Глава 49
Ночь в городе
Сохранилось много описаний лондонской ночи. Этому предмету всецело посвящены книги с такими названиями, как «Городские ночи» или «Ночная жизнь». В 1874 году Джеймс Томсон назвал Лондон «городом страшной ночи». Не исключено, что этот город именно ночью делается вполне самим собой и вполне живым. Вот где источник его завораживающей силы. Эффект возникает в предвечерние сумерки – в угрюмый полутемный час «дымовых труб и почерневших домишек… грязных мостовых и невзрачных проулков», когда, говорит Джулиан Вулфрис в книге «Писать о Лондоне», становится очевидна «зловещая, грозная, чудовищная бесчеловечность необъятного города». Все эти характеристики датируются XIX веком, однако ночные ужасы предшествующих столетий не менее впечатляющи. С самых ранних пор улицы ночного Лондона были небезопасны. В девять вечера звучал сигнал тушения огня, после чего предполагалось, что все питейные заведения будут закрыты и горожане будут находиться дома. Однако из пьес, стихов, стихотворных посланий и сатирических памфлетов конца XVI и начала XVII века все же возникает образ городской ночи. Томас Берк в «Улицах Лондона» цитирует, к примеру, следующее стихотворение:
Распугивают простаков и расфуфыренных шлюх,
Выкручивают дверные молотки, со столбов и дверей
Стирают зарубки молочниц и иных торговцев,
Обращают в бегство стражу, дерут глотку на улицах,
Зачерняют сажей вывески и совершают прочие подвиги…[100]
Так забавлялись «бедовые», чьи выходки были довольно невинными по сравнению с тем, что творили под покровом темноты бандиты, воры и насильники. Драматург конца XVII века Томас Шадуэлл писал, что примерно «в два часа ночи проходит глашатай, зловещим голосом распевая песенки похуже, нежели может сочинить благонравный поэт детской; следом являются мерзавцы, которые будят людей варварскими звуками, поднимая рожками своими шум более адский, чем тот, что мы слышим в театре перед выходом ведьм». Из пьес и свидетельств, подобных приведенному, явствует, что ночью в городе было почти так же шумно, как днем, с той лишь разницей, что ночные звуки, погружавшие весть о времени с ее собственным режущим слух рефреном в мешанину выкриков и свистков, были бешеней и отчаянней. Если прислушаться, можно было разобрать примерно такое: «Кто идет?.. А ну, гони кошелек!.. Онемел, что ли? Говори давай!»
«В уши мои со всех сторон летели оглушительные серенады, – писал в начале XVIII века Нед Уорд. – Тут тебе и суровый похоронный звон, и громыхание карет, и заунывное пение продавцов печеных груш и яблок… я не видел ничего, кроме света, и не слышал ничего, кроме шума». Здесь подчеркивается неестественность лондонского позднего вечера, который наполняют не тьма и молчание, воспетые поэтами сумеречного пейзажа, а свет и шум. Когда Сэмюэл Пипс сопровождал по ночным улицам леди Полину Монтегю, она ужасалась «на каждом шагу».
Возможные причины ее страха обрисованы в поэме Джона Гея «О ночном хождении по улицам», составляющей часть его «Trivia» (trivium по‑латыни – место слияния трех улиц, перекресток, а также всякая вообще крупная улица или дорога). Ночью на «оживленной улице» движению пешехода постоянно мешают балки, приставные лестницы и низкие навесы. «Со всех сторон доносятся шаги», лошадиное ржание и мычание быков; неуступчивые возницы толкаются бортами карет и хлещут друг друга кнутами; на улицах завязываются потасовки вплоть до того, что их участники «сцепясь, катаются в грязи». Гей упоминает одно место на Стрэнде, особенно славившееся ночными транспортными заторами, – окрестности церкви Сент‑Клемент‑Дейнз, которая служила массивным препятствием уличному движению. На улицах по обе стороны от нее не было столбиков, отделяющих мостовую от тротуара, и результатом была сутолока карет, лошадей и пешеходов, усугублявшаяся тем, что со стороны Темзы по узким боковым улочкам на Стрэнд выезжали груженые фургоны. Одинокому пешеходу оказаться в гуще толпы было поистине опасно. Если тебя не ударят, не толкнут и не обругают на чем свет стоит, то запросто могут сдернуть парик или вытащить что‑нибудь из кармана – батистовый платок, часы, табакерку; в таком случае к ночной какофонии добавлялся вопль «Держи вора!». Пешеход рисковал угодить под колеса экипажа или быть отпихнутым в сторону носильщиками портшеза, но еще более опасны были открытые углубления подвалов, откуда днем продавали всевозможные товары. Под ногами была обильная грязь, а сверху
Льют содержимое ночных горшков,
Распахивая окна чердаков.
