Лавчонка в Нью‑Ромней 10 страница

Предполагалось, что они принимаются – ни много ни мало – за преобразование английского театра, и Киппс оказался в одном ряду со многими именитыми любителями театра, в чьих жилах течет благородная и даже королевская кровь, с такими людьми, как достопочтенный Томас Норгейт, – одним словом, с теми, кто немало сделал для создания истинно высокой драмы. Только он, Киппс, куда тоньше разбирается во всем этом и к тому же не станет жертвой вымогателей из числа заурядных писак и актеришек – «а имя им легион, – прибавил Читтерлоу, – я‑то знаю, не зря я колесил по свету», – нет, не станет, ибо у него есть Читтерлоу. Киппс уловил кое‑какие подробности. Итак, он купил четвертую долю в фарсе – а это сущий клад (поистине, золотое дно), – и похоже, не худо бы купить половину. Мелькнуло предложение или намек на предложение, что не худо бы ему даже купить всю пьесу и тотчас ее поставить. Кажется, ему предстояло поставить ее при новой системе оплаты автору, какова бы ни была эта новая система. Только вот способен ли этот фарс сам по себе произвести переворот в современной английской драме, ведь она в столь плачевном состоянии… Для этого, пожалуй, лучше подойдет новая трагедия Читтерлоу, правда, она еще не окончена, но он выложит в ней все, что знает о женщинах, а главным героем сделает русского дворянина, и это будет двойник самого автора. Затем оказалось, что Киппсу предстоит поставить не одну, а несколько пьес. И даже великое множество пьес. Киппсу предстоит основать Национальный театр…

Умей Киппс спорить и протестовать, он, вероятно, запротестовал бы. Но он не умел, и лишь изредка по его лицу проходила тень – на большее он не был способен.

Очутившись в плену у Читтерлоу и всяческих неожиданностей, неизбежных при общении с ним, Киппс забрел в дом на Фенчерч‑стрит, и ему пришлось принять участие в трапезе. Он совсем забыл кое‑какие признания Читтерлоу и вспомнил о существовании миссис Читтерлоу (обладательницы лучшего в Англии контральто, хоть она никогда не брала уроки пения), лишь увидев ее в гостиной. Она показалась Киппсу старше Читтерлоу, хотя, возможно, он и ошибался; бронзовые волосы ее отливали золотом. На ней было одно из тех весьма удобных одеяний, которые при случае могут сойти и за капот, и за туалет для чаепития, и за купальный халат, и в крайности даже за оригинальное вечернее платье – смотря по обстоятельствам. Киппс сразу заметил, что у нее нежная округлая шея, руки красивой формы, которые то и дело мелькают в разрезе широких рукавов, и большие, выразительные глаза; он опять и опять встречал их загадочный взгляд.

На небольшом круглом столе в комнате с фотографиями и зеркалом был небрежно и непринужденно сервирован простой, но обильный обед, и когда по подсказке Читтерлоу жена достала из буфета тарелку из‑под мармелада и поставила ее перед Киппсом и отыскала для него кухонные нож и вилку, у которых еще не разболталась ручка, началась шумная трапеза. Читтерлоу уплетал за обе щеки и при этом болтал без умолку. Он представил Киппса жене наскоро, без лишних церемоний; судя по всему, она уже слышала о Киппсе, и Читтерлоу дал ей понять, что с постановкой комедии дело на мази. Своими длинными руками он без труда дотягивался до любого блюда на столе и никого не утруждал просьбами что‑либо передать. Миссис Читтерлоу поначалу, видно, чувствовала себя несколько связанной и даже упрекнула мужа за то, что он насадил картофелину на вилку и перенес ее через весь стол вместо того, чтобы придвинуть тарелку к блюду.

– Вышла за гения, так терпи, – ответил он, и по тому, как она приняла его слова, было совершенно ясно, что Читтерлоу отлично знает себе цену и не скрывает этого.

