забытым. Франс всегда питал сильную любовь к живописи и нередко полупьяный или даже совсем пьяный, возвратясь домой, брался за кисти и писал одно за другим целое множество произведений, причем казалось, что в это время он как бы особенно был расположен к творчеству. Он часто говорил: «Когда я работаю, я живу; а когда предаюсь удовольствиям – умираю». Пусть наши молодые живописцы хорошенько усвоят себе эти слова и постараются им следовать. Франс вступил в гильдию живописцев в 1539 году. Умер он около пятидесяти лет от роду в 1570 году и был погребен с большими почестями в день св. Франциска.
После него осталось несколько сыновей, которые также занимались искусством. Один из них, Баптист Флорис, был жестоко убит в Брюсселе испанцами, а другой, Франс Флорис, живет теперь в Риме и пользуется большой известностью как живописец малых картин.
Но самое важное, что Франс создал целую школу хороших учеников. В этом отношении он превосходит всех живописцев, которые когда‑либо жили в Нидерландах, ибо во всех королевствах и христианских странах большинство самых выдающихся живописцев были его учениками. Я как‑то говорил с его учеником Франсом Ментоном из Алкмара о том, как и почему происходит, что ныне даже у самых лучших мастеров так мало хороших учеников. Он, между прочим, сказал мне, что причину этого надо видеть в том, что всю подготовку для больших работ, которые часто бывали на руках у Франса, он поручал делать своим подмастерьям. Иногда то, что приходило ему на мысль, он рисовал для них мелом, предоставлял далее работать уже им самим, сказав: «Приладь сюда такую‑то или такую‑то голову», и при этом указывал на одну из множества находившихся у него всегда тут голов, написанных на досках. Через это они приобретали уверенность и самостоятельность, а потом уже и сами отваживались писать на полотне картины, в которых было нечто свое и в композиции, и в манере письма. Затем к нему приходили почти все выдающиеся своими дарованиями люди, которые уже долго учились у других мастеров и обладали большой опытностью.
Однажды некоторые из прежних учеников Франса, беседуя между собой, насчитали более ста двадцати имен его учеников; о некоторых из них я и хочу упомянуть теперь.
Во‑первых, старый холостяк из Гента по имени Вениамин Соммелинг[238], который жив и теперь еще, в 1604 году, родился в 1520 году. В свое время он был очень хорошим колористом, о чем можно судить по картинам на клиросных подмостках в церкви Св. Иоанна в Генте, написанным им по рисункам Лукаса де Хере, а также и по многим другим произведениям. Он хорошо писал и портреты. Криспин ван ден Брук из Антверпена[239] был хорошим рисовальщиком, прекрасно писал большие нагие фигуры и к тому же был хорошим архитектором. Его произведения и теперь еще встречаются во многих местах у любителей искусств. Он умер в Голландии. Я не могу сообщить о нем никаких других сведений, так как все мои просьбы, с которыми я обращался к лицам, что‑либо о нем знавшим, были оставлены без внимания.
Затем его учеником был некий Йорис из Гента[240], живописец испанского короля, а впоследствии французской королевы.
Далее идут Мартин и Хендрик ван Клеве; Лукас де Хере; Антонис Блокландт; Томас из Зиринзее; Симон из Амстердама; Исаак Класзон Клук, рисовальщик и живописец из Лейдена; Франс Ментон из Алкмара, живущий там и теперь еще, очень сведущий мастер во всех отраслях искусства, а также хороший рисовальщик и гравер; он написал много прекрасных портретов с натуры и благодаря своему умению обучать воспитал много хороших учеников.