Доволен будь, коль жидкость там одна…
Звуки кулачной драки или крики о помощи благоразумней всего было оставлять без внимания.
Ночью даже дома лондонцев не всегда уберегали их от уличных вторжений и тревог. 21 марта 1763 года около двух часов ночи у Босуэлла в его жилище на Краун‑стрит в Вестминстере погасла свеча. Спустившись на кухню, он стал искать трутницу, чтобы высечь огонь, но не нашел. «Меня тут же одолели мрачные мысли об ужасах ночи». Наружная тьма рождала внутренний страх. «Меня пугало еще, что мой домохозяин, у которого всегда при себе пара заряженных пистолетов, примет меня за вора и пристрелит». Раз владелец дома клал подле своей постели пистолеты, значит, опасность вандализма и краж была очень велика; приходит на ум привычка Сэмюэла Джонсона всегда брать с собой, отваживаясь выйти на улицу, увесистую дубинку. Босуэлл «поднялся к себе и тихо сидел, пока не услышал возглас ночного сторожа: "Четвертый час". Тогда я крикнул ему, чтобы он постучал в дверь дома, где я квартирую. Он сделал это, я ему открыл и без опасений зажег свечу от его огня». Этот эпизод лондонской жизни, несмотря на краткость, врезается в память: крик ночного сторожа – обращение Босуэлла – торопливое зажигание свечи.
Здесь чувствуется некая интимность, которую в XIX веке лондонская ночь утратила. Горожан викторианской эпохи тьма страшила и завораживала. В этот период у лондонских художников возник «ночной» жанр, а в театрах шли такие мелодрамы, как «Ночной Лондон» (1845), «Когда наступает ночь, или Повесть о лондонской жизни» (1868). Поэзия эпохи – от Даусона и Лайонела Джонсона до Джорджа Мередита и Теннисона – полна образов и ассоциаций, связанных с мраком городской ночи. Этот мрак преследовал воображение лондонцев. Редьярд Киплинг, вспоминая свое юное житье в лондонских меблированных комнатах, писал: «Здесь впервые в жизни ночь ударила мне в голову».
В середине XIX века развилась мода на «ночные прогулки» – на очерки и эссе, где одинокий пешеход движется по темному городу без определенной цели, примечая по пути все достойное внимания. Чарлзу Диккенсу ночные хождения помогали смягчать боль от невзгод; он много ходил по городу в детстве, и даже ночной лик Лондона дарил ему странное успокоение. Сколь бы ни были остры его личные беды, существо, зовущееся Лондон, пребудет вовеки – массивное, осязаемое. Ночной город, можно сказать, был подлинным его домом и неким образом составлял часть его личности. Поэтому Диккенс шел «под перестук дождя… шел, шел и шел, не видя ничего, кроме нескончаемого переплетения улиц, – разве что порой на углу стояли, переговариваясь, двое полицейских». Теперь это был поднадзорный, охраняемый город с блюстителями порядка на перекрестках; анархия и экстравагантное буйство, о которых писал в 1710‑е годы Джон Гей, ушли в прошлое. Тишина викторианского Лондона – тишина необъятности. Уплатив полпенса сборщику мостовой пошлины, который сидел, укутавшись, в своей будочке, Диккенс по мосту Ватерлоо перешел Темзу, которой чернота и отсветы огней придавали «жуткий вид» и на которую «словно давила тенью своей лондонская огромность». Это самая заметная черта ночного города в XIX и XX столетиях: «огромность» гигантской столицы, распространяющей во мраке свой гнет. Перейдя мост, Диккенс миновал театры Веллингтон‑стрит и Стрэнда, где «ряды зрительских лиц стушевались, огни погасли, кресла опустели». Здесь Лондон представлен в миниатюре как один обширный темный театр. Знаменательно, что далее Диккенс идет к Ньюгейтской тюрьме, чтобы коснуться «ее грубого камня». Лондон – в равной мере театр и тюрьма. Ночью его подлинные лики выступают яснее, очищенные от случайностей дня.