Они сидели в приятной компании со стариком Мафусаилом и содовой, миссис. Читтерлоу, видно, и не думала убирать со стола, она взяла у мужа кисет, свернула себе сигарету, закурила, выпустила струйку дыма и поглядела на Киппса большими карими глазами. Киппс и прежде видел курящих дам, но те только забавлялись, а миссис Читтерлоу явно курила всерьез. Он даже испугался. Нет, эту даму нипочем не следует поощрять, особенно при Читтерлоу.

После трапезы они совсем развеселились, и, так как дома нечего опасаться, не то, что на улице, на ветру, голос Читтерлоу гремел и сотрясал стены. Он громко и не скупясь на выражения превозносил Киппса. Да, он давно знает, что Киппс – парень что надо, он с первого взгляда это понял; Киппс тогда еще и подняться на ноги не успел, а он, Читтерлоу, уже знал, что перед ним за человек.

– Иной раз это мигом понимаешь, – сказал Читтерлоу. – Поэтому я…

Он замолчал на полуслове, но, кажется, собирался объяснить, что поэтому он и преподнес Киппсу целое состояние: понимал, что парень того стоит. Так по крайней мере показалось его собеседникам. Он обрушил на них поток длинных, не слишком связных, зато глубокомысленных философских рассуждений о том, что такое, в сущности, совпадение. Из его речей явствовало также, что театральная критика, на его взгляд, стоит на катастрофически низком уровне…

Около четырех часов пополудни Киппс вдруг обнаружил, что сидит на скамейке на набережной, куда его водворил исчезающий вдали Читтерлоу.

Читтерлоу – личность выдающаяся, это ясно как день. Киппс тяжело вздохнул.

Что ж, он, конечно, познавал жизнь, но разве он хотел познавать жизнь именно сегодня? Все‑таки Читтерлоу нарушил его планы. Он собирался провести день совсем иначе. Он намеревался внимательно прочесть драгоценную книжицу под названием «Не полагается», которую ему вручил Филин. В книжице этой содержались советы на все случаи жизни, свод правил поведения англичанина; вот только кое в чем он слегка устарел.

Тут Киппс вспомнил, что хотел нанести Филину так называемый дневной визит; сие нелегкое предприятие он задумал как репетицию визита к Уолшингемам, к которому относился с величайшей серьезностью. Но теперь это придется отложить на другой день.

Киппс снова подумал о Читтерлоу. Придется ему объяснить, что он слишком размахнулся – хочешь не хочешь, а придется. За глаза это раз плюнуть, а вот сказать в лицо не так‑то просто. Половинная доля, да снять театр, да еще что‑то, – нет, это уж слишком.

Четвертая доля – еще куда ни шло, да и то!.. Сто фунтов! С чем же он останется, если выложит сто фунтов вот так, за здорово живешь?

Ему пришлось напомнить самому себе, что в известном смысле не кто иной, как Читтерлоу принес ему богатство; и только после этого он примирился с четвертой долей.

Не судите Киппса слишком строго. Ведь в таких делах ему пока еще неведомо чувство соразмерности. Сто фунтов для него – предел. Сто фунтов в его глазах – такие же огромные деньги, как тысяча, сто тысяч, миллион.

 

Уолшингемы

 

Филины жили на Бувери‑сквер в маленьком домике с верандой, увитой диким виноградом.

По дороге к ним Киппс мучительно решал, как следует постучать: два раза или один – ведь именно по таким мелочам и видно человека, но, к счастью, на двери оказался звонок.

