Лавчонка в Нью‑Ромней 8 страница

– Солнечные зонтики. Самые модные, – говорил он и, выдержав для приличия паузу, прибавлял: – Слыхали, какое дело: одному нашему приказчику привалило наследство, тыща двести фунтов в год! Самые модные, сударыня. Ничего не забыли купить, сударыня?

И он шел и распахивал перед ними двери по всем правилам этикета, и с левой руки у него элегантно свисал солнечный зонтик.

А второй ученик, показывая покупательнице дешевый тик, на вопрос, крепкий ли он, ответил удивительно:

– Ну что вы, сударыня! Крепкий! Да он ненамного крепче лимонаду…

Ну, а старший упаковщик исполнился похвальной решимости поставить рекорд быстроты и наверстать таким образом упущенное время. Вот почему мистер Суофенхем с Сандгейт‑Ривьер, который к семи часам в этот вечер был приглашен на ужин, вместо ожидаемой в половине седьмого фрачной сорочки получил корсет, из тех, что рассчитаны на полнеющих дам. А комплект дамского летнего белья, отобранный старшей мисс Уолдершо, был разложен в качестве бесплатного приложения по нескольким пакетам с покупками не столь интимного свойства, в коробке же со шляпой (с правом возвращения обратно), доставленной леди Пэмшорт, оказалась еще и фуражка младшего посыльного…

Все эти мелочи, незначительные сами по себе, красноречиво свидетельствуют, однако, о бескорыстном радостном волнении, охватившем весь магазин при известии о богатстве, нежданно‑негаданно свалившемся на голову мистера Киппса.

 

 

Омнибус, что курсирует меж Нью‑Ромней и Фолкстоном, окрашен в ярко‑красный цвет, на боках его изображены ленты с пышной надписью золотыми буквами «Самый скорый». Омнибус этот неторопливый, осанистый и смолоду тоже, должно быть, был такой. Под ним – прикрепленное цепями меж колес – покачивается нечто вроде багажника, а на крыше летом выставляются скамейки для пассажиров. За спинами двух видавших виды лошадей амфитеатром поднимаются места для сидения; ниже всех место кучера и его спутника, над этими двумя еще одно, а над ним, если только мне не изменяет память, еще одно. В общем, как на картине какого‑нибудь раннего итальянского художника с изображением небожителей.

Омнибус ходит не каждый день, а в какой день он пойдет, об этом надо заранее справиться. Он‑то и доставит вас в Нью‑Ромней. И будет доставлять еще долгие годы, ибо продолжить узкоколейку по прибрежной полосе, к счастью, подрядилась Юго‑восточная железнодорожная компания и мирную тишину поросшей вереском равнины нарушают лишь звонки велосипедистов вроде нас с Киппсом. Итак, в этом самом омнибусе, огненно‑красном, весьма почтенном и, по воле божией, бессмертном, что неспешно катил по фолкстонским холмам, через Сандгейт и Хайт и выехал на овеваемые ветром просторы; на одном из сидений трясся Киппс с печатью счастливого жребия на челе.

Вообразите себе это зрелище. Он сидит на самом верхнем месте, прямо над кучером, и голова его кружится и кружится – от выпитого шампанского и от поразительной, ни с того ни с сего привалившей ему удачи; и грудь все ширится, ширится – кажется, вот‑вот разорвется от напора чувств, и лицо его, обращенное к солнцу, совсем преобразилось. Он не произносит ни слова, но то и дело тихонько смеется, радуясь каким‑то своим мыслям. Кажется, его прямо распирает от смеха, смех бурлит в нем, вскипает, точно пузырьки в шампанском, живет в нем сам по себе, какой‑то своей, особой жизнью… В руках у него банджо, он держит его, оперев о колено, стоймя, точно скипетр. Киппсу всегда хотелось иметь банджо, и вот он купил его, пока дожидался автобуса.