Георг Боба[241], хороший живописец и рисовальщик; Франс Поурбус, превосходный живописец из Брюгге; Жером Франкен из Херенталя[242], живущий и теперь еще в Париже, в Сент‑Жерменском предместье, превосходный мастер, написавший много прекрасных картин и хороших портретов с натуры; его брат, Франс Франкен[243], также хороший и способный мастер, вступивший в антверпенскую гильдию в 1561 году, умер довольно молодым человеком; третий брат, Амвросий Франкен[244], живущий и теперь еще в Антверпене, замечательный мастер в композиции и хороший живописец фигур, с которым я, в дни моей юности, познакомился в Торнау, где он в то время жил у епископа, а сам я – у Питера Влерика. Я более пространно рассказал бы об этих братьях, если б мои домогательства получить о них сведения встретили лучший прием в Антверпене.
Йос де Бер из Утрехта[245], живший у настоятеля монастыря турнеского епископата, умер в Утрехте.
Ганс де Майер из Херенталя; Аперт Франкен из Делфта хотя и не занимается искусством, но остается большим его другом; он, приведя в отменный порядок свои дела, сделался поклонником Бахуса, или вина, услаждающего людей и богов, которому он ежедневно подражает, так как вообще в этом многие находят свое главное удовольствие; Людовик из Брюсселя, превосходный живописец и музыкант, играющий на лютне и арфе; Томас из Кёльна; некий немой из Нименгена; Ганс Дальманс из Антверпена; Эверт из Амерсфорта[246] Герман ван дер Мает[247], родом из Бриля, и теперь еще живет в Делфте. Он после смерти Флориса поселился у Франса Франкена, где сделал копию с той картины Флориса «Несение креста», на которой одна рука Христа покоится на беловатом кресте. Так как на крест во время его работы сел длинноногий паук, то он изобразил и его на своей копии с соблюдением оттенков и всех мельчайших подробностей. Когда затем, поднявшись наверх, вошел в мастерскую мастер, он сказал: «Я замечаю, что ты не слишком прилежно работал, ибо твою работу пачкают пауки» и хотел своей шляпой спугнуть насекомое; но когда насекомое осталось на месте и он увидел, что оно было написано, то он, смутившись, сказал: «Герман, это не нужно стирать, пусть оно так и останется». На другой день Герман, показав насекомое своему товарищу по учению Гелдорпу (Горциусу), рассказал ему про историю со своим мастером и в шутку прихвастнул тем, что Зевксис вводил в заблуждение только птиц, тогда как он изображением этого насекомого обманул даже собственного учителя; но Гелдорп также не хотел этому верить, пока Герман не подвел его почти к самой картине. Ван дер Мает переехал потом в Париж, где в продолжение двух лет жил у буржского архиепископа. Там он написал картину «Св. Себастьян», на которой изобразил, между прочим, мула, принадлежавшего архиепископу, и различные, частью потоптанные травы, исполненные с натуры с такой точностью, что многие из зрителей, в том числе и лейб‑лекарь короля, могли определить их названия. Эта картина была причиной того, что господин де ла Квесте, кавалер, президент и генерал‑прокурор французского короля, просил епископа уступить ему живописца. Переселившись к нему, Герман встретил такую приязнь и радушие, что прожил там семь лет. В течение четырех лет он состоял шталмейстером при супруге своего патрона, которая была статс‑дамой королевы, и потому всюду сопровождал ее в карете. Наконец, на одном маскараде, во вторник на Масленице, мать короля сама вручила ему шпагу, приказав носить ее в знак того, что он был причислен к дворянскому сословию. Это произошло в присутствии его госпожи, по просьбе которой все и было сделано, и многих других дам и вельмож Однако вследствие такой роскошной светской жизни он совсем не подвинулся в искусстве, ибо если б он продолжал работать так же, как начал, то сделался бы и в портретах с натуры, и в других отраслях искусства выдающимся мастером. Дамиан из Гауды[248], состоявший на службе в должности телохранителя при короле Испании, был также учеником Флориса.
Еще были его учениками Иероним ван Виссенакен[249], Стефан Кроненбург и Дирк ван дер Лан из Харлема[250]. Этот последний писал очень хорошие маленькие картинки и вначале учился вместе с Мартином ван Клеве.