Маленькая чудная служанка в огромной наколке отворила дверь, откинула бисерные портьеры и провела его в маленькую гостиную – здесь стояло черное с золотом фортепьяно и книжный шкаф с дверцами матового стекла, один угол был уютно обставлен в мавританском стиле, над камином висело задрапированное зеркало, а вокруг него виды Риджент‑стрит и фотографии различных светил. За раму зеркала было заткнуто несколько пригласительных билетов и таблица состязаний крикетного клуба, и на всех красовалась подпись вице‑президента – Филина. На шкафу стоял бюст Бетховена, а стены были увешаны добросовестно исполненными маслом и акварелью, но мало интересными «видами» в золотых рамах. В самом конце стены напротив окна висел, как сперва показалось Киппсу, портрет Филина в очках и женском платье, но, приглядевшись, Киппс решил, что это, должно быть, его мамаша. И тут вошел оригинал собственной персоной – старшая и единственная сестра Филина, которая вела у него хозяйство. Волосы она стягивала пучком на затылке. «Вот почему Филин так часто похлопывает себя по затылку!» – вдруг подумалось Киппсу. И тотчас он спохватился: экая нелепость!

– Мистер Киппс, полагаю, – сказала она.

– Он самый, – с любезной улыбкой ответил Киппс.

Она сообщила ему, что «Честер» отправился в художественную школу присмотреть за отправкой каких‑то рисунков, но скоро вернется. Потом спросила, рисует ли Киппс, и показала развешанные на стенах картины. Киппс поинтересовался, какие именно места изображены на каждой картине, и когда она показала ему Лиизские склоны, сказал, что нипочем бы их не узнал. Прямо даже интересно, как на картинах все бывает непохоже, сказал он. И прибавил:

– Но они страх какие красивые! Это вы сами рисовали?

Он старательно выгибал и вытягивал шею, откидывал голову назад, склонял набок, потом вдруг подходил чуть не вплотную к картине и усердно таращил глаза.

– Очень красивые картинки. Вот бы мне так!

– Честер тоже всегда об этом жалеет, – сказала она. – А я ему говорю, что у него есть дела поважнее.

Что ж, Киппс как будто не ударил перед ней лицом в грязь.

Потом пришел Филин, и они покинули хозяйку дома, поднялись наверх, потолковали о чтении и о том, как следует жить на свете. Вернее, говорил Филин: о пользе размышлений и чтения он мог говорить не умолкая…

Вообразите кабинет Филина – спаленка, приспособленная для занятий науками; на каминной полке множество предметов, которые, как ему когда‑то внушили, должны свидетельствовать о культуре и утонченном вкусе хозяина: автотипии «Благовещения» Россетти и «Минотавра» Уоттса[5], швейцарская резная трубка со сложным составным чубуком и фотография Амьенского собора (и то и другое – трофеи, вывезенные из путешествия), макет человеческой головы – для поучения, и несколько обломков каких‑то окаменелостей из Уоррена. На вращающейся этажерке Британская энциклопедия (издание десятое), на верхней полке – большой, казенного вида, пожелтевший от времени пакет с таинственной надписью «Военная канцелярия его Величества», несколько номеров «Книжника» и ящик с сигаретами. На столе у окна – микроскоп, блюдце с пылью, несколько грязных узких и треснувших стеклышек для образцов – сразу видно: Филин интересуется биологией. Одна из длинных стен сплошь уставлена книжными полками, аккуратно накрытыми сверху клеенкой в зубчиках; здесь уживались рядом самые разнообразные книги, прямо как в какой‑нибудь городской библиотеке, – отдельные произведения классиков в старых изданиях, в подборе которых не чувствовалось никакой системы; нашумевшие современные книги; Сто Лучших Книг (включая «Десять тысяч в год» Сэмюэля Уоррена), старые школьные учебники, справочники, атлас, выпущенный приложением к «Таймс», множество томов Рескина, полное собрание сочинений Теннисона в одном томе, Лонгфелло, Чарльз Кингсли, Смайлс, два или три путеводителя, несколько брошюрок на медицинские темы, разрозненные номера журналов и еще немало всякого неописуемого хлама – словом, как в мозгу современного англичанина. И на эти богатства в благоговейном испуге взирает Киппс – недоучка, с неразвитым умом, исполненный желания, в эту минуту во всяком случае, учиться и познавать мир, а Филин толкует ему о пользе чтения и о мудрости, заключенной в книгах.