Рядом с Киппсом сосет мятный леденец молоденькая служанка, тут же совсем маленький мальчик, он сопит и то и дело взглядывает на Киппса: ему, видно, до смерти хочется узнать, почему это Киппс все посмеивается; по соседству с кучером двое молодых людей в гетрах рассуждают о спорте. И среди всего этого люда – богач Киппс, с виду самый обыкновенный молодой человек, вот только, пожалуй, банджо бросается в глаза, и пассажир в гетрах, сидящий слева от кучера, нет‑нет да и глянет на Киппса, а особенно на банджо, словно и это банджо и ликующая физиономия Киппса для него неразрешимая загадка. Что и говорить, многие короли въезжали в завоеванные города с еще меньшим блеском, нежели Киппс.

Омнибус держит путь на сияющий запад, и тени пассажиров становятся все длиннее, и лица в золотом блеске солнца преображаются. Солнце садится еще прежде, чем они достигают Димчерча, и когда, миновав ветряную мельницу, громыхая, въезжают в Нью‑Ромней, уже совсем смеркается.

Кучер спустил вниз банджо и саквояж, и Киппс заплатил ему, сказал, как и подобает джентльмену: «Сдачи не надо», – повернулся и чемоданом прямехонько угодил в Киппса‑старшего, который, услыхав, что у дверей лавки остановился омнибус, вскочил в гневе из‑за стола и, не прожевав куска, кинулся на улицу.

– Здравствуйте, дядя, я вас не приметил, – сказал Киппс.

– Дурень неуклюжий, – ответствовал Киппс‑старший. – Ты‑то как сюда попал? У вас сегодня рано закрывают, что ли? Сегодня разве вторник?

– Я с новостями, дядя, – сказал Киппс, опуская саквояж.

– Тебя, часом, не уволили? И что это у тебя в руках? О, чтоб мне провалиться, да это ж банджо! Боже праведный, тратить деньги на банджо! И не ставь ты здесь саквояж. Прямо на самом ходу. О, чтоб мне провалиться, да что ж это за парень, ты последнее время совсем от рук отбился. Эй! Молли! Погляди‑ка! И чего это ты приехал с саквояжем? Может, тебя и впрямь уволили?

– Есть новости, дядя, – сказал немного оглушенный Киппс. – Ничего худого. Сейчас расскажу.

Киппс‑старший взял банджо, а его племянник снова подхватил саквояж.

Распахнулась дверь столовой, открыв взору Киппса тщательно сервированный ужин, и на пороге появилась миссис Киппс.

– Да неужто Арти приехал! – воскликнула она. – Какими судьбами?

– Здравствуйте, тетя, – сказал Арти. – Это я. У меня новости. Мне повезло.

Нет, он не выложит им все прямо с ходу. Пошатываясь под тяжестью саквояжа, он обогнул прилавок, мимоходом задел вставленные друг в друга детские жестяные ведерки, так что вся пирамида закачалась и задребезжала, и прошел в гостиную. Приткнул свой багаж в угол за стоячими часами и обернулся к дяде с тетей. Тетушка глядела на него подозрительно. Желтый свет маленькой настольной лампы пробивался над верхним краем абажура и освещал ее лоб и кончик носа. Сейчас они успокоятся. Но только он не выложит им все прямо с ходу. Киппс‑старший стоял в дверях лавки с банджо в руках и шумно отдувался.

– Так вот, тетя, мне повезло.

– Может, ты стал играть на бегах, Арти? – со страхом спросила она.

– Еще чего!

– В лотерею он выиграл – вон что, – провозгласил Киппс‑старший, все еще не отдышавшись после столкновения с саквояжем. – Будь она неладна, эта лотерея! Знаешь что, Молли. Он выиграл эту дрянь, банджо это, и взял да и бросил свое место; вот что он сделал. И ходит радуется, дурень. Все очертя голову, не подумавши. Ну в точности бедняжка Фими. Прет напролом, а остановить ее и думать не смей!

– Неужто ты бросил место, Арти? – спросила миссис Киппс.

Киппс не упустил столь прекрасной возможности.

– Бросил, – ответил он. – Именно, что бросил.

– Это почему же? – спросил Киппс‑старший.

