Лавчонка в Нью‑Ромней 11 страница

Счастливейшим днем для него оказалась поездка в Лимпн, задолго до того, как лето пошло на убыль, ибо август выдался на редкость жаркий. Кто‑то предложил отправиться на лодках на плес старого военного канала в Хайте, устроить пикник у кирпичного мостика, а потом подняться к Лимпнскому замку. И с самого начала было ясно, что хозяин сегодня Киппс, все же прочие – его приглашенные.

Все веселились на славу. Канал зарос водорослями, то и дело попадались мели, и компания разместилась в плоскодонках. Киппс еще прежде научился грести; то был первый вид спорта, которым он овладел; а вторым будет велосипед – он уже взял несколько уроков езды, остается еще три‑четыре урока. Греб Киппс совсем не плохо, руки его привыкли перетаскивать тяжелые рулоны кретона, его мышцы были не чета Филиновым, и девушка с веснушками, та самая, что так хорошо его понимала, села к нему в лодку. Они поплыли наперегонки с братом и сестрой Уолшингем, а позади усиленно работал веслами Филин – весь мокрый, он тяжело дышал, но не желал сдаваться и при этом, как всегда, был безупречно учтив и внимателен. Его пассажиркой была миссис Уолшингем. Никто, конечно, не ждал, что она станет грести (хотя она, разумеется, предложила свою помощь), и, облокотившись на приготовленные специально для нее подушки, под черно‑белым солнечным зонтиком, она наблюдала за Киппсом и дочерью и время от времени заботливо спрашивала Филина, не жарко ли ему.

По случаю пикника все приоделись; глаза девушек поблескивали в тени широкополых шляп; даже веснушчатая подружка Элен была сегодня очень мила, а сама Элен с такой грацией разбивала веслом солнечные лучи, что Киппс едва ли не впервые за время их знакомства заметил, какая у нее прелестная фигурка. На Киппсе был безукоризненный спортивный костюм, и когда он снял модную панаму и волосы его растрепались на ветру, он оказался не хуже большинства молодых людей, да и цвет лица у него был отличный.

Обстоятельства, погода, спутники и спутницы – все были к нему благосклонны. Молодой Уолшингем, девушка с веснушками. Филин, миссис Уолшингем любезно подыгрывали ему, и сама судьба словно сговорилась с ними: на прелестном лужке между тем местом, где они пристали к берегу, и Лимпном заботливо поместила молодого бычка. То был не матерый грозный бык, но и не телок; молодой бычок, с еще неопределившимся нравом, вроде Киппса, пасся на лужке, «где ручей впадает в речку». И наша компания, ничего не подозревая, держала путь прямо на него.

Когда они пристали к берегу, молодой Уолшингем с братской непринужденностью бросил сестру на Киппса и присоединился к девушке с веснушками, предоставив Филину нести шерстяную шаль миссис Уолшингем. Он тут же пустился в путь – ему хотелось как можно скорее остаться наедине со своей спутницей и притом избежать неотвязной опеки Филина. Я, кажется, уже упоминал, что у молодого Уолшингема были темные волосы и наполеоновский профиль – естественно, он дерзко мыслил и язвительно острил и давно приметил, что девушка с веснушками способна понять и оценить его таланты и остроумие. В тот день он был в ударе, ибо Киппс только‑только сделал его своим поверенным (старик Вин был отставлен без всяких объяснений), а это совсем не плохо для начала, ведь молодой адвокат всего несколько месяцев назад закончил учение. Кроме того, он недавно прочитал Ницше и полагал, что он тоже сверхчеловек, стоящий по ту сторону добра и зла, из тех, кого имеет в виду писатель. Шляпа у него, во всяком случае, была куда больше, чем следовало. Ему хотелось подробно рассказать девушке с веснушками о сверхчеловеке, для которого не писаны законы морали, хотелось поверить ей свои мысли, и, чтобы никто не помешал, они сошли с тропинки и удалились в рощу, избежав таким образом встречи с молодым бычком. Им удалось скрыться от остальной компании, да и то случайно, ибо за ними по пятам следовали Филин и миссис Уолшингем, оба прирожденные и искусные менторы, не склонные сегодня, по мотивам весьма серьезным, мешать Киппсу и Элен. Они дошли по тропинке до перехода в живой изгороди, за которой пасся бык, и при виде животного в Филине тотчас заговорило присущее ему отвращение ко всему грубому и жестокому. Он решил, что перелаз слишком высок, лучше им обойти кругом, и миссис Уолшингем охотно с ним согласилась.