– Ничто так не расширяет кругозор, как путешествия и книги, – вещал Филин. – А в наши дни и то и другое так доступно, так дешево!

– Я сколько раз хотел налечь на книги, – сказал Киппс.

– Вы даже не представляете, как много можно из них извлечь, – сказал Филин. – Разумеется, я имею в виду не какие‑нибудь дрянные развлекательные книжонки. Вы должны взять себе за правило, Киппс, прочитывать каждую неделю одну серьезную книгу. Романы, конечно, тоже поучительны, я имею в виду добропорядочные романы, но все‑таки это не то, что серьезное чтение. Вот я непременно прочитываю одну серьезную книгу и один роман в неделю – ни больше и ни меньше. Вон там на столе несколько серьезных книг, которые я читал в последнее время: Сартор Резартус, «Жизнь в пруду» миссис Болтотреп, «Шотландские вожди», «Жизнь и письма преподобного Фаррара».

 

 

Наконец прозвучал гонг, и Киппс спустился к чаю, мучась тревожной неуверенностью в себе, которую всегда испытывал перед трапезой – видно, ему век не забыть, как доставалось от тетушки, когда он в детстве ел или пил не так, как принято. Через плечо Филина он заметил, что в мавританском уголке кто‑то сидит, и, так и не закончив довольно бессвязную фразу (он пытался объяснить мисс Филин, как он уважает книги и как мечтает приобщиться к чтению), он обернулся и увидел, что новый гость не кто иной, как мисс Элен Уолшингем – она была без шляпы и явно чувствовала себя здесь как дома.

Чтобы помочь ему, она поднялась и протянула руку.

– Вы снова в Фолкстоне, мистер Киппс?

– Я по делам, – ответил Киппс. – А я думал, вы в Брюгге.

– Мы уедем позднее, – объяснила мисс Уолшингем. – Ждем брата, у него еще не начались вакации, и потом мы пытаемся сдать наш дом. А где вы остановились?

– У меня теперь свой дом… на набережной.

– Да, мне как раз сегодня рассказали о счастливой перемене в вашей жизни.

– Вот повезло, верно? – сказал Киппс. – Мне до сих пор не верится. Когда этот… как его… мистер Бин сказал мне, я прямо ошалел… Ведь это, как говорится, колоссальная перемена.

Тут он услыхал, что мисс Филин спрашивает, как он будет пить чай – с сахаром, с молоком?

– Все равно, – ответил Киппс. – Как желаете.

Филин деловито передавал гостям чай и хлеб с маслом. Хлеб был совсем свежий, нарезан тонко, и стоило Киппсу взять ломтик, как половинка его шлепнулась на пол. Киппс держал хлеб за самый краешек, он еще не привык к такому бродячему чаепитию – не за столом, да еще без тарелочек. Это маленькое происшествие на время отвлекло его от разговора, а когда он оправился от смущения и прислушался, речь шла о чем‑то вовсе не понятном – будто приезжает какой‑то артист, что ли, и зовут его как‑то вроде Падрусски! Пока суд да дело, Киппс тихонько присел на стул, доел хлеб с маслом, сказал «нет, спасибо», когда ему предложили еще хлеба с маслом, и благодаря столь благоразумной умеренности теперь освободил себе обе руки, чтобы управляться с чашкой.

Он не просто конфузился, как всегда за едой, но трепетал и волновался вдвойне из‑за того, что здесь оказалась мисс Уолшингем. Он взглянул на мисс Филин, потом на ее брата и, наконец, на Элен. Он рассматривал ее, глядя поверх чашки с чаем. Вот она перед ним, не во сне, а наяву. Это ли не чудо! Он отметил уже не в первый раз, как легко и свободно ложатся ее темные волосы, отброшенные с красиво очерченного лба назад на уши, как хороши белые руки, схваченные у запястий простыми белыми манжетками.

Немного погодя она вдруг посмотрела на него и улыбнулась легко, спокойно, дружески.

