Владелец велосипедной мастерской 2 страница

Она не столько учила и наставляла его, сколько тактично им руководила и служила ему образцом, не столько поучала, сколько приводила полезные примеры для подражания. Обычно она говорила: «Мне нравится, когда человек поступает так‑то и так‑то!» и рассказывала ему истории о том, как люди бывают любезны и милы, изящно предупредительны, совершают истинно джентльменские поступки; она делилась с ним наблюдениями над каким‑нибудь соседом по омнибусу или поезду; вот, к примеру, человек по ее просьбе передал деньги кондуктору. «Совсем простой на вид, – говорила миссис Уолшингем, – а снял шляпу». С ее легкой руки Киппс так прочно усвоил привычку снимать шляпу в присутствии дам, что обнажал голову даже в железнодорожной кассе, завидев особу женского пола, и так и стоял, церемонно держа шляпу в руке, но приходилось все‑таки получать сдачу, и тогда, хоть на время, виновато и сконфуженно он снова нахлобучивал злополучный головной убор. Миссис Уолшингем так искусно преподносила эти свои притчи, словно в них не таилось для Киппса никаких намеков, и щедро пересыпала их рассказами о своих детях – своих двух сокровищах. Она говорила об их дарованиях и характерах, о том, к чему они стремятся и как они нуждаются в широких возможностях. Широкие возможности нужны им как воздух, опять и опять повторяла она.

Киппс всегда предполагал, да и она, казалось, предполагала, что она поселится с ними в Лондоне, в квартирке, которую облюбует Элен, но однажды он с удивлением узнал, что ошибается.

– Это не годится, – решительно заявила Элен. – Мы должны завести свой собственный круг знакомств.

– Но ведь вашей матушке, верно, будет скучно одной, – сказал Киппс.

– Тут у нее масса знакомых: миссис Преббл, миссис Биндон Боттинг, и Уэйсы, и еще много народу.

Иными словами, Элен желала поселиться отдельно от матери…

Роль молодого Уолшингема в воспитании и образовании Киппса была не столь значительна. Зато когда они приехали в Лондон, на выставку Искусств и Ремесел, он затмил всех. Этот подающий надежды молодой делец обучил Киппса, в каких еженедельниках больше пишут о театре – за это их и стоит покупать для чтения в пригородных поездах, – как, где и какие покупать сигареты с золотым обрезом и сигары по шиллингу штука, обучил заказывать рейнвейн ко второму завтраку и искрящееся мозельское к обеду, научил рассчитываться с извозчиком: пенни за каждую минуту езды, научил делать понимающее лицо, когда проглядываешь счет в гостинице, и молчать в поезде с глубокомысленным видом, а не выкладывать первому встречному всю свою подноготную. И он тоже порой предвкушал, какое славное время настанет, когда они наконец переселятся в Лондон.

Эта перспектива все больше завладевала их воображением и обрастала подробностями. Элен теперь почти ни о чем другом не говорила. В разговорах с Киппсом она никогда не опускалась до пошлых изъявлении чувств; говорить о чувствах оба стеснялись; но строить планы предстоящей жизни в Лондоне Киппсу была много увлекательнее и гораздо приятнее, чем выслушивать обстоятельный разбор своих промахов, что поначалу очень мешало ему наслаждаться обществом невесты. Из довольно откровенных разговоров Уолшингемов будущее вставало как завоевание мира «сокровищами» миссис Уолшингем, а Киппсу отводилась роль обоза и интендантства, без которых ведь армии завоевателей тоже не обойтись. Считалось, что пока «братик» не начнет преуспевать, они, разумеется, будут еще очень‑очень бедствовать. (Это безмерно удивляло Киппса, но он не возражал.) Однако если они будут разумны и если повезет, они добьются многого.