Тем самым они оставили путь открытым для Киппса и Элен, и эти двое и повстречались с быком. Элен его не заметила, но Киппс заметил; однако сегодня он готов был сразиться хоть со львом. Бык пошел прямо на них. То не был настоящий боевой бык, он не делал отчаянных выпадов, не бодался, но просто шел на них, и глядел на них большими, злобными синеватыми глазами, пасть у него была открыта, влажный Нос блестел, и если он не ревел, то, уж во всяком случае, мычал и злобно тряс головой и всем своим видом говорил, что не прочь поднять их на рога. Элен испугалась, но чувство собственного достоинства ей не изменило. Киппс побелел, как полотно, но сохранил полное спокойствие, и в эти минуты она совсем забыла, что он неправильно говорит и робеет в обществе. Он велел ей спокойно отходить к перелазу, а сам сбоку пошел на быка.

– Убирайся прочь! – прикрикнул он.

Когда Элен оказалась за изгородью, Киппс спокойно и неторопливо отступил. Он ловко отвлек внимание быка и перелез через изгородь; дело было сделано – он не совершил ничего особенного, но и этого было достаточно, чтобы Элен рассталась с ложным представлением, будто человек, который так постыдно трусит перед чашкой с чаем, и во всем остальном жалкий трус. В эту минуту она, пожалуй, даже впала в другую крайность. Прежде она считала, что Киппс не слишком крепок душой и телом. И вдруг оказалось, что на него можно положиться. И есть у него еще немало других достоинств. В конце концов и за такой спиной вполне можно укрыться!..

Все эти мысли нетрудно было прочесть в ее глазах, когда они проходили мимо поросших травой развалин Portus Lemanus и поднимались по крутым склонам на гребень горы, к замку.

 

 

Каждый, кто попадает в Фолкстон, рано или поздно непременно отправляется в Лимпн. Замок давным‑давно превратился в ферму, почтенная ферма эта и сама уже в годах, а древние стены, окружающие ее, – точно пальто на дитяти с чужого, взрослого плеча. Добрейшая фермерша принимает бесчисленных посетителей, показывает им огромный каток для белья и просторную кухню, ведет их в залитый солнцем садик, разбитый на плоской вершине, откуда видны крутые склоны, на которых пасутся овцы, а вдалеке, за каналом, под деревьями, покоятся вечным сном рассыпавшиеся в прах останки Римской империи. По извилистой каменной лесенке, по избитым, стоптанным ступеням поднимаешься на главную башню – и вокруг распахивается неоглядная ширь, и кажется, нет ей ни конца, ни края. Далеко внизу, у самого подножия горы, начинается вересковая равнина и стелется, стелется вольным полукружьем, и простирается до самого моря, и переходит в невысокие синие холмы Уинчелси и Гастингса, и по всей равнине, то здесь, то там, поднимаются церкви забытых и заброшенных средневековых городков, на востоке между морем и небом маячит Франция; а на севере, за бесчисленными фермами, домами, рощами, поднимаются Меловые холмы с крутыми срезами выработок и каменоломен, и по ним то и дело проходят тени плывущих мимо облаков.