– Вы ведь тоже пойдете, правда? – спросила она и пояснила: – На концерт.

– Если буду в Фолкстоне, пойду, – ответил Киппс, деликатно откашлявшись, – от волнения он даже охрип. – Я не больно разбираюсь в музыке, но что слыхал, то мне нравится.

– Падеревский вам непременно понравится, я уверена, – сказала мисс Уолшингем.

– Ясно понравится, раз вы так говорите, – сказал Киппс.

Тут оказалось, что Филин любезно берет у него из рук чашку.

– Вы собираетесь обосноваться у, нас в Фолкстоне? – стоя у камина, спросила мисс Филин таким тоном, словно она была хозяйкой не только этого дома, но и всего города.

– Нет, – ответил Киппс. – То‑то и оно, что… я и сам еще не знаю.

Он прибавил, что хочет сперва осмотреться.

– Тут надо многое принять во внимание, – сказал Филин, поглаживая затылок.

– Я, наверно, ненадолго съезжу в Нью‑Ромней, – сказал Киппс, – у меня там дядя с тетей. Право слово, не знаю.

– Непременно навестите нас, пока мы еще не уехали в Брюгге, – сказала Элен, остановив на нем задумчивый взгляд.

– А можно?! – обрадовался Киппс. – Я бы с удовольствием.

– Приходите, – сказала она, и не успел еще Киппс спросить, когда же ему позволят нанести этот визит, как она поднялась.

– Вы в самом деле можете обойтись без этой чертежной доски? – спросила она мисс Филин; и они заговорили о чем‑то своем.

Когда мисс Уолшингем распрощалась с Киппсом, повторив свое приглашение навестить их, он снова поднялся с Филином к нему в комнату, чтобы взять для начала несколько книг, о которых они говорили. Потом решительным шагом отправился домой, унося под мышкой, во‑первых, «Сезам и лилии», во‑вторых, «Сэра Джорджа Триседи» и, в‑третьих, книгу неизвестного автора под названием «Жизненная энергия», которую Филин ценил особенно высоко. Дома Киппс уселся в гостиной, раскрыл «Сезам и лилии» и некоторое время с железной решимостью читал.

 

 

Вскоре он откинулся в кресле и попытался представить себе, что о нем подумала мисс Уолшингем, увидев его сегодня у Филинов. Достаточно ли хорош был его серый фланелевый костюм? Он повернулся к зеркалу над камином, потом встал на стул, чтобы проверить, как сидят брюки. Вроде все в порядке. Хорошо, что она не видела его панаму. Он наверняка загнул поля не так, как полагается, это ясно. А вот как полагается? Кто их разберет! Ну да ладно, она не видела. Может, спросить в магазине, где он покупал эту самую панаму?

Некоторое время Киппс задумчиво рассматривал в зеркале свое лицо – он сам не знал, нравится он себе или нет, – потом слез со стула и поспешил к буфету, где лежали две книжечки, одна в дешевой, но броской, красной с золотом обложке, другая в зеленом коленкоровом переплете. Первая называлась «Как вести себя в обществе» и была написана настоящим аристократом; в самом низу яркой, легкомысленной, но вполне подходящей к случаю обложки, под выведенным золотом названием большие буквы гласили: «двадцать первое издание». Вторая была знаменитое «Искусство вести беседу», служившее верой и правдой многим поколениям. С обеими этими книжками Киппс снова уселся в кресло, положил их перед собой, со вздохом раскрыл «Искусство вести беседу» и пригладил ладонью страницу.

Потом озабоченно сдвинул брови и, шевеля губами от усердия, принялся читать с отмеченного абзаца.