Стоило Элен заговорить о Лондоне, и взгляд у нее становился задумчивый и мечтательный, словно ей виделся далекий‑далекий край. Собственно, у них уже наметилось ядро будущего кружка. Братик стал членом «Театральных судий», – небольшого, но влиятельного и первоклассного клуба журналистов и иных литераторов, и он знаком с Шаймером, Старгейтом и Уифлом из «Красного дракона», и к тому же в Лондоне живут Ривелы. С Ривелами они на короткой ноге. До того, как Сидней Ривел стремительно выдвинулся и стал автором остроумных эссе, доступных пониманию лишь избранного круга читателей, он был помощником директора одной из лучших фолкстонских школ. Братик несколько раз приводил его домой к чаю, и не кто другой, как Ривел, посоветовал Элен попробовать свое перо.

– Это очень легко, – сказал он.

Он уже тогда пописывал для вечерних газет и еженедельников. Потом он уехал в Лондон – и как же ему было не стать театральным критиком! Он напечатал несколько блестящих эссе, а потом роман «Бьются алые сердца», который и принес ему известность. Роман повествовал о захватывающе смелом приключении, о юности, красоте, наивной страсти, великодушной преданности, был подчас дерзким и откровенным (так отзывался о нем «Книгопродавец»), но отнюдь не натуралистичным. Ривел познакомился с одной американкой‑вдовой, и притом богатой, и они заняли весьма видное место в лондонских кругах, причастных к искусству и литературе. Элен часто заговаривала о Ривелах; это был один из ее любимых рассказов, и, говоря о Сиднее – а она нередко именно так его и называла, – она становилась задумчива. Она говорила главным образом о Сиднее, и это естественно, ибо с миссис Ривел ей еще только предстояло познакомиться… Да, они очень скоро войдут в круг избранных, даже если отдаленное родство с семейством Бопре и немногого стоит.

Из ее речей Киппс понял, что в связи с женитьбой и переездом в Лондон ему придется несколько изменить фамилию – как в самом начале предлагал Филин. Они станут Квипсами: мистер и миссис Квипс – это звучит куда изысканнее. Или, может, Квип?

– Ух, и чудно будет спервоначалу! – сказал Киппс. – Но ничего, приобыкну…

Итак, все по мере сил старались обогатить, усовершенствовать и развить ум Киппса. И за всем этим строго и придирчиво наблюдал ближайший друг Киппса и своего рода церемониймейстер – Филин. Вообразите: вот он, слегка пыхтя от озабоченности, серыми глазами, выпуклыми и холодноватыми, но добрыми, следит за каждым шагом нашего героя. По его мнению, все идет как нельзя лучше. Он тщательно изучал характер Киппса. Он готов обсуждать его со своей сестрой, с миссис Уолшингем, с девушкой в веснушках, с каждым, кому не надоело слушать.

– Интереснейший характер, – говорил он, – очень привлекательный… прирожденный джентльмен. Очень восприимчив, уроки не проходят для него даром. Он совершенствуется прямо на глазах. Он скоро обретет sang froid[8]. Мы взялись за него как раз вовремя. Теперь… ну, может быть, на будущий год… ему надо прослушать курс хороших популярных лекций по литературе. Ему очень полезно заняться чем‑нибудь в этом роде.

– Сейчас он увлекается велосипедом, – сказала миссис Уолшингем.

– Ну что ж, летом и это неплохо, – сказал Филин, – но ему недостает серьезного умственного занятия, чего‑то такого, что поможет ему избавиться от застенчивости. Savoir faire и непринужденность – вот главное, научишься этому – обретешь и sang froid.