– Стану учиться играть на банджо!

– Господи помилуй! – воскликнул Киппс‑старший в ужасе, что оказался прав.

– Буду ходить по берегу и играть на банджо, – сказал Киппс‑младший, хихикнув. – Вымажу лицо ваксой и буду петь. Буду веселиться за милую душу и загребать деньги лопатой – понимаете, тетя? И этаким манером живо заработаю двадцать шесть тысяч фунтов!

– Послушай, – сказала мужу миссис Киппс, – да он выпивши!

Лица у супругов вытянулись, и оба они через накрытый к ужину стол уставились на племянника. Киппс‑младший расхохотался во все горло, а когда тетушка скорбно покачала головой, закатился еще пуще. И вдруг сразу посерьезнел. Хватит, хорошенького понемножку.

– Да это не беда, тетя. Вот ей‑ей. Не спятил я и не напился. Я получил наследство. Двадцать шесть тысяч фунтов.

Молчание.

– И ты бросил место? – спросил Киппс‑старший.

– Ну да, – ответил Киппс, – ясно!

– И купил это самое банджо, напялил новые брюки и заявился сюда?

– Ну и ну! – сказала миссис Киппс. – Что только делается!..

– Это не новые мои брюки, тетя, – с огорчением возразил Киппс. – Мои новые брюки еще не готовы.

– Даже от тебя не ожидал такой дурости, даже от тебя, – сказал Киппс‑старший.

Молчание.

– Да ведь это правда, – сказал Киппс, несколько смущенный их мрачной недоверчивостью. – Право слово… вот ей‑ей. Двадцать шесть тыщ фунтов. Да еще дом.

Киппс‑старший поджал губы и покачал головой.

– Дом на самой набережной. Я мог туда пойти. Да не пошел. Не захотел. Не знал, чего там делать и как говорить. Я хотел сперва рассказать вам.

– А откуда ты знаешь про дом?

– Мне сказали.

– Так вот. – Киппс‑старший зловеще мотнул головой в сторону племянника, и уголки губ у него опустились (это тоже не предвещало ничего хорошего). – Простофиля ты!

– Вот уж не ждала от тебя, Арти! – сказала миссис Киппс.

– Да чего это вы? – едва слышно спросил Киппс, растерянно переводя взгляд с дяди на тетку.

Киппс‑старший прикрыл дверь в лавку.

– Это с тобой шутки шутили, – мрачно, вполголоса проговорил он. – Так‑то. Вздумали посмеяться над простофилей – что, мол, он станет делать.

– Тут беспременно молодой Куодлинг приложил руку, – сказала миссис Киппс. – Он ведь такой.

(Юный отпрыск Куодлингов, ходивший некогда в школу с ранцем зеленого сукна, вырос настоящим головорезом и теперь держал в страхе весь Нью‑Ромней.)

– Это, небось, подстроил кто‑то, кто метит на твое место, – сказал Киппс‑старший.

Киппс перевел взгляд с одного недоверчивого, осуждающего лица на другое, оглядел знакомую убогую комнатку – знакомый дешевый саквояж на залатанном сиденье стула, среди накрытого к ужину стола – банджо, свидетельство его непоправимой глупости. Да разбогател ли он в самом деле? Правда ли все это? Или кто‑то попросту зло над ним посмеялся?

Но стой… а как же тогда сто фунтов?

– Да нет же, – сказал он, – ей‑богу, дядя, это все взаправду. Не верите?.. Я получил письмо…

– Знаем мы эти письма! – ответил Киппс‑старший.

– Так ведь я ответил и в контору ходил.

На мгновение уверенность Киппса‑старшего пошатнулась, но он тут же глубокомысленно покачал головой. Зато Киппс‑младший, вспомнив про Бина и Уотсона, вновь обрел почву под ногами.

– Я разговаривал с одним старым джентльменом, дядя. Он самый настоящий джентльмен. И он мне все растолковал. Очень почтенный джентльмен. Бин и Уотсон, стало быть, то есть сам‑то он Бин. Он сказал, – Киппс торопливо полез во внутренний карман пиджака, – сказал: наследство мне оставил мой дед…

Старики так и подскочили.