И здесь, вознесенные высоко над будничным миром, перед лицом пленительных далей Элен и Киппс очутились только вдвоем; сначала как будто все шестеро собирались подняться на главную башню, но миссис Уолшингем испугалась узких, неровных ступенек, а потом почувствовала легкую дурноту, так что и она, а с ней и девушка с веснушками остались внизу и стали прохаживаться в тени дома; а Филин вдруг обнаружил, что ни у кого нет ни одной сигареты, и, прихватив с собой молодого Уолшингема, отправился в деревню. Элен и Киппсу покричали и все это объяснили, но вот крики стихли, они снова остались наедине с окрестными далями, повосхищались красотами и умолкли.

Элен храбро уселась в амбразуре, Киппс стал рядом.

– Мне всегда нравилось глядеть, когда вид красивый, – немного погодя (и уже не в первый раз) вымолвил Киппс.

И вдруг мысль его сделала неожиданный скачок.

– По‑вашему, Филин все правильно говорил?

Она вопросительно на него взглянула.

– Про мое фамилие.

– Что на самом деле это испорченное Квипс? Не уверена. Вначале я тоже так подумала… С чего он взял?

– Да кто ж его знает? – Киппс развел руками. – Просто я думал…

Она быстро испытующе взглянула на него и стала смотреть вдаль, на море.

Киппс растерялся. Он хотел перейти от этого вопроса к рассуждениям о фамилиях вообще, о том, что фамилию можно и переменить; ему казалось, это самый легкий и остроумный способ высказать то, что было у него на уме, – и вдруг он почувствовал, что все это ужасно грубо и глупо. Недоумение Элен спасло его, заставило вовремя остановиться. Он замолчал, любуясь профилем Элен в рамке изъеденного временем камня, на голубом фоне моря и неба.

Нет, не стоит больше толковать про свое имя. И он снова заговорил о красотах природы.

– Вот погляжу на красивый вид… и вообще на… на какую ни то красоту – ну, и чувствую себя… как‑то так…

Элен быстро взглянула на него и увидела, с каким трудом он подыскивает нужное слово.

– Дурак дураком, – докончил он.

Она окинула его взглядом собственницы, впрочем, пожалуй, даже ласковым. И заговорила голосом столь же недвусмысленным, как и ее взгляд.

– Вы не должны так чувствовать, – сказала она. – Право же, мистер Киппс, вы слишком дешево себя цените.

Ее взгляд, ее слова ошеломили Киппса. Он посмотрел на нее, словно пробуждаясь от глубокого сна. Она опустила глаза.

– А по‑вашему… – начал он. И вдруг выпалил: – А вы цените меня не дешево?

Она подняла глаза и покачала головой.

– Но… к примеру… вы же не считаете меня… за ровню.

– Ну отчего же?

– Господи! Так ведь…

Сердце его бешено колотилось.

– Кабы я думал… – начал он. Потом сказал: – Вы такая образованная.

– Какие пустяки! – возразила она.

Потом, – так показалось обоим, – они долго‑долго молчали, но молчание это многое договорило и довершило.

– Я ведь знаю, кто я есть, – сказал наконец Киппс. – Кабы я думал, что это возможно… Кабы я надеялся, что вы… Да я бы горы своротил…

Он замолчал, и Элен вдруг как‑то притихла, опустила глаза.

– Мисс Уолшингем, – сказал он, – неужто… неужто вы относитесь ко мне так хорошо, что… что захотите помочь мне? Мисс Уолшингем, неужели вы вправду хорошо ко мне относитесь?

Ему казалось, прошла вечность. Наконец она заговорила.

– По‑моему, – сказала она и подняла на него глаза, – вы самый великодушный человек на свете… Только подумайте, как вы поддержали моего брата! Да, самый великодушный и самый скромный. А сегодня… сегодня я поняла, что вы и самый храбрый тоже.

Она отвернулась, глянула вниз, помахала кому‑то и встала.

– Мама зовет, – сказала она. – Пора спускаться.

Киппс по привычке вновь стал вежлив и почтителен, но чувства его были в полном смятении.