 

 

Мир Филина был все тот же, немного подправленный, подчищенный и расширенный мир, в котором обитал Киппс, – сперва у четы нью‑ромнейских стариков, потом в магазине; то был, в сущности, мир заурядного английского обывателя. Здесь так же остро было развито чувство общественных различий, в силу которого миссис Киппс запрещала племяннику дружить с детьми «из простых», и так же сильна была боязнь всего, что может показаться «простонародным», – боязнь, благодаря которой процветало шикарное заведение мистера Шелфорда. Но теперь Киппса уже не тревожили неприятные сомнения о его собственном месте в мире: наравне с Филином он прочно вошел в круг джентльменов. Здесь тоже существуют свои различия, но все это люди одного сословия; тут есть и вельможи и утонченные, но скромные джентльмены вроде Филина, которые даже вынуждены трудиться ради хлеба насущного; но только они, конечно, служат не за прилавком, а на каком‑нибудь более благородном поприще; тут есть лорды и магнаты, а есть и небогатые дворяне, которым не так‑то легко сводить концы с концами, но они могут бывать друг у друга, у них у всех отменные манеры; иными словами, это – государство в государстве, свет, высшее общество.

– Так ведь у нас тут нет высшего общества?

– Ну почему же, – возразил Филин. – У нас, конечно, светской публики немного, но все‑таки есть свое местное общество. И законы и правила здесь те же самые.

– Как являться с визитами и все такое?

– Совершенно верно, – ответил Филин.

Киппс задумался, засвистал было и вдруг заговорил о том, что не давало ему покоя:

– Я вот никак не пойму, надо мне переодеваться к обеду, когда я один, или не надо?

Филин вытянул губы и задумался.

– Не полный парад, – вынес он наконец приговор. – Это было бы уж чересчур. Просто следует переменить костюм. Надеть, скажем, сюртук, ну, или что‑нибудь в этом роде, но только проще, чем при гостях. Во всяком случае, если бы я не был вечно занят и не нуждался бы, я бы поступал именно так.

Он скромно кашлянул и пригладил волосы на затылке.

После этого разговора счет киппсовой прачки вырос в четыре раза, и время от времени наш герой появлялся у эстрады, где играл оркестр, в расстегнутом светлом пальто, чтобы все видели его отличный белый галстук. Юни с Филином курили сигареты с золотым обрезом – «самый шик», по словам молодого Уолшингема, – и наслаждались музыкой.

– Это… пф… миленькая штучка, – говорил Киппс. Или просто; – Очень мило.

При первых же внушительных звуках государственного гимна они поднимались и, обнажив головы, почтительно застывали. Обвиняйте их в чем угодно, но, уж во всяком случае, они верные подданные Его величества.

Филин и Киппс стояли очень близко к границе, отделявшей избранное общество от простых смертных, и, естественно, джентльмену в таком положении прежде всего надлежит остерегаться, чтобы не завести недостойных знакомств, держать на подобающем расстоянии тех, кто стоит ступенькой ниже его на общественной лестнице.

– Вот это мне страх как тяжело, – говорил Киппс.

Ему приходилось овладевать искусством соблюдать «расстояние» и отучать от панибратства, отваживать самонадеянных невеж и старых друзей. Да, соглашался Филин, это нелегко.

– Уж больно мы долго в одном котле варились, – сказал Киппс. – Вот в чем вся загвоздка.

– Можно им намекнуть, – посоветовал Филин.

– А как?

– Ну, какой‑нибудь случай подвернется.

Случай представился в один из дней, когда магазин закрывался пораньше. Киппс восседал в парусиновом кресле неподалеку от раковины оркестра в летнем пальто нараспашку и в новом надвинутом на лоб складном цилиндре и поджидал Филина. Они собирались часок послушать оркестр, а потом помочь мисс Филин и девушке с веснушками разучивать бетховенские дуэты (если окажется, что они хоть что‑либо помнят). Киппс удобно откинулся в кресле и, как всегда в такие вечера, предавался любимому своему занятию – воображал, что все вокруг заинтересованы его особой и гадают, кто он такой; и вдруг кто‑то бесцеремонно хлопнул по спинке кресла, и над ухом Киппса раздался знакомый голос Пирса.

– Недурно быть джентльменом, как я погляжу, – сказал Пирс и поставил рядом с Киппсом грошовый складной стульчик, а с другой стороны появился приятно улыбающийся Баггинс и оперся на свою палку. И – о ужас! – он курил вульгарную вересковую трубку!