Киппс‑старший вскрикнул и кинулся к камину, над которым с выцветшего дагерротипа улыбалась всему свету его давно умершая младшая сестра.

– Его звали Уодди, – сказал Киппс, все еще роясь в кармане. – А его сын мне отец.

– Уодди! – вымолвил Киппс‑старший.

– Уодди! – повторила миссис Киппс.

– Она ни слова нам не сказала, – молвил Киппс‑старший.

Все долго молчали.

Киппс нащупал наконец письмо, скомканное объявление и три банковых билета. Он не знал, что же лучше предъявить в доказательство.

– Послушай! А помнишь, приходил парнишка и все расспрашивал?.. – вдруг сказал Киппс‑старший и озадаченно поглядел на жену.

– Вот оно что, – сказала миссис Киппс.

– Вот оно что, – сказал Киппс‑старший.

– Джеймс, – понизив голос, с трепетом сказала миссис Киппс, – а вдруг… Может, и вправду?

– Сколько, сынок? – спросил Киппс‑старший. – Сколько, говоришь, он тебе отказал?

Да, это были волнующие минуты, хотя Киппс в своем воображении рисовал их немного по‑иному.

– Тыщу двести фунтов, – кротко ответил он через стол, на котором дожидался скудный ужин, и в руках у него был документ, подтверждающий его слова. – Примерно тыщу двести фунтов в год, так тот джентльмен сказал. Дед написал завещание перед самой смертью. С месяц назад, что ли. Когда он стал помирать, он вроде как переменился – так сказал мистер Бин. Прежде он нипочем не хотел простить сына, нипочем… пока не стал помирать. А его сын помер в Австралии, давным‑давно, и даже тогда он сына не простил. Того самого, который мне отец. Ну, а когда старик занемог и стал помирать, он вроде забеспокоился, и ему захотелось, чтоб про него вспоминала какая‑никакая родная душа. И он признался мистеру Бину, что это он помешал сыну жениться. Так он думал. Вот как оно получилось…

 

 

Наконец, освещая себе путь неверным светом свечи, Киппс поднялся по узкой, ничем не застеленной лестнице в крохотную мансарду, которая в дни детства и юности служила ему кровом и убежищем. Голова у него шла кругом. Ему советовали, его остерегали, ублажали, поздравляли, угощали виски с горячей водой, лимоном и сахаром, пили за его здоровье. Ужин у него тоже был совсем необычный – два гренка с сыром. Дядя полагал, что ему следует идти в парламент, тетю же снедала тревога, как бы он не взял себе жену из простых.

– Тебе следует где‑нибудь поохотиться, – наставлял Киппс‑старший.

– Смотри, Арти, беспременно найди себе жену из благородных.

– Найдется сколько угодно повес из этих благородных, которые живо сядут тебе на шею, – вещал Киппс‑старший. – Попомни мои слова. И будут тянуть из тебя деньги. А дашь им взаймы – поминай как звали.

– Да, мне надо быть поосторожнее, – сказал Киппс. – Мне и мистер Бин говорил.

– А ты с этим Бином тоже поосторожнее, – сказал Киппс‑старший. – Мы тут в Нью‑Ромней, может, и отстали от жизни, а только слыхал я про этих самых стряпчих. Гляди в оба за этим самым Бином. Кто его знает, может, он сам добирается до твоих денег! – продолжал свое старик: видно, эта забота все больше грызла его.

– На вид он очень даже почтенный джентльмен, – возразил Киппс.

Раздевался Киппс с величайшей медлительностью и то и дело застывал в раздумье. Двадцать шесть тыщ фунтов!