Он шел впереди нее к маленькой дверце, что открывалась на винтовую лестницу. «Вверх и вниз по лестнице всегда иди впереди дамы». И вдруг на второй ступеньке решительно обернулся.

– Но… – сказал он, глядя на Элен снизу вверх; в тени белел его спортивный костюм, блестели глаза на побледневшем лице, никогда еще он не казался ей таким взрослым – настоящим мужчиной.

Элен остановилась, держась за каменную притолоку, и посмотрела на него.

Он протянул руку, словно хотел ей помочь.

– Вы только скажите, – продолжал он. – Уж верно, вы знаете…

– О чем вы?

– Вы хорошо ко мне относитесь?

Элен долго молчала. Казалось, мир неотвратимо движется к катастрофе и вот сейчас взорвется.

– Да, – вымолвила она наконец, – я знаю.

Шестым чувством он вдруг разгадал, каков будет ее ответ, и замер.

Она наклонилась к нему, и прелестная улыбка смягчила и озарила ее лицо.

– Обещайте мне, – потребовала она.

Его замершее лицо было само обещание.

– Раз уж я вас ценю высоко, вы и сами должны ценить себя по достоинству.

– Цените меня? Так, значит, по‑вашему…

На сей раз она наклонилась совсем близко.

– Да, я вас ценю, – перебила она и закончила шепотом: – И вы мне очень дороги.

– Это я?

Элен громко рассмеялась.

Киппс был потрясен. Но, может быть, он все‑таки чего‑то не понял! Нет, тут надо все выяснить до конца.

– И вы пойдете за меня замуж?

Она смеялась, переполненная чудесным сознанием своей силы, своей власти и торжества. Он славный, такого приятно покорить.

– Да, пойду, – со смехом ответила она. – Что же еще я могла этим сказать? – И повторила: – Да.

Киппс обомлел. У него было такое чувство, точно у отшельника, которого вдруг схватили посреди тихой молитвы, в рубище, с главой, посыпанной пеплом, и ввергли в сияющие врата рая, прямо в объятия ясноглазого праздничного херувима. Он чувствовал себя точно смиреннейший праведник, вдруг познавший блаженство…

Он изо всех сил вцепился в веревку, которая служила перилами на этой каменной лестнице. Хотел поцеловать руку Элен и не отважился.

Он не прибавил ни слова. Повернулся – лицо у него было застывшее, чуть ли не испуганное – и стал медленно спускаться впереди Элен в поджидавшую их тьму…

 

 

Казалось, все понимали, что произошло. Не было никаких слов, никаких объяснений, достаточно было взглянуть на обоих. Киппс потом вспоминал: едва все собрались у ворот замка, Филин как бы невзначай крепко сжал ему локоть. Конечно же, он знал. Он ведь так и лучился благожелательством, он поздравлял, конечно же, он был очень доволен, что хорошее дело пришло к благополучному концу. Миссис Уолшингем, еще недавно столь утомленная подъемом в гору, явно оправилась и почувствовала необычайный прилив любви к дочери. И мимоходом потрепала ее по щеке. Спускаясь с горы, она пожелала опереться на руку Киппса, и он, как во сне, повиновался. Совершенно безотчетно он пытался быть внимательным к ней и скоро в этом преуспел.

Миссис Уолшингем и Киппс шли неторопливо и беседовали, как умудренные жизнью солидные люди, а остальные четверо бежали вниз бойкой, легкомысленной стайкой. Интересно, о чем они говорят? Но тут с ним заговорила миссис Уолшингем. А где‑то, бог весть в каких глубинах, никому и ему самому неведомых, оглушенное и притихшее, затаилось, замерло его сокровенное «я». Эта первая их беседа, похоже, была интересная и дружеская. Прежде он побаивался миссис Уолшингем, – наверно, она над ним смеется, – а оказалось, она женщина понимающая и душевная, и, несмотря на все свое смятение, Киппс, как ни странно, не оплошал. Они поговорили об окружающих красотах, о том, что древние развалины всегда навевают грусть, о минувших поколениях.