«Усвоив таким образом суть темы, не следует направлять свой скромный корабль сразу в глубокие воды, пусть он сперва неторопливо и плавно скользит по мелководью; иными словами, начиная беседу, не следует что‑либо решительно утверждать или сразу высказывать свое мнение или, того хуже, поучать; в этом случае может получиться, что предмет сразу окажется полностью исчерпанным, беседа не завяжется, либо вам только и ответят кратко, односложно: „В самом деле“ или „Вот как“. Ведь если человек, которому вы адресовали свои категоричные слова, с вами незнаком и притом придерживается другого мнения, он может не пожелать прямо возразить вам или вступить с вами в спор. Надо научиться вступать в беседу незаметно, понемногу, не привлекая поначалу к себе внимания»…

Тут Киппс озадаченно запустил пальцы в волосы и принялся перечитывать все с самого начала.

 

 

Когда Киппс явился наконец с визитом к Уолшингемам, все получилось настолько непохоже на сценку из руководства «Как вести себя в обществе» (раздел «Визиты»), что он с самого начала совершенно растерялся. Дверь ему отворил не дворецкий или горничная, как полагалось по руководству, а сама мисс Уолшингем.

– Очень рада вас видеть, – сказала она и улыбнулась, а ведь она улыбалась нечасто!

И посторонилась, пропуская гостя в узкий коридорчик.

– Вот, решил зайти, – сказал Киппс, не выпуская из рук шляпу и палку.

Она затворила дверь и провела его в маленькую гостиную, которая показалась ему еще меньше и скромнее гостиной Филинов и в которой ему прежде всего бросилась в глаза медная ваза с белыми маками на столе, покрытом коричневой скатертью.

– Заходите, мистер Киппс. Правда, мамы нет дома, – сказала она. – Но ведь вас это не смущает?

– Мне все равно, коли вы не против, – ответил он, простодушно улыбаясь.

Элен обошла стол и теперь глядела на Киппса с выражением то ли задумчивого любопытства, то ли одобрения, которое ему запомнилось с их последней встречи на уроке резьбы по дереву.

– А я все думала, зайдете вы до отъезда из Фолкстона или не зайдете.

– Я покуда не уезжаю, а и уезжал бы – все равно бы зашел.

– Мама будет огорчена, что не повидала вас. Я ей о вас рассказывала, и она будет рада с вами познакомиться.

– А я ее видал… тогда… в магазине… Это она была? – спросил Киппс.

– Да, в самом деле… Она отправилась с деловыми визитами, а я не пошла. Мне надо писать. Вы знаете, я ведь пописываю.

– Вон как! – промолвил Киппс.

– Ничего особенного, – сказала она, – и, конечно, ничего из этого не выйдет. – Она взглянула на письменный столик, на небольшую стопку бумаги. – Но надо же что‑то делать… Смотрите, какой у нас тут вид, – неожиданно перевела она разговор и прошла к окну, Киппс стал рядом. – Наши окна выходят прямо на пустырь. Но ведь бывает и хуже. Правда, перед самым окном тележка соседа‑носильщика и этот ужасный забор, но все‑таки это лучше, чем вечно видеть напротив точную копию твоего дома, правда? Ранней весной здесь славно – кустарник покрывается яркой зеленью… и осенью тоже славно.

– Мне нравится, – сказал Киппс. – Вон та сиренька симпатичная, правда?

– Ребятишки то и дело совершают на нее набеги, – ответила Элен.

– Это уж как водится, – сказал Киппс.

Он оперся на свою палку и с видом знатока выглянул из окна, и в эту минуту она кинула на него быстрый взгляд. Наконец он придумал, о чем заговорить – видно, недаром он читал «Искусство вести беседу».

– А сад у вас есть? – спросил он.

Элен передернула плечами.

– Крохотный, – сказала она и прибавила: – Хотите посмотреть?

– Я люблю копаться в саду, – ответил Киппс, вспомнив, как однажды вырастил на помойке у дяди дешевенькие настурции.

Она с явным облегчением пошла из комнаты.

Через двойную дверь цветного стекла они вышли на маленькую железную веранду и по железным ступенькам спустились в обнесенный стеной игрушечный садик. Здесь еле‑еле уместилась клумба и клочок газона величиной с носовой платок; в углу рос единственный кустик неприхотливого пестрого бересклета. Но ранние июньские цветы – крупные белоснежные нарциссы и прелестная желтофиоль – веселили глаз.