Пройдя мимо Дома правосудия, он двинулся в Вестминстер и дошел до аббатства, которое «торжественно напомнило» ему о том, что «неисчислим сонм усопших одного этого великого древнего города, и если бы все они встали из гробов, пока живые спят, на улицах и в переулках для живых не осталось бы места даже с маковое зернышко. Мало того – несметное войско мертвецов заполнило бы загородные холмы и долины и растеклось бы вокруг Бог знает как далеко». Может быть, об этом же думал Джордж Гиссинг, наследник диккенсовского восприятия города, восклицая: «Ночной Лондон – вот зрелище! Рим в сравнении с ним ничто». Присутствие прошлого – или мертвых – вот что придает картинам ночного Лондона особую силу и остроту. Из городов мира Лондон, кажется, наиболее тесно населен своими умершими и громче всех отзывается на шаги минувших поколений. При этом физическая ткань старого города отнюдь не осталась неповрежденной. Гиссинговское сравнение с Римом здесь уместно: в «вечном городе» сохранилось так много руин былого величия, что духу прошлого не хватает пространства для цветения. Лондонское же прошлое – род скрытой, но плодоносной памяти, где можно скорее ощутить, чем увидеть воочию присутствие прежних поколений. Лондон – город отзвуков, богатый тенями, и когда ему, как не ночью, являть свое естество?
Чарлз Мэнби Смит, еще один любитель ночных блужданий в середине XIX века, заметил в эссе «Двадцать четыре часа лондонских улиц», что малейший звук громко отдается от громадных жилых и общественных зданий и что его собственные шаги рождают такое эхо, словно «тебя сопровождает какой‑то невидимый спутник». Он слышал тишину среди стен старого Сити – тишину тем более пугающую и давящую, что она наступала после «гулкого, рокочущего, похожего на прибой» дневного шума.
Это знаменует глубокую перемену в городской жизни, распространявшейся с годами все дальше за пределы древнего Сити: место, самое густонаселенное днем, становилось самым безлюдным с приходом ночи. В Сити уже тогда мало кто жил – и еще меньше людей живет там сейчас, в начале XXI века. Население неуклонно покидало былые центры проживания ради периферии. Это главная причина относительной тишины и спокойствия в Лондоне на протяжении последнего столетия.
Предвосхищая позднейшие состояния лондонской среды и атмосферы, вышеназванный пешеход середины XIX века описывает «бесконечные вереницы погруженных в безмолвие улиц, отчетливо размеченные длинными упорядоченными рядами фонарей по обе стороны мостовой». Это взгляд на город как на бесчеловечное, механическое образование. «Трудно представить себе зрелище, которое столь же явственно указывало бы на исполинский размер этой непомерно разросшейся столицы. Мертвая немота, которой охвачены эти длинные пустые авеню, устрашает ум и заставляет воображение пешехода блуждать, забираясь все дальше и дальше». Так ночной Лондон становится городом мертвых; безмолвие XIX века продолжалось в XX и продолжается в XXI столетии.
В «Лондонских ночах», опубликованных в 1925 году, говорится, что «ночью сильнее, чем днем, ощущается власть прошлого»; идя туннелем под Темзой, «вы испытываете такое же чувство, с каким тысячелетия спустя осматривали бы гробницы погребенного Лондона». В этом смысле Лондон становится бесконечным городом: «Лондон – все города, какие были и будут». В беспредельности своих пространств он выявляет подлинную природу человеческого сообщества. Вот почему по ночам лучше других видимы те горожане, у кого нет жилья. «Зимними ночами в какие только дыры, в какие углы не забиваются бездомные, чтобы отоспаться! Убежищами им служат развалины полуразрушенных домов, спускающиеся с виадуков лестницы, закутки Блэкуоллского туннеля, ниши массивных зданий, паперти церквей». За прошедшие годы в этом отношении ничего не изменилось. Главным местом сбора бездомных как была, так и остается набережная Виктории, несмотря на весь холод и всю сырость, идущие от Темзы. Можно подумать – ночью им слышится некий зов реки.
Есть, конечно, такие улицы, что в нынешнем столетии ни в какой ночной час не покажутся пустыми. В их числе Олд‑Комптон‑стрит в Сохо, Аппер‑стрит в Излингтоне и Куинсуэй в Бэйсуотере. Как и раньше, работают ночные рестораны, например, на Сент‑Джон‑стрит и на Фулем‑роуд. Но общее впечатление от нынешнего ночного Лондона – безмолвие и скука. Ощущения реальной опасности нет, есть только чувство, что можно идти до рассвета и до нового рассвета, а улицам, застроенным по обе стороны, так и не будет конца. Торговые центры и отдельные крупные магистрали оборудованы камерами наблюдения, которые ни на миг не дают тебе почувствовать себя совершенно одиноким.