– Быть может, здесь когда‑то сходились в поединке рыцари, – сказала миссис Уолшингем.

– Чего только не вытворяли в те времена, – подхватил Киппс.

А потом оба заговорили об Элен. Миссис Уолшингем говорила о том, как дочь увлекается литературой.

– Из нее выйдет толк, я уверена. Вы знаете, мистер Киппс, на мать ложится огромная ответственность, когда у нее такая дочь… такая одаренная.

– А как же, – согласился Киппс. – Это уж как водится.

Миссис Уолшингем говорила и о своем сыне – они так схожи с Элен, словно близнецы, и все же очень разные. И Киппс вдруг ощутил доселе неведомые ему отеческие чувства к детям миссис Уолшингем.

– Они такие сообразительные и такие артистические натуры, – говорила она, – у них головы полны всяких идей. Иногда даже страшно за них. Им нужны широкие возможности – просто как воздух.

Она говорила о пристрастии Элен к сочинительству.

– Она была еще совсем крошка, а уже сочиняла стихи.

(Киппс потрясен.)

– Она вся в отца… – Миссис Уолшингем сочла необходимым пролить трогательный свет на их прошлое. – В душе он был не деловой человек, а художник. В этом‑то вся беда… Компаньон ввел его в заблуждение, а когда случился крах, все стали винить его… Ну, полно, стоит ли вспоминать все эти ужасы… тем более сегодня. В жизни, мистер Киппс, бывают и хорошие времена и плохие. И у меня в прошлом далеко не все безоблачно.

На лице Киппса выразилось глубокое сочувствие, достойное самого Филина.

Теперь миссис Уолшингем заговорила о цветах, а перед глазами Киппса все стояла Элен, склонившаяся к нему там, на Главной башне…

Чай расположились пить под деревьями, у маленькой гостиницы, и в какое‑то мгновение Киппс вдруг ощутил, что все украдкой на него поглядывают. Если бы не спасительный такт Филина да не осы, налетевшие как раз вовремя, все почувствовали бы себя неловко и напряженно. Но Филин хотел, чтобы этот памятный день прошел без сучка без задоринки, и неутомимо шутил и острил, развлекая всю компанию. А потом молодой Уолшингем заговорил о римских развалинах под Лимпном и уже собирался перейти к своей излюбленной теме – сверхчеловеку.

– Эти древние римляне… – начал было он, но тут налетели осы. В одном только варенье завязли три и были убиты.

И Киппс, точно во сие, убивал ос, передавал что‑то не тому, кто просил, и вообще с величайшим трудом соблюдал кое‑как усвоенные правила поведения в обществе. Мгновениями окружавшую его тьму вдруг точно рассекала молния, и он видел Элен. Элен старательно не глядела в его сторону и держалась на удивление спокойно и непринужденно. Ее выдавал лишь едва заметный румянец, чуть ли не впервые ожививший матовую бледность щек…

Не сговариваясь, Киппсу предоставили право плыть домой в одной лодке с Элен; он помог ей сойти в лодку, взялся за весло и стал грести так медленно, не спеша, что скоро они оказались позади всех. Теперь душа его очнулась. Но он ничего не сказал Элен. Да и осмелится ли он когда‑нибудь еще с нею заговорить? Она изредка показывала ему на отражения в воде, на цветы, на деревья и что‑то говорила, и он молча кивал в ответ. Но мысленно он все еще был там, на Главной башне, все не мог прийти в себя от счастливого потрясения и понять, что все это не сон. Даже в самой глубине души он еще не верил, что она теперь принадлежит ему. Одно только он понял: каким‑то чудом богиня спустилась со своего пьедестала и взяла его за руку!