– Вот и наш сад, – сказала Элен. – Не велик, правда?

– Мне нравится, – ответил Киппс.

– Совсем маленький, – сказала Элен. – Но такое уж теперь время: все измельчало.

Киппс не понял и заговорил о другом.

– Я, верно, помешал, – сказал он, – вы ведь писали, когда я пришел.

Она обернулась к нему и, стоя спиной к перилам, взялась за них обеими руками.

– Я кончила, – сказала она, – мне сегодня что‑то не пишется.

– Вы прямо сами сочиняете? – спросил Киппс.

– Я пытаюсь… тщетно пытаюсь… писать рассказы, – не сразу ответила она и улыбнулась. – Надо же что‑то делать. Не знаю, достигну ли я чего‑нибудь… во всяком случае на этом поприще. По‑моему, это совершенно безнадежно. И, конечно, надо изучать вкусы читателей. Но сейчас брат уехал в Лондон, и у меня вдоволь досуга.

– А я его видал, вашего брата?

– Да, вероятно, видели. Он раза два приходил к нам на занятия. Сейчас он уехал в Лондон сдавать экзамены, чтобы стать адвокатом. После этого, я думаю, перед ним откроются кое‑какие возможности. Только, наверно, все равно очень скромные. Но он удачливее меня.

– Так ведь у вас есть эти курсы и еще много всего.

– Да, работа должна бы давать мне удовлетворение. Но не дает. Наверно, я честолюбива. Мы оба такие. Но нам негде расправить крылья. – И она кивком показала на убогий садик в тесных четырех стенах.

– По‑моему, вы все можете, лишь бы захотели, – сказал Киппс.

– А между тем мне ничего не удается сделать.

– Вы уже вон сколько сделали.

– Что же именно?

– Так ведь вы прошли это… как его… ну, в университете.

– А, вы хотите сказать – меня приняли в университет!

– Уж, верно, если б меня приняли, я бы так задрал нос – ой‑ой! Это уж как пить дать.

– А вы знаете, мистер Киппс, сколько народу поступает в Лондонский университет каждый год?

– Нет, а сколько?

– Около трех тысяч человек.

– Ну и что ж, а сколько не поступает!

Элен вновь улыбнулась, потом не выдержала и засмеялась.

– О, эти не в счет, – сказала она, но тотчас спохватилась, что слова ее могут задеть Киппса, и поспешно продолжала: – Так или иначе, мистер Киппс, но я недовольна своей жизнью. Вы сами знаете, Фолкстон – город приморский, коммерческий, здесь оценивают людей просто и грубо: по их доходам. Ну, а у нас доходы весьма скромные, вот мы и живем на задворках. Нам приходится здесь жить, ведь это наш собственный дом. Еще слава богу, что нам не нужно его сдавать внаем. В общем, нет благоприятных возможностей. Когда они есть, ими, может быть, и не пользуешься. И все‑таки…

Киппс был тронут ее доверием и откровенностью.

– Вот то‑то и оно, – сказал он.

Он весь подался вперед, опираясь на палку, и сказал проникновенно:

– А я верю, вы сможете все, лишь бы захотели.

Элен только руками развела.

– Уж я знаю, – и Киппс глубокомысленно покивал головой. – Я иногда на вас нарочно смотрел, когда вы нас учили.

Это ее почему‑то насмешило, она рассмеялась очень мило и ничуть не обидно, и Киппс воспрянул духом: вот какой он остроумный, как успешно ведет светскую беседу.

– Видимо, вы один из тех немногих, кто в меня верит, мистер Киппс, – сказала она.

– А как же! – поспешно отозвался Киппс.