Две самые настоящие леди, одетые по последней моде, которые сидели совсем рядом с Киппсом, мельком взглянули на Пирса, отвернулись и, уж будьте уверены, потеряли к Киппсу всякий интерес.

– А он живет не тужит, – изрек Баггинс; он вынул трубку изо рта и с любопытством разглядывал Киппса.

– А, Баггинс! – не слишком приветливо отозвался Киппс. – Как живешь‑можешь?

– Да ничего. На той неделе в отпуск. Гляди, Киппс, я еще закачусь в эту самую Европу пораньше твоего!

– Нацелился на Булонь?

– А как же! Парлей вус франсе. Будь спокоен.

– Я тоже на днях туда скатаю, – сказал Киппс.

Наступило молчание. Прижав ко рту ручку трости, Пирс раздумчиво смотрел на Киппса. Потом бегло оглядел тех, кто сидел поближе.

– Слышь, Киппс, – громко и отчетливо сказал он, – ты давно видал ее милость?

Уж, наверно, вопрос этот произвел впечатление на публику, но Киппс ответил не очень охотно.

– Давно.

– Она позавчерашний день была у сэра Уильяма, – все так же громко и ясно продолжал Пирс, – и велела тебе кланяться.

Киппсу показалось, что по лицу одной из его соседок скользнула улыбка, она что‑то сказала второй даме, и они обе мельком взглянули на Пирса. Киппс покраснел до ушей.

– Вон как? – спросил он.

Баггинс добродушно рассмеялся, не вынимая трубку изо рта.

– Сэра Уильяма допекла подагра, – не смущаясь, продолжал Пирс.

(Баггинс молча покуривал, сразу видно – доволен!)

И тут в нескольких шагах Киппс увидел Филина.

Филин подошел и довольно холодно кивнул Пирсу.

– Надеюсь, я вас не заставил долго ждать, Киппс, – сказал он.

– Я занял для вас кресло, – сказал Киппс и снял ногу с перекладины.

– Но вы, я вижу, с друзьями.

– Ну и что ж, – радушно вмешался Пирс, – чем больше народу, тем веселей. – И прибавил, обращаясь к Баггинсу: – А ты чего не берешь стул?

Баггинс мотнул головой: пошли, мол, – а Филин деликатно кашлянул, прикрыв рот ладонью.

– Что, хозяин задержал? – спросил Пирс.

Филин весь побелел и сделал вид, что не слышит. Он стал шарить глазами по рядам, увидал наконец какого‑то случайного знакомого и торопливо приподнял шляпу.

Пирс тоже слегка побледнел.

– Это ведь мистер Филин? – понизив голос, спросил он Киппса.

И тут Филин заговорил, обращаясь исключительно к Киппсу. Он был холоден и напряженно спокоен.

– Я запоздал, – сказал он. – Мне кажется, нам не следует терять ни минуты.

Киппс тотчас поднялся.

– Ладно, идемте, – сказал он.

– Вам в какую сторону? – спросил Пирс, тоже вставая и отряхивая с рукава пепел.

У Филина даже дух захватило.

– Благодарю вас, – молвил он наконец. Чуть запнулся и нанес неизбежный удар: – Мы, видите ли, не нуждаемся в вашем обществе.

Он круто повернулся и пошел прочь. Киппс, спотыкаясь о кресла и стулья, поспешил за ним; через минуту они уже выбрались из толпы.

Некоторое время Филин молчал, потом с несвойственной ему резкостью сердито бросил:

– Какая потрясающая наглость!

Киппс промолчал.

Этот случай был прекрасным наглядным уроком искусства соблюдать «расстояние», и он надолго врезался в память Киппса. Перед глазами его стояло лицо Пирса – и удивленное и вместе гневное. Словно он, Киппс, дал Пирсу пощечину, заведомо зная, что тот сейчас не сможет ответить тем же. Бетховенские дуэты он слушал довольно рассеянно и после одного из них даже забыл воскликнуть, что это очень мило.