Тетушкины тревоги вновь пробудили в нем мысли, которые тысяча двести фунтов в год вытеснили было из его головы. Он снова вспомнил о курсах, о резьбе по дереву. Тыща двести фунтов в год… Глубоко задумавшись, он присел на край кровати – много времени спустя на пол шлепнулся его башмак, и очень не скоро второй. Двадцать шесть тыщ фунтов… Бог ты мой! Киппс сбросил на пол остатки одежды, нырнул под стеганое лоскутное одеяло и положил голову на подушку, которой некогда первой поведал о том, что в его сердце поселилась Энн Порник.

Но сейчас он не думал об Энн Порник. Сейчас он, кажется, пытался думать обо всем на свете – и притом обо всем сразу, – только не об Энн Порник. Все яркие события дня вспыхивали и гасли в его непривычно усталом мозгу: «Этот самый Бин» все что‑то объясняет и объясняет, пожилой толстяк никак не желает поверить, что дом на набережной, и правда, принадлежит ему, Киппсу…

Остро пахнет мятными леденцами. Тренькает банджо, мисс Мергл говорит: он заслужил богатство, Читтерло исчезает за углом, дядюшка с тетушкой изрекают мудрые советы и предостережения… Тетушка боится, что он женится на девушке из простых. Знала бы она…

Мысли его перенеслись на урок резьбы по дереву; вот он входит в класс и поражает всех. Скромно, но вполне внятно он говорит: «Я получил в наследство двадцать шесть тысяч фунтов». Потом спокойно, но твердо объявляет, что всегда любил мисс Уолшингем, всегда, и вот, глядите, теперь отдает ей эти двадцать шесть тысяч фунтов – все до последнего шиллинга. И ему ничего не нужно взамен… Совсем ничего. Вот отдаст ей конверт с деньгами и уйдет. Разумеется, банджо он оставит себе… и сделает какой‑нибудь небольшой подарок тете с дядей… Ну и, пожалуй, купит новый костюм и еще какую‑нибудь мелочь, мисс Уолшингем от этого не пострадает. Внезапно мысль его сделала скачок. А ведь можно купить автомобиль или эту – как ее – пианолу, что ли, которая сама играет… Вот старик Баггинс удивится! А он прикинется, будто когда‑то обучался на фортепьянах… и велосипед можно купить и велосипедный костюм…

Великое множество планов – что сделать, а главное, что купить – теснилось в мозгу Киппса. И он не столько спал, сколько смотрел беспорядочную вереницу снов: в экипаже, запряженном четверкой лошадей, он спускался с Сандгейтского холма («Мне надо быть поосторожнее») и менял один костюм за другим, но почему‑то – вот ужас! – в каждом костюме оказывался какой‑нибудь непорядок. И его подымали на смех. Под натиском бесчисленных костюмов карета отступает на задний план. Вот Киппс в костюме для гольфа, а на голове у него шелковый цилиндр. Потом на смену этому видению приходит кошмар: Киппс прогуливается по набережной в костюме шотландских горцев, и юбка прямо на глазах становится все короче и короче… А за ним спешит Шелфорд с тремя полисменами. «Это мой служащий, – твердит Шелфорд, – он сбежал. Это сбежавший стажер. Не спускайте с него глаз, и сами увидите, его придется арестовать. Знаю я эти юбки! Мы говорим, они не садятся в стирке, а на самом деле они садятся…» И вот юбка все короче, короче… Надо бы изо всех сил потянуть ее вниз, да только руки у Киппса никак не действуют. Тут ему почудилось, что у него отчаянно кружится голова и сейчас он свалится без чувств. В ужасе он вскрикнул. «Пора!» – сказал Шелфорд. Киппс проснулся, обливаясь холодным потом: оказалось, одеяло сползло на пол.

Вдруг ему послышалось, что его кто‑то окликнул: неужто он проспал и теперь не успеет прибрать в магазине? Но нет, еще ночь, и в окно светит луна, и он уже не в заведении Шелфорда. Где же это он? Ему вдруг примерещилось, что весь мир скатали, точно ковер, а сам он повис в пустоте. Может, он сошел с ума?

– Баггинс! – позвал он.

Никакого ответа, даже притворного храпа не слышно. Ни комнаты, ни Баггинса, ничего!