Многих же других хороших мастеров, развеянных по Испании и другим местам, я предоставляю искусству и славе.
Лампсониус говорит Франсу следующее:
«Если бы, Флорис, ты сам себе прибавил столько же искусства, сколько ты был сильным живописцем по природе, и не любил более писать много, чем прилежно, и тебе не были бы неприятны медленность пилы и труд, я воскликнул бы: признайте его превосходство, живописцы всех стран, как рожденные нашими предками, так и нашими отцами».
И Лукас де Хере, весьма преданный ему ученик, также написал в честь его хвалебное стихотворение следующего содержания:
«Так как своим искусством ты заставляешь умалчивать об имени Апеллес, когда восхваляют какого‑нибудь живописца, хотя это означало бы для него высшую похвалу, чтоб сравнить с тобою, то с кем же поэтому можно сравнивать тебя, если не с самим же тобою, ибо Флорис называется величайшим живописцем».
Примечания
Живописец, рисовальщик и гравер Франс Флорис (1519/20, Антверпен – 1570, там же) – представитель династии художников. Его дядя по отцовской линии был ваятелем, старший брат Корнелис – выдающимся скульптором и архитектором, два других брата, Якоб и Ян, также занимались художественным творчеством. Флорис учился в Льеже у Ламберта Ломбарда. В 1540 г. был принят в гильдию живописцев родного города. В 1541/42 г. отправился в Италию, где провел несколько лет, изучая антики и произведения Микеланджело, Рафаэля, Тинторетто, Джулио Романо и др. По возвращении в Антверпен Флорис создавал произведения на религиозные, мифологические и аллегорические сюжеты, весьма эклектично используя уроки итальянской живописи, и быстро добился успеха. В конце 1547 г. он организовал мастерскую, в которой обучалось множество учеников и которая выполняла многочисленные заказы, поступавшие к художнику. В 1549 г. он участвовал в оформлении Антверпена для торжественной встречи Карла V и принца Филиппа. Произведения, составляющие весьма обширное наследие Флориса, качественно не равноценны: многие из них, возможно, выполнены по эскизам художника его помощниками и в живописном отношении уступают лучшим работам мастера. Помимо ряда работ, упомянутых К. ван Мандером, до нас дошли «Триптих св. Маргариты» (1543, Рим, частное собрание); «Суд Соломона» (1547), «Праздник богов» (1550), «Поклонение пастухов» (1567–1568, все – Антверпен, Королевский музей изящных искусств); триптих «Распятие» (1554, Арнштадт, Оберкирхе); триптих «Крещение Христа» (Лео, церковь Св. Леонарда); «Адам и Ева» (1560), «Сусанна и старцы» (оба – Флоренция, Галерея Питги); «Каин и Авель» (Копенгаген, Государственный художественный музей); «Лот с дочерьми», «Поклонение пастухов» (оба – Дрезден, Картинная галерея старых мастеров); «Поклонение пастухов» (Прага, Национальная галерея); «Самоубийство Лукреции» (Роттердам, Музей Бойманс‑ван Бейнинген); «Страшный суд» (Вена, Художественноисторический музей); «Суд Париса», «Лот с дочерьми», «Милосердие», «Св. семейство», «Этюд женской головы» (все – Санкт‑Петербург, Государственный Эрмитаж); «Кузница Вулкана» (Берлин, Государственные собрания); «Венера и Амур» (Париж, Лувр); «Марс и Венера» (Брауншвейг, Музей герцога Антона Ульриха); «Аллегория риторики» (Мюнхен, Старая пинакотека); многочисленные изображения Св. семейства (Антверпен, церковь Св. Иакова; Дуэ, Музей изящных искусств; Мюнхен, Старая пинакотека; Брюссель, Королевский музей изящных искусств, и др.), а также ряд портретов, в частности парные «Портрет мужчины с соколом» (Брауншвейг, Музей герцога Антона Ульриха) и «Портрет пожилой дамы с собакой» (Кан, Музей изящных искусств).