И тут они увидели миссис Уолшингем. Вот она уже прошла через двойную стеклянную дверь, точно такая же, как тогда в магазине, – настоящая леди, в шляпке и слегка увядшая. Несмотря на все успокоительные заверения Филина, при ее появлении у Киппса упало сердце.

– Нас навестил мистер Киппс, – сказала Элен.

И миссис Уолшингем сказала, что это очень, очень мило с его стороны, и прибавила, что в нынешние времена у них почти никто не бывает, кроме старых друзей. При виде Киппса миссис Уолшингем явно не была неприятно удивлена или шокирована, как тогда в магазине: наверно, она уже слышала, что он теперь джентльмен. Тогда она показалась ему заносчивой и спесивой, но сейчас, едва ощутив ее дружеское рукопожатие, он понял, что глубоко ошибался. Она сказала дочери, что не застала миссис Уэйс дома, и, снова обернувшись к Киппсу, спросила, пил ли он уже чай. Киппс сказал, нет, не пил, и Элен пошла к дому.

– Но послушайте, – сказал Киппс, – не хлопочите вы из‑за меня…

Элен исчезла, и он оказался наедине с миссис Уолшингем. В первое мгновение у него захватило дух, и лицо стало чернее тучи.

– Вы ведь ученик Элен, занимались у нее резьбой по дереву? – спросила миссис Уолшингем, спокойно, как ей и подобало, разглядывая гостя.

– Да, – ответил Киппс, – поэтому, значит, я имел удовольствие…

– Она очень увлекалась этими уроками. Она ведь, знаете, такая деятельная, а это какой‑то выход для ее энергии.

– По‑моему, она учила нас, ну, прямо лучше некуда.

– Да, так все говорят. Мне кажется, за что бы Элен ни взялась, у нее все получится превосходно. Она такая умница. И чем бы ни занялась, она отдается делу всей душой.

Тут миссис Уолшингем с милой бесцеремонностью развязала ленты своей шляпки.

– Она все‑все рассказывала мне про свой класс. Она была полна этим. И рассказывала, как вы поранили руку.

– Господи! – выдохнул Киппс. – Да неужто?

– Да‑да. И как мужественно вы держались!

(По правде говоря, Элен рассказывала больше о том, каким своеобразным способом Киппс пытался остановить кровь.)

Киппс залился краской.

– Она говорила, вы и виду не подали, что вам больно.

Киппс почувствовал, что ему придется не одну неделю покорпеть над «Искусством вести беседу».

Пока он подыскивал подходящий ответ, вернулась Элен, неся на подносе все, что требуется для чаепития.

– Вам не трудно, мистер Киппс, подвинуть этот столик? – сказала миссис Уолшингем.

Это тоже было совсем по‑домашнему. Киппс пристроил в углу шляпу и палку и с грохотом выдвинул железный в ржавчине зеленый столик, а потом вполне непринужденно отправился с Элен за стульями.

Когда он наконец, выпил чай и поставил чашку на стол – от еды он, разумеется, отказался, и дамы, слава богу, не настаивали, – он почувствовал себя на удивление легко и свободно. Вскоре он даже разговорился. Скромно, без затей он говорил о том, как переменилась его жизнь, о своих затруднениях, о планах на будущее. Он раскрыл перед ними всю свою бесхитростную душу. Скоро они почти перестали замечать его неправильную речь и начали понимать то, что уже давно поняла девушка с веснушками: в этом Киппсе есть много хорошего. Он доверился им, ждал их совета, и обеим льстили его явное благоговение и почтительность.

Он пробыл у них чуть не два часа, начисто забыв, что сидеть так долго не полагается. Но мать и дочь ничего не имели против столь затянувшегося визита.

 

Помолвлен

 

Не прошло и двух месяцев, а Киппс почти достиг всего, о чем мечтал.

Это произошло потому, что Уолшингемы, – видимо, их уговорил Филин – в конце концов раздумали ехать в Брюгге. Они остались в Фолкстоне, и этот счастливый случай открыл перед Киппсом все возможности, которых ему так не хватало.