 

 

Но не воображайте, пожалуйста, будто идеального джентльмена, в понимании Филина, создает лишь умение себя держать и избегать дурного общества, то есть быть осторожным в выборе знакомых и друзей. У истого джентльмена есть и более серьезные достоинства. Но они не бросаются в глаза. Истый джентльмен не выставляет напоказ свои чувства. Так, например, он глубоко религиозен, подобно самому Филину, подобно миссис Уолшингем, но вне стен храма они этого не показывают, разве что изредка это можно угадать в каком‑то особом молчании, сосредоточенном взгляде, в неожиданно уклончивом ответе. Киппс тоже очень скоро постиг искусство молчания, сосредоточенного взгляда, уклончивого ответа – все то, что свидетельствует о тонкой, впечатлительной и глубоко верующей натуре.

Истый джентльмен к тому же еще и патриот. Когда видишь, как при первых же звуках национального гимна Филин обнажает голову, начинаешь понимать, сколь глубокие патриотические чувства могут таиться за бесстрастным видом и поведением джентльмена. А как грозно звучат в его устах стихи против врагов Мидийских, когда он присоединяется к хору в церкви св.Стилитса, – в эти минуты постигаешь всю глубину его духовного «я».

 

Христианин, ты слышишь?

Видишь ли их во мгле?

Рыщут мидийские орды

По священной земле.

Воспрянь и врагов поверни…

 

Но все это можно подметить лишь случайно, изредка. Ибо о религии, нации, страсти, финансах, политике, а еще того более, о таких важнейших предметах, как рождение и смерть, истый джентльмен предпочитает молчать, в этом он непреклонен, он умолкает на полуслове и только отдувается.

– О подобных вещах не говорят, – объяснял Филин и отстраняющим жестом поднимал узловатую руку.

– Оно конечно, – со столь же многозначительным видом откликнулся Киппс.

Джентльмен всегда поймет джентльмена.

О подобных вещах молчат, зато в поступках надо быть крайне щепетильным. Поступки говорят сами за себя. И хотя Уолшингемов никак нельзя было назвать ревностными прихожанами, Киппс, который еще так недавно слушал воскресную службу каждый раз в новой церкви, теперь обзавелся собственным местом в церкви св.Стилитса и, как полагается, за него платил. Тут его всегда можно найти во время вечерней службы, а иногда и по утрам; одет он скромно и тщательно и не сводит глаз со стоящего у алтаря Филина. Теперь он без труда отыскивает нужное место в молитвеннике. Вскоре после конфирмации, когда его названая сестра – молодая девица из пошивочной мастерской – покинула магазин, он охладел было к религии, но теперь вновь ходит к причастию, а когда служба кончается, нередко поджидает Филина у церкви. Однажды вечером Филин представил его достопочтенному и преподобному Десмору, тому самому, о котором упоминал, когда впервые зашел к Киппсу. Киппс так смешался, что не мог вымолвить ни слова, и святому отцу тоже нечего было сказать, но, как бы то ни было, знакомство состоялось.

Нет! Не воображайте, пожалуйста, что истинному джентльмену несвойственно серьезное отношение к некоторым сторонам жизни, – есть вещи, в которых он и суров и непримирим. Трудно, разумеется, вообразить Филина, показывающего чудеса храбрости на поле брани, но и в мирной жизни иной раз приходится быть суровым и неумолимым. Даже самая добрая душа не может не признать, что есть на свете люди, которые совершают неблаговидные поступки, ужасные поступки; люди, которые самыми разными способами ставят себя «вне общества»; более того, есть люди, которым на роду написано оказаться вне общества; и чтобы уберечь своих Филинов от подобных людей, общество изобрело жестокую защиту; оно их не замечает. Не думайте, что от этого можно отмахнуться. Это – своего рода отлучение. Вас может не замечать какой‑то один человек или круг лиц, а может не замечать и ваш родной край – тогда это уже трагедия, недаром этому посвящены великолепные романы. Представьте себе Филина, исполняющего этот последний долг. Прямой, бледный, он проходит мимо, глядя на вас, как на пустое место, серо‑голубые глаза смотрят безжалостно, нижняя челюсть чуть выдвинута, губы поджаты, лицо холодное, непроницаемое…