И тут он вспомнил. Посидел на краю кровати. Видел бы его кто‑нибудь в эти минуты – бледное, жалкое, испуганное лицо, остановившийся взгляд… Он даже застонал тихонько.

– Двадцать шесть тысяч фунтов! – прошептал он.

Ему прямо страшно стало: как быть, что делать с таким несметным богатством?

Он подобрал с полу одеяло и снова лег. Но сон все не шел. Господи, да ведь теперь вовсе незачем подниматься ровно в семь утра! Это открытие сверкнуло ему, точно звезда среди туч. Теперь можно сколько угодно валяться по утрам в постели, и вставать когда вздумается, и идти куда вздумается, и каждое утро есть на завтрак яйца, или ветчину, или копченую селедку, или… А уж мисс Уолшингем он удивит!..

Да, уж ее он удивит… удивит…

 

 

На заре его разбудила песенка дрозда. Вся комната была залита теплым золотым сиянием.

– Слушайте! – распевал дрозд. – Слушайте! Слушайте! Тысяча двести в год! Ты‑ся‑ча две‑сти в год! Слушайте! Слушайте! Слушайте!

Киппс сел в постели и протер глаза – сон как рукой сняло. Спрыгнув с постели, он стал торопливо одеваться. Нечего терять ни минуты, надо начинать новую жизнь!

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«МИСТЕР ФИЛИН – НАСТАВНИК»

 

По‑новому

 

Теперь на сцене появляется своего рода добрый гений, некий весьма воспитанный и любезный джентльмен по имени Честер Филин и кое‑какое время будет играть в событиях главную роль. Представьте его накануне того часа, когда он начнет действовать в нашем повествовании, – под вечер он идет к Публичной библиотеке, прямой и стройный, с великолепной осанкой, с крупной головой. Поглядишь на эту голову и сразу подумаешь: уж, наверно, у этого человека могучий и уравновешенный ум; в его белой, несколько узловатой руке – большой, казенного вида конверт. В другой руке – трость с золотым набалдашником. На мистере Филине серый элегантный костюм, застегнутый на все пуговицы, и в эту минуту он откашливается, прикрыв рот казенным конвертом. У него крупный нос, холодные серые глаза и тяжеловатая нижняя челюсть. Он дышит ртом, и при каждом вдохе нижняя челюсть слегка выдается вперед. Его соломенная шляпа чуть надвинута на лоб, он заглядывает в лицо каждому встречному, но, едва ему отвечают взглядом, отводит глаза в сторону.

Таков был мистер Честер Филин в вечер, когда он набрел на Киппса. Он агент по продаже и сдаче внаем домов, человек чрезвычайно деятельный и воспитанный, всегда помнит, что он джентльмен, вращается в свете, но отдает дань и более серьезным сторонам жизни. Он непременный деятель и участник самых разных начинаний, без него не обойдется ни прелестный, изящный любительский спектакль, ни общеобразовательные курсы Он обладает приятным глубоким басом, не очень выразительным и, пожалуй, слегка дрожащим, но одним из самых мощных в хоре церкви св.Стилитса.

В эту минуту он направляется к дверям Публичной библиотеки, поднимает конверт, приветствуя идущего навстречу священника, улыбается и входит…

Здесь‑то, в Публичной библиотеке, он и сталкивается с Киппсом.

К этому времени Киппс был богат уже неделю, а то и больше, и с первого взгляда видно было, что обстоятельства его переменились. На нем новый фланелевый тускло‑коричневый костюм, панама и – впервые в жизни! – красный галстук, в руке трость, отделанная серебром, с черепаховым набалдашником. Ему мнится, что между жалким стажером, каким он был еще неделю назад, и сегодняшним Киппсом огромная разница, хотя на самом деле она, вероятно, не так уж велика. Он чувствовал себя ну прямо герцогом, однако (в глубине души) оставался все тем же скромным Киппсом. Опершись на палку, он с неистребимым почтением разглядывал каталог. Потом обернулся и увидел широчайшую улыбку мистера Филина.

– Что вы тут делаете? – спросил мистер Честер Филин.