Бездонное синее небо раскинулось над ними, их хранили и укрывали темные деревья, а за бортом мерцали покойные, тихие воды. Элен видела лишь прямой темный силуэт Киппса; он не без ловкости погружал в воду широкое весло то слева, то справа, – и позади змеился серебристый переливчатый след. Нет, не так уж он плох! Молодое тянется к молодому, как бы ни была широка разделяющая их пропасть, и Элен радовалась и торжествовала победу. И ведь победа над Киппсом означала еще и деньги, широкие возможности, свободу, Лондон, свершение многих хоть и неясных, но соблазнительных надежд. Киппс же смутно различал ее лицо – оно нежно светлело в сумерках. Он, конечно, не мог видеть ее глаза, но, околдованный любовью, воображал, будто видит, и они светили ему точно далекие звезды.

В этот вечер весь мир – и темное небо, и вода, и окунувшиеся в нее ветви – казался Киппсу всего лишь рамкой для Элен. Словно он обрел какое‑то внутреннее зрение и ясно, как никогда, увидел, что в ней сосредоточены все прелести мира. Сбылись его самые заветные мечты. Для него настал час, когда перестаешь думать о будущем, когда время останавливается и кажется, мы – у предела всех желаний. В этот вечер Киппс не думал о завтрашнем дне; он достиг всего, дальше этого он не заходил даже в мечтах. Душа его покойно и тихо наслаждалась блаженным часом.

 

 

В тот же вечер, около девяти, Филин зашел к Киппсу на его новую квартиру на Аппер‑Сандгейт‑роуд – дедовский дом на набережной Киппс собирался продать, а пока что сдал внаем со всей обстановкой. Не зажигая лампы, Киппс тихо сидел у растворенного окна и пытался осмыслить происшедшее. Растроганный Филин крепко сжал пальцы юноши, положил ему на плечо узловатую бледную руку и вообще всячески постарался выразить подобающие случаю нежные чувства. Киппс тоже сегодня был растроган и встретил Филина как родного брата.

– Она восхитительна, – с места в карьер заявил Филин.

– Ведь правда? – подхватил Киппс.

– Какое у нее было лицо! – сказал Филин. – Дорогой мой Киппс, это поважнее наследства.

– Я ее не заслужил, – сказал Киппс.

– Не надо так говорить.

– Нет, не заслужил. Все никак не поверю. Прямо не верится мне. Ну, никак!

Наступило выразительное молчание.

– Чудеса, да и только! – сказал Киппс. – Никак в себя не приду.

Филин надул щеки и почти бесшумно выпустил воздух, и оба снова помолчали.

– И все началось… до того, как вы разбогатели?

– Когда я учился у нее на курсах, – торжественно ответил Киппс.

Да, это прекрасно, объявил Филин из тьмы, в которой таинственно вспыхивали огоньки: он пытался зажечь спичку. Лучшего Киппсу и не пожелаешь…

Наконец он закурил сигарету, и Киппс, с лицом задумчивым и важным, последовал его примеру.

Скоро беседа потекла легко и свободно.

Филин принялся превозносить Элен, ее мать, брата; рассчитывал, на какой день может быть назначено великое событие, и Киппс начинал верить, что свадьба и вправду состоится.

– Они ведь в известном смысле графского рода, – сказал Филин, – в родстве с семейством Бопре… слышали, наверно, – лорд Бопре?

– Да ну! – воскликнул Киппс. – Неужто?

– Родство, конечно, дальнее, – сказал Филин. – А что ни говори…

И в полутьме сверкнули в улыбке его прекрасные зубы.

– Нет, это уж слишком, – сказал Киппс, сраженный. – Что же это такое делается?

Филин шумно перевел дух. Некоторое время Киппс слушал, как он расхваливает Элен, и его решимость крепла.

– Послушайте, Филин, – сказал он. – Чего ж мне теперь полагается делать?

– То есть? – удивился Филин.

– Да вот, наверно, надо явиться к ней с визитом, и все такое? – Киппс задумался, потом прибавил: – Я ведь хочу, чтоб все было как полагается.

– Ну, конечно, – сказал Филин.