Киппсу и в голову не приходило, что настанет день, когда он столкнется с этим ужасным ликом, когда для Филина он будет все равно, что мертвец, да, да, как наполовину разложившийся труп, и при встрече Филин поглядит сквозь него и пройдет мимо, не замечая, и он будет предан анафеме и станет отверженным на веки вечные. Нет, ни Киппсу, ни Филину это и в голову не приходило.

А между тем этого не миновать!

Вы, конечно, уже понимаете, что великолепный взлет Киппса неминуемо кончится падением. До сих пор вы видели его восхождение. Вы видели, как день ото дня он вел себя изысканнее и обходительнее, все тщательней одевался, все более непринужденно чувствовал себя в новом окружении. Вы видели, как ширилась пропасть между ним и его прежними приятелями. И, наконец, я показал вам его, безупречно одетого, исполненного благочестия, на его собственном месте – собственном! – среди свечей и песнопений в одном из самых аристократических храмов Фолкстона… До сих пор я старался не касаться, даже слегка, трагических струн, которые неминуемо зазвучат отныне в моем повествовании, ибо прежние недостойные связи были точно сети, раскинутые у самых его ног, а иные нити проникли в самую ткань его существа…

 

Разлад

 

В один прекрасный день Киппс взобрался на свой велосипед, на котором совсем недавно научился ездить, и покатил в Нью‑Ромней, чтобы решительно и бесповоротно объявить старикам о своей помолвке. Он был уже законченный велосипедист, правда, еще недостаточно опытный; на вересковых равнинах ехать навстречу юго‑западному ветру, даже летом, когда он не так свиреп, все равно, что взбираться на довольно крутую гору, и время от времени Киппс слезал с велосипеда и, чтобы передохнуть, шел немного пешком. Перед самым Нью‑Ромней, готовясь к триумфальному въезду в город (он покажет, на что способен, – будет править лишь одной рукой), он решил еще немного пройти пешком, и вдруг откуда ни возьмись – Энн Порник.

И, представьте, как раз в эту минуту он о ней думал. Удивительные мысли бродили у него в голове: может быть, здесь, на вересковой равнине, в Нью‑Ромней, какой‑то иной дух, что‑то здесь есть неощутимое, чего недостает там, за холмом, в большом и светском Фолкстоне. Здесь все так знакомо и близко, так по‑домашнему. Вот калитка старика Клиффердауна подвязана новой веревкой. А в Фолкстоне – да появись там хоть сотня новых домов – он и то не заметит, ему это все равно. Как‑то даже чудно. Тысяча двести в год – чего уж лучше; и очень приятно разъезжать в трамваях и омнибусах и думать, что из всех пассажиров ты самый богатый; очень приятно покупать и заказывать все, что душе угодно, и не работать, и быть женихом девушки, которая состоит в родстве, хоть и отдаленном, с самим графом Бопре; но в прежние времена, бывало, как радуешься, когда уедешь на вакации, или в отпуск, или просто на дворе вовсю светит солнце, или можно побегать по берегу моря, пройтись по Главной улице, а теперь ничего такого уже не чувствуешь. Какими счастливыми были яркие, сияющие окна – школьные вакации, когда он вспоминал их в дни ученичества в магазине. Чудно, ей‑богу: стал богат, чего‑чего не достиг, а те далекие дни и сейчас кажутся воистину счастливыми!