Киппс мгновенно сконфузился.

– Да так, – протянул он и, чуть помедлив, прибавил: – время провожу.

То, что Филин заговорил с ним так запросто, лишний раз напомнило ему, как изменилось его положение в обществе.

– Да так как‑то, время провожу, – повторил он. – Я уже три дня как вернулся в Фолкстон. У меня ведь тут собственный дом.

– Ну, как же, – сказал мистер Филин. – Вам повезло. Рад случаю вас поздравить.

Киппс протянул руку.

– Это на меня прямо с неба свалилось, – признался он. – Когда мистер Бин сказал мне все как есть, я прямо ошалел.

– Это, должно быть, означает для вас колоссальную перемену.

– Еще бы. Перемену? А как же, я сейчас вроде того парня из песни – не знаю, на каком я свете. Сами понимаете.

– Поразительная перемена, – сказал мистер Филин. – Да‑а. Могу себе представить. Думаете остаться в Фолкстоне?

– Поживу малость. У меня ведь тут дом. Это в котором жил мой дед. Я там и квартирую. Его экономка осталась, она за всем смотрит. Ведь надо же – в том же самом городе, да и вообще!

– Вот именно, – подхватил мистер Филин, – поразительно! – И, прикрыв рот ладонью, он кашлянул, совсем как овца.

– Мистер Бин велел мне вернуться, надо было уладить кое‑какие дела. А то я уехал было в Нью‑Ромней, там у меня дядя с тетей. Но так приятно вернуться. Да…

Помолчали.

– Хотите взять книгу? – возобновил разговор мистер Филин.

– Да вот только у меня еще нет билета. Но я его беспременно добуду и стану читать. Мне и раньше, бывало, хотелось. А как же. Я вот глядел этот самый каталог. Здорово придумано. Сразу все узнаешь.

– Это – дело несложное, – сказал Филин, внимательно глядя на Киппса, и снова кашлянул.

Помолчали, но ни тому, ни другому явно не хотелось расставаться. И тут Киппс вдруг подумал… Он уже целый день, а то и дольше вынашивал одну мысль… Правда, тогда он не связывал ее именно с мистером Филином.

– У вас тут дела? – спросил он.

– Да нет, только заглянул на минуту, тут у меня одна бумага насчет курсов.

– Потому что… Может, зайдете ко мне, поглядите дом, покурим, поболтаем, а? – Киппс мотнул головой, указывая куда‑то назад, и тут его обуял страх: а вдруг этим приглашением он непоправимо нарушил правила хорошего тона? Подходящий ли это, например, час? – Я был бы страх как рад, – прибавил он.

Мистер Филин попросил его подождать секундочку, вручил казенного вида конверт библиотекарше и объявил, что он весь к услугам Киппса.

Они замешкались в дверях, и это повторялось у каждой следующей двери – ни тот, ни другой не желал проходить первым – и, наконец, вышли на улицу.

– Спервоначалу, знаете, прямо как‑то не по себе, – сказал Киппс. – Собственный дом и все такое… Чудно даже! И времени свободного сколько хочешь. Прямо даже не знаю, куда его девать. Вы курите? – вдруг спросил он, протягивая великолепный, отделанный золотом портсигар свиной кожи, который он, точно фокусник, вдруг вытащил неизвестно откуда.

Филин заколебался было и отказался, но тут же прибавил великодушно:

– Но вы сами, пожалуйста, курите.

Некоторое время они шли молча, Киппс изо всех сил старался делать вид, будто в своем новом костюме чувствует себя непринужденно, и осторожно поглядывал на Филина.

– Да, большая удача, – сказал наконец Филин. – У вас теперь твердый доход примерно… э‑э…

– Тысяча двести фунтов в год, – ответил Киппс. – Даже малость побольше…

– Собираетесь поселиться в Фолкстоне?

– Еще сам не знаю. Может, да, а может, и нет. У меня ведь тут дом, со всей обстановкой. Но его можно и сдать.

– В общем, у вас еще ничего не решено?