– А то вдруг возьмешь да и сделаешь что‑нибудь шиворот‑навыворот, вот ужас‑то.

Филин размышлял, и огонек его сигареты мерцал в полутьме.

– Визит нанести, разумеется, нужно, – решил он. – Вам следует поговорить с миссис Уолшингем.

– А как?

– Скажете ей, что хотите жениться на ее дочери.

– Да ведь она, небось, и сама знает, – сказал Киппс: страх придал ему прозорливости.

В полутьме видно было, как Филин рассудительно покачал головой.

– Да еще кольцо, – продолжал Киппс. – Как быть с кольцом?

– Какое кольцо?

– Которое для помолвки. «Как вести себя в обществе» про это не пишет ни словечка.

– Ну, разумеется, надо выбрать кольцо… со вкусом выбрать. Да.

– А какое?

– Какое‑нибудь поизящнее. В магазине вам покажут.

– Это верно. И я его принесу, а? И надену ей на палец.

– Ох, нет! Пошлите его. Это гораздо лучше.

– А‑а! – В голосе Киппса впервые послышалось облегчение. – Ну, а визит как же? К миссис Уолшингем, стало быть… Как я к ней пойду?

– Да, это особо торжественный случай, – с важностью молвил Филин.

– Стало быть, как же? В сюртуке?

– Надо полагать, – со знанием дела произнес Филин.

– Светлые брюки и все такое?

– Да.

– Роза?

– Да, пожалуй. По такому случаю можно и розу в петлицу.

Завеса, что скрывала от Киппса будущее, стала менее плотной. Уже можно думать о завтрашнем дне и о тех, что придут за ним, – уже можно их различить. Сюртук, цилиндр, роза! В мыслях он почтительно созерцал сам себя – вот он медленно, но верно превращается в настоящего джентльмена. Артур Киппс, облаченный по торжественным случаям в сюртук, коротко знакомый с леди Паннет, жених дальней родственницы самого графа Бопре.

Поистине судьба неслыханно добра к нему – даже страшно. Золотой волшебной палочкой он коснулся мира – и мир стал раскрываться перед ним, точно заколдованный цветок. И в пламенеющей сердцевине цветка ждет его прекрасная Элен. Всего два с половиной месяца назад он был только жалкий младший приказчик, с позором уволенный со службы за беспутство – он как бы ждал в безвестности своего триумфа, – ничтожное зернышко, у которого весь этот пышный расцвет был еще впереди. Да, кольцо – залог помолвки – должно и качеством своим и видом соответствовать его чувствам, иными словами, оно должно быть самое что ни на есть лучшее.

– А цветы надо ей послать? – вслух подумал он.

– Не обязательно, – ответил Филин. – Хотя, конечно, это знак внимания.

Киппс задумался о цветах.

– При первой же встрече вы должны попросить ее назначить день, – сказал Филин.

Киппс в испуге чуть не подскочил.

– Как, уже? Прямо сейчас?

– Не вижу причин откладывать.

– Как же это… ну хоть на год.

– Слишком большой срок.

– Да неужто? – резко обернулся к нему Киппс. – Но…

Наступило молчание.

– Послушайте, – заговорил наконец Киппс, и голос у него дрогнул, – помогите мне со свадьбой.

– С величайшей радостью! – отозвался Филин.

– Оно конечно, – сказал Киппс. – Разве ж я думал?.. – Но тут у него мелькнула другая мысль. – Филин, а что это такое тета‑те?

– Тета тей[6], – поправил Филин, – это разговор наедине.

– Господи! – воскликнул Киппс, – а я думал… Там строго‑настрого запрещается увлекаться этими тетами, сидеть рядышком, и гулять вдвоем, и кататься верхом, и вообще встречаться днем. А повидаться когда же?

– Это в книге так написано? – спросил Филин.

– Да вот перед тем, как вам прийти, я все это наизусть выучил. Вроде чудно, но, видать, ничего не попишешь.