Теперь былые радости ушли безвозвратно – может, все дело в этом? Что‑то случилось с миром: будто погасили лампу – и уж никогда не будет светло, как прежде. Он ведь и сам переменился, и Сид переменился, да еще как. Энн тоже, верно, переменилась.

А какая она была, когда они бежали наперегонки, а потом стояли у калитки… волосы растрепались, щеки горят…

Да, она наверняка переменилась, и уж, конечно, не стало той колдовской прелести, которой дышал каждый ее волосок, каждая складочка ее короткого платьишка. И только он успел про это подумать – а может, еще даже и не подумал, а только по своему обыкновению кое‑как, ощупью пробирался в этих мыслях, как в лесу, путаясь и спотыкаясь, – он поднял голову, а Энн – вот она!

Она стала на семь лет старше и сильно изменилась, но в ту минуту ему показалось, что она совсем такая, как прежде.

– Энн! – выдохнул он.

И она радостно откликнулась:

– Господи, Арт Киппс!

И тут он заметил, что она стала другая – лучше. Она, как и обещала, стала очень хорошенькая, глаза все такие же темно‑синие и так же мгновенно вспыхивают румянцем щеки; но теперь Киппс стал выше ее ростом. На ней было простое серенькое платье, облегавшее ее стройную, крепко сбитую фигурку, и воскресная шляпка с розовыми цветочками. От нее исходило тепло, нежность, радушие. Лицо ее так и сияло навстречу Киппсу, сразу видно – обрадовалась.

– Господи, Арт Киппс! – воскликнула она.

– Он самый, – ответил Киппс.

– В отпуск приехал?

И тут Киппса осенило: значит, Сид не рассказал ей про наследство. После той встречи он много и горько раздумывал над тем, как вел себя Сид, и понял, что сам во всем виноват: слишком тогда расхвастался… но уж на этот раз он не повторит ту ошибку. (И он совершил другую, прямо противоположную.)

– Да, отдыхаю малость, – ответил он.

– И я тоже, – сказала Энн.

– Погулять вышла? – спросил Киппс.

Энн показала ему букет скромных придорожных цветов.

– Давно мы с тобой не виделись, Энн. Сколько ж это лет прошло? Семь… нет, скоро уж все восемь.

– Чего ж теперь считать, – сказала Энн.

– Прямо не верится! – с некоторым волнением сказал Киппс.

– А у тебя усики, – сказала Энн; она нюхала свой букет и не без восхищения поглядывала поверх него на Киппса.

Киппс покраснел.

Но вот они дошли до развилки.

– Мне сюда, – сказала Энн. – Я к мамаше.

– Я тебя малость провожу, ладно?

Едва попав в Нью‑Ромней, он начисто забыл о сословных различиях, которые играли такую важную роль в его фолкстонской жизни, и ему казалось вполне позволительным прогуливаться в обществе Энн, хоть она и была всего лишь служанка. Они болтали с завидной непринужденностью и незаметно перешли к общим и дорогим для обоих воспоминаниям. Скоро, однако, Киппс с изумлением понял, куда завела их эта беседа…

– А помнишь половинку шестипенсовика? Ну, который мы разрезали?

– Да, а что?

– Она все у меня. – Энн запнулась было, потом продолжала: – Чудно, правда? – И прибавила: – Арти, а твоя половинка у тебя?

– Где ж ей быть, – ответил Киппс. – А ты как думала? – И в глубине души подивился, отчего это он так давно не глядел на эту монетку.

Энн открыто ему улыбнулась.

– Я и думать не думала, что ты ее сберег, – сказала она. – Я сколько раз себе говорила: и чего ее хранить, все это одни глупости. И потом, – вслух размышляла она, – все равно ж это ничего не значит.

Она подняла глаза на Киппса, и взгляды их встретились.

– Ну, почему ж, – чуть запоздало возразил Киппс и сразу понял, что, говоря такие слова, предает Элен.

– Во всяком случае, это не очень много значит, – сказала Энн. – Ты все в магазине?