– То‑то и оно, что нет, – ответил Киппс.

– Необыкновенно красив был сегодня закат, – сказал Филин.

– Ага, – отозвался Киппс.

И они поговорили о красотах неба на закате. Киппс не рисует? Нет, с самого детства за это не брался. Сейчас, небось, ничего бы не смог. Филин сказал, что его сестра – художница, и Киппс выслушал это с должным почтением. Филину иногда так хотелось бы располагать временем, чтобы и самому рисовать, но жизнь наша коротка, всего не переделаешь, и Киппс ответил: «То‑то и оно».

Они вышли на набережную и теперь смотрели сверху на приземистые темные громады портовых сооружений в драгоценной россыпи крохотных огоньков, притаившихся у серого сумеречного моря.

– Вот если б изобразить это, – сказал Филин.

И Киппс, словно по вдохновению, откинул голову назад, склонил к плечу, прищурил один глаз и заявил, что – да, это не так‑то просто. Тогда Филин произнес какое‑то диковинное слово, абенд[2], что ли, видать, на каком‑то чужом языке, – и Киппс, чтобы выиграть время и успеть что‑нибудь сообразить, прикурил новую сигарету о вовсе еще не докуренную предыдущую.

– Да, верно, – оказал он наконец, попыхивая сигаретой.

Что ж, пока он не подкачал, вполне сносно поддерживает беседу, но надо держать ухо востро, чтоб не осрамиться.

Они повернули в сторону от набережной. Филин заметил, что по такому морю приятно плыть, и спросил Киппса, много ли ему приходилось бывать за морем. Киппс ответил: нет, немного, но он подумывает в скором времени съездить в Булонь; тогда Филин заговорил о прелести заграничных путешествий; при этом он так и сыпал названиями всяких мест, о которых Киппс и слыхом не слыхал. А Филин всюду бывал! Киппс из осторожности по‑прежнему больше помалкивал, но за его молчанием таился страх. Как ни притворяйся, а рано или поздно попадешься. Ведь он же ничего в этих вещах не смыслит…

Наконец они подошли к дому. У порога своих владений Киппс страшно заволновался. Дверь была такая красивая, видная. Он постучал – не один раз и не два, а вроде полтора… словно заранее извинялся за беспокойство. Их впустила безукоризненная горничная с непреклонным взором, под которым Киппс весь внутренне съежился. Он пошел вешать шляпу, натыкаясь по дороге на все стулья и прочую мебель холла.

– В кабинете камин затопили, Мэри? – спросил он, набравшись храбрости, хотя, конечно, и так это знал; и, отдуваясь, точно после тяжелой работы, первый пошел наверх.

Войдя в кабинет, он хотел закрыть дверь, но оказалось, что следом за ним идет горничная – зажечь лампу. Тут Киппс совсем смешался. И пока она не вышла, не произнес ни слова. Но чтобы скрыть свое смущение, стал мурлыкать себе под нос, постоял у окна, прошелся по комнате.

Филин подошел к камину, обернулся и внимательно посмотрел на хозяина. Потом поднял руку и похлопал себя по затылку – такая у него была привычка.

– Ну вот и пришли, – сказал Киппс, засунув руки в карманы и поглядывая по сторонам.

Кабинет был длинной, мрачной комнатой в викторианском стиле с тяжелым потемневшим карнизом и лепным потолком, по которому лепка расходилась лучами от висевшей здесь раньше газовой люстры. Тут стояли два больших застекленных книжных шкафа, на одном – чучело терьера под стеклянным колпаком. Над камином висело зеркало, на окнах – великолепные узорчатые малиновые занавеси и портьеры. На каминной полке – массивные черные часы классической формы, веджвудские вазы в этрусском стиле, бумажные жгуты для зажигания трубки, зубочистки в бокалах резного камня, большие пепельницы из застывшей лавы и огромная коробка со спичками. Каминная решетка очень высокая, медная. У самого окна большой письменный стол палисандрового дерева; стулья и вся прочая мебель тоже палисандрового дерева и обиты красивой материей.