– Нет, миссис Уолшингем не будет придерживаться таких строгостей, – сказал Филин. – По‑моему, это уж слишком. В наше время этих правил придерживаются лишь в самых старинных аристократических семействах. Да потом Уолшингемы такая современная… можно сказать, просвещенная семья. У вас будет вдоволь возможностей поговорить друг с другом.

– Ужас сколько теперь надо всего обдумать да решить, – с тяжелым вздохом сказал Киппс. – Стало быть, по‑вашему… прямо уже через несколько месяцев мы поженимся?

– Непременно, – ответствовал Филин. – А почему бы и нет?..

Полночь застала Киппса в одиночестве, вид у него был усталый, но он прилежно листал страницы книжечки в красном переплете.

На странице 233 его внимание привлекли слова:

«Траур по тете или дяде мужа (жены) носят шесть недель: платье черное, с плерезами».

«Нет, – поднатужившись, сообразил Киппс, – это не то!»

И опять зашуршали страницы. Наконец он дошел до главы «Бракосочетания» и ладонью расправил книгу.

На его лице отразилась мучительная работа мысли. Он уставился на фитиль лампы.

– Сдается мне, надо поехать и все им объявить, – вымолвил он наконец.

 

 

Облаченный в костюм, подобающий столь торжественному случаю, Киппс отправился с визитом к миссис Уолшингем. На нем был глухой сюртук, лакированные башмаки и темно‑серые брюки, в руках блестящий цилиндр. Широкие белые манжеты с золотыми запонками так и сверкали, в руке он небрежно держал серые перчатки (один палец лопнул по шву, когда он их надевал). Небольшой зонтик был свернут искуснейшим образом.

Счастливое ощущение, что он одет безукоризненно, переполняло его и боролось в его душе с сознанием чрезвычайной важности его миссии. Он то и дело проверял, на месте ли шелковый галстук‑бабочка. А роза в петлице наполняла весь мир своим благоуханием.

Киппс сел на краешек заново обитого ситцем кресла и облокотился на его ручку рукой, в которой держал цилиндр.

– Я уже знаю, все знаю, – неожиданно и великодушно пришла ему на помощь миссис Уолшингем. Недаром ему и раньше казалось, что она женщина здравомыслящая и все понимает. Она смотрела так ласково, что Киппс совсем растрогался.

– Для матери это великий час, – сказала миссис Уолшингем и на мгновение коснулась рукава его безупречного сюртука. – Для матери, Артур, дочь значит куда больше сына! – воскликнула она.

Брак, говорила она, – это лотерея, и если нет любви и терпимости, супруги будут очень несчастливы. Ее собственная жизнь тоже состояла не из одних только радостей: были у нее и темные дни, были и светлые. Она ласково улыбнулась.

– Сегодня у меня светлый день, – сказала она.

Она сказала Киппсу еще много добрых и лестных слов и поблагодарила его за великодушное отношение к ее сыну. («Чего там, пустяки это все!» – возразил Киппс.) Но, заговорив о своих детях, она уже не могла остановиться.

– Они оба просто совершенство, – сказала она. – А какие одаренные! Я их называю «мои сокровища».

Она вновь повторила слова, сказанные в Лимпне: да, она всегда говорила – благоприятные возможности нужны ее детям как воздух, и вдруг остановилась на полуслове: в комнату вошла Элен. Наступило неловкое молчание: видно, Элен была поражена великолепием наряда Киппса в будний день. Но уже в следующую минуту она пошла к Киппсу с протянутой рукой.

Оба они были смущены.

– Я вот зашел… – начал Киппс и замялся, не зная, как кончить фразу.

– Не хотите ли чаю? – предложила Элен.

Она подошла к окну, окинула взглядом знакомый пустырь, обернулась, бросила на Киппса какой‑то непонятный взгляд, сказала: «Пойду приготовлю чай» – и исчезла.

Миссис Уолшингем и Киппс поглядели друг на Друга, и на губах ее появилась покровительственная улыбка.