Камеры – проявление одного из отличий современного Лондона. Он стал внимателен к самому себе, он без устали наблюдает за своими жителями, словно бы подначивая их на всплески буйной, жестокой энергии, какими отличались их предки. Так или иначе, ночная тишина никогда не бывает полной; ее нарушают гудение неоновых ламп, сирены полицейских машин и «скорой помощи». Издали доносится неумолчный рокот транспорта, а вот уже на востоке искусственный свет бледнеет – близится рассвет.
Глава 50
Городское утро
«Дай вам Бог, господин мой, доброго утречка – шестой час, погода прекрасная». Так ночной сторож в XVII веке возвещал рассвет – время, когда большинство горожан пробуждалось и готовилось к дневным трудам.
Как и сейчас, восток города и засыпал, и просыпался раньше, чем запад. На рынках вовсю кипела жизнь, из ближних сельских районов фургонами уже был привезен свежий товар. Лондонцы постоянно жаловались, что их то и дело будят ни свет ни заря стук колес и ржание лошадей, сопровождающие доставку овощей и фруктов на Леденхоллский и Ковент‑гарденский рынки. 11 августа 1712 года эссеист Ричард Стил опубликовал великолепное описание садоводов, плывущих вниз по реке с товаром для различных городских рынков: «Я десять судов с абрикосами выгрузил у Стрэнд‑бриджа, а допрежь завернул в Найн‑элмс и взял дыни – их от купца тамошнего мистера Каффа надо было доставить «Саре Сьюэлл и компании» в Ковент‑гарден». У Стрэнд‑бриджа они разгрузились в шесть утра – как раз в то время, когда расходились по домам после ночной работы возницы наемных карет. Трубочисты, проходя мимо молодых торговок фруктами, «игриво шутили» насчет дьявола‑искусителя и Евы (в точности этих шуток Стил не приводит). Сохранились и другие описания, где фигурируют бухающие копытами на рассветном рынке ломовые лошади, от которых валит пар, спящие на мешках ломовые извозчики, вереницы носильщиков, доставляющих овощи и фрукты к лоткам.
В шесть ученики ремесленников и торговцев уже отпирали ставни, зажигали огни, выставляли напоказ товары. Они мыли тротуары у своих лавок, а служанки, работавшие в зажиточных домах, мели ступени перед входными дверями. Уличные торговцы, певцы, трубочисты готовились идти по своим маршрутам – а народу на улицах между тем все прибывало. Год от года уличная жизнь становилась заметно оживленней. В XVIII веке было постановлено, что торговцы сыром «не должны выставлять сыр и масло на самый край подоконников и водружать бочонки на пути у прохожих, чем они немало могут испортить дорогих камзолов и шелковых платьев». Это одно из многих указаний на общую тесноту. Дневное столпотворение было извечным и первостепенным признаком городской жизни: «Брадобреи и трубочисты не имеют законного права пачкать прикосновением хорошо одетых господ, предлагая затем свести счеты поединком». Были и другие профессии, чьих представителей лучше было обходить стороной – например, пекарей с мукой и тестом на фартуках, торговцев угольной крошкой, мясников в окровавленных кожаных передниках, свечников, которые могли капнуть на тебя из корзины растопленным салом. Звучали постоянные жалобы на возчиков, заезжавших с мостовой на тротуар, и на строительных рабочих, которые по запруженным улицам несли на плечах лестницы или доски.
Таким образом, не только ночью, но и днем от горожанина требовалось «искусство хождения по лондонским улицам». Старались придерживаться некоторых правил. Женщинам давали дорогу ближе к стенам домов, чтобы толпа не выталкивала их на мостовую; надлежало помогать бредущему ощупью слепцу. Никогда не спрашивай дорогу у ученика – эти юные озорники славились обыкновением засылать чужаков невесть куда. Лучше всего было попросить помощи у лавочника или мелкого торговца. Хочешь справить нужду – ищи какой‑нибудь двор или «укромный уголок». На Уотлинг‑стрит и Ладгейт‑хилл лучше не соваться – там несметные толпы; куда удобней Стрэнд и Чипсайд, где тротуары пошире. Однако, на какой бы крупной улице ты ни оказался,
Вот и газетчик с новостями дня,
Уж крик везде, грохочет мостовая,
Спешит торговец, лавку открывая.