– Я живу в Фолкстоне, – начал Киппс и тут же решил ни о чем больше не распространяться. – А разве Сид не говорил тебе, как мы с ним повстречались?

– Нет. В Нью‑Ромней?

– Ага. Совсем недавно. С неделю назад, даже больше.

– А я приехала – недели нет.

– А‑а, понятно, – сказал Киппс.

– Сид у нас выбился в люди, – сказала Энн. – Слышь, Арти, у него своя мастерская.

– Он мне говорил.

Они уже почти дошли до маггетовых коттеджей, где жила теперь миссис Порник.

– Ты домой? – спросил Киппс.

– Наверно, – ответила Энн.

И оба замолчали. Энн решилась первая.

– Ты часто приезжаешь в Нью‑Ромней? – спросила она.

– Да все ж таки навещаю своих, – ответил Киппс.

И опять они замолчали. Энн протянула руку.

– Я рада, что повстречала тебя, – сказала она.

Необычайное волнение всколыхнуло все его существо.

– Энн, – сказал он и умолк.

– Ну? – отозвалась она и вся так и просияла.

Они поглядели друг на друга.

Все чувства, какие он питал к ней в отрочестве, и еще другие, каких он прежде не знал, разом нахлынули на него. Одним своим присутствием она мгновенно заставила его забыть все, что их разделяло. Ему нужна Энн, только Энн, еще нужнее, чем прежде. Она стояла перед ним, ее нежные губы были чуть приоткрыты (казалось, он даже ощущал ее дыхание), и в глазах, обращенных к нему, светилась радость.

– Я страх как рад, что тебя повстречал, – сказал Киппс. – Сразу вспомнились прежние времена.

– Правда?

И опять молчание, Хорошо бы вот так говорить с ней, говорить долго‑долго или пойти погулять, что ли, только бы стать поближе к ней, хоть как‑нибудь, а самое главное – глядеть и глядеть ей в глаза, в которых светится неприкрытое восхищение… но тень Фолкстона еще маячила над Киппсом и подсказывала, что все это ему не пристало.

– Ну, ладно, – сказал он, – мне пора.

Он нехотя повернулся и заставил себя пойти прочь…

На углу он обернулся: Энн все еще стояла у калитки. Она, верно, огорчилась, что он так вдруг ушел. Ясно, огорчилась. Он приостановился, полуобернулся к ней, постоял и вдруг, сорвав с головы шляпу, изо всех сил замахал ею. Ай да шляпа! Замечательное изобретение нашей цивилизации!..

А через несколько минут он уже беседовал с дядей на привычные темы, но только был при этом непривычно рассеян.

Дядя жаждал купить для Киппса несколько штук кабинетных часов, с тем чтобы впоследствии их продать, – прекрасный способ поместить деньги без риска! Кроме того, в одной лавке в Лидде он присмотрел два недурных глобуса, один земной, а другой небесный: они послужат прекрасным украшением гостиной, и ценность их со временем, безусловно, возрастет… Потом Киппс так и не мог вспомнить, дал ли он согласие на эти покупки.

На обратном пути юго‑западный ветер ему, видно, помогал, во всяком случае, он даже и не заметил, как миновал Димчерч. И вот он уже подъезжает к Хайту – тут Киппсом овладело странное чувство. Холмы, что вздымались слева от него, и деревья, что росли справа, будто сошлись совсем близко, надвинулись на него, и ему осталась лишь прямая и узкая дорожка впереди. Киппс не мог обернуться назад: еще свалишься с этой предательской, покуда плохо прирученной машины, – но он знал, твердо знал, что позади расстилается, сияя под лучами предвечернего солнца, бескрайняя ширь Вересковой равнины. И это почему‑то влияет на ход его мыслей. Но, проезжая через Хайт, он уже думал, что в жизни джентльмена мало может быть общего с жизнью Энн Порник – они принадлежат к разным мирам.