В начале XIX века социальное разграничение профессий и районов города сопровождалось появлением различных резко очерченных городских типов. В восемь и десять утра совершали обход вест‑эндские почтальоны в красных униформах; из Ист‑Энда в сторону центра отправлялись уличные музыканты и старьевщики. Клерки, работавшие в частных фирмах, шли по Стрэнду к Адмиралтейству и Сомерсет‑хаусу, правительственные же служащие обычно приезжали на Уайтхолл и Даунинг‑стрит в четырехколесных «брумах».
Утренний людской прилив – вот что это было. Журналист XIX века Дж. О. Сейла хорошо знал его составляющие: «Кассира частного банка можно узнать по белой шляпе и кожаному жилету, биржевого брокера – по обыкновению нестись по Ладгейт‑хиллу в догкарте, а порой в тандеме… еврея‑комиссионера – по аляповато‑роскошной одноконной карете… кондитера и мыловара – по удобному двухместному экипажу», а владельца склада – всего‑навсего «по гетрам».
Между девятью и десятью утра омнибусы доставляли тысячи людей к Английскому банку, а на Темзе многочисленные «быстрые чумазые пароходики» забирали пассажиров с пирсов Челси и Пимлико, у Хангерфордского и Саутуоркского мостов, у моста Ватерлоо и Темпла, чтобы высадить у Лондонского моста. Аппер‑Темз‑стрит и Лоуэр‑Темз‑стрит были «полны муравьиного копошения щеголеватых клерков, диковинно разбавленных торговками рыбой и портовыми грузчиками».
Лондонское утро было «жадно» до людей, и, столь же ненасытные, «вскоре их заглатывают прожорливые конторы». И не только конторы, но и мастерские, склады, фабрики. В питейных заведениях открывались бары. Недолгий свой бизнес вершили торговцы печеной картошкой и кофейные лоточники. В Вест‑Энде уже вовсю трудились чистильщики обуви и коммивояжеры, а совсем неподалеку во дворах и переулках из домов выплескивалась громадная армия бедняков. В XIX веке бытовало выражение: «От них уличную дверь насилу закроешь», и даже в бедных кварталах утро приносило с собой «отчаянную, яростную веселость», словно начало дня с его невзгодами могло породить лишь истерический отклик.
Повседневная жизнь Лондона подчинена жесткому, настойчивому ритму. Открывается и закрывается биржа, наполняются клиентами и пустеют банки Ломбард‑стрит, вспыхивают и гаснут огни магазинов. В последние десятилетия XIX века поезда и омнибусы доставляли из пригородов в центр громадные множества пассажиров. То, что город всасывает утром, он извергает вечером – так поддерживается его сердцебиение, извечная пульсация людской энергии и массы.
Именно это имела в виду Шарлотта Бронте, писавшая: «Я повидала Вест‑Энд с его парками и прекрасными площадями, но Сити мне нравится куда больше. Сити намного серьезнее; его бизнес, его быстрота, его шум – все это такие серьезные явления, виды, звуки… Вест‑Энд развлекает, Сити – глубоко волнует». Ее «глубоко волновал» сам процесс городской жизни, осуществлявшей на свой манер ритмичность ночи и дня.
К шести вечера, когда по удару часов почтовые служащие запирали ящики для писем, бизнесмены и их клерки уже успевали покинуть Сити, оставляя эту часть города лавочникам и все убывавшим в числе жителям. Людской прилив сменялся отливом – по тысячам улиц горожане возвращались в свои дома. Как писал Диккенс о своих героях в финале «Крошки Доррит», «спокойно шли они вперед, счастливые и неразлучные среди уличного шума, на солнце и в тени, а люди вокруг них, крикливые, жадные, упрямые, наглые, тщеславные, сталкивались, расходились и теснили друг друга в вечной толчее»[101], чтобы вновь явиться на следующее утро.
И если бы эти люди проснулись пятьдесят или сто лет спустя, они, несомненно, смогли бы влиться в инстинктивное движение часа пик. Есть, впрочем, одно отличие. Окажись лондонец XIX века в Сити XXI столетия – скажем, на Чипсайде в сумерки, когда конторские служащие и компьютерные операторы расходятся по домам, – он изумился бы упорядоченности и единообразию их шествия. Возможно, он приметил бы знакомый тип или распознал выражение задумчивости, а то и тревоги на ином лице; может быть, ему не в новинку был бы и прохожий, что‑то бормочущий себе под нос; но эта общая тишина, этот недостаток человеческого тепла и дружеского разговора вполне могут вызвать беспокойство.
Лондонские радикалы
Масонский «дом заседаний» на Кларкенуэлл‑грин. Он составил часть того ритуала неповиновения и наказания, с которым этот маленький участок Лондона был связан не одну сотню лет.
Глава 51
