Кларкенуэлл, где твой родник?

 

У Артура Макена есть рассказ с описанием места в Стоук‑Ньюингтоне, где иногда можно увидеть волшебный пейзаж, а изредка даже и войти в него. Возможно, это где‑то рядом с Эбни‑парком – несколько запущенным кладбищем близ Стоук‑Ньюингтон‑Хай‑стрит. На этой улице жил Дефо, здесь же нехотя ходил в школу Эдгар Аллан По. Зачарованное место это мало кто видел, и мало кто даже имеет о нем понятие – но видевшие не могут говорить ни о чем другом. Рассказ (он называется «N») написан в начале 1930‑х годов, но впоследствии внимательному взору являлись и другие волшебные места Лондона. Увидеть их и почувствовать их силу может всякий, кто того пожелает. Один из таких участков – окрестности Кларкенуэлл‑грин.

Вопреки второй части названия, здесь нет никакой особенной «зелени»; это небольшая площадь, окруженная домами, посреди которой находится вышедшая из употребления общественная уборная. По обе стороны – узкие улицы, от которых, в свой черед, ответвляются другие улицы и переулки. На «грин» имеются рестораны, два паба, коммерческие конторы, офисы архитекторов и консультантов по «пиару». Словом, типичный и рядовой участок центрального Лондона. Но поблизости дает о себе знать и иной, более древний город. Совсем рядом с Кларкенуэлл‑грин – фрагменты церкви XI века и странноприимного дома при монастыре, где группировались рыцари‑тамплиеры и рыцари‑госпитальеры; церковная крипта сохранилась до наших дней. Чуть южнее крипты – ворота Сент‑Джонсгейт начала XVI века. Они тоже сохранились. В северной части Кларкенуэлл‑грин в Средние века был «родник клириков», давший этому месту название. В XVIII и начале XIX столетия о роднике напоминал лишь сломанный железный насос, вделанный в фасад жилого здания; впоследствии насос восстановили и забрали стенкой из толстого стекла. Здесь же находилась сцена, где «с незапамятных времен» разыгрывались мистерии, и надо сказать, что Кларкенуэлл не одну сотню лет славился своими спектаклями. Есть сведения о том, что во дворе гостиницы «Красный бык» к востоку от Кларкенуэлл‑грин в театральном представлении впервые приняли участие женщины. Это один из многих примеров преемственности, которой Кларкенуэлл и его окрестности пронизаны до самых глубин. Но начинать – так уж лучше с начала.

 

По археологическим данным, в доисторические времена здесь располагалось поселение или стоянка – следовательно, эта часть Лондона была непрерывно обитаема в течение многих тысячелетий. Унылость или дряхлость, которую подметили здесь такие разные писатели, как Джордж Гиссинг и Арнольд Беннетт, возможно, объясняется усталостью от долгого человеческого житья с его заботами и бедами.

Впервые район упоминается в ранних документах собора Св. Павла: в VII веке он вошел во владения епископа и каноников этого церковного учреждения. В XI веке Вильгельм I пожаловал эту землю, лежавшую в пределах поместья Степни, одному из самых удачливых своих сподвижников – Ральфу Фицбрайану, который стал кларкенуэллским ленным владельцем, обязанным рыцарской службой епископу Лондонскому. Здесь стоит отметить, что Кларкенуэлл находился за городской чертой Лондона и принадлежал к графству Миддлсекс.

Наследники Ральфа, став владельцами поместья Кларкенуэлл, пожертвовали землю и постройки двум религиозным организациям. Примерно там, где сейчас стоит церковь Сент‑Джеймс, возник женский монастырь Сент‑Мэри, а немного юго‑восточней, по другую сторону Кларкенуэлл‑грин, был основан монастырь рыцарей‑госпитальеров Сент‑Джон‑оф‑Джерусалем. Так что начиная со Средних веков Кларкенуэлл знали и отличали по его связям с религиозным, духовным миром. Будучи первым монастырем, принадлежащим Ордену иоаннитов (госпитальеров), Сент‑Джон‑оф‑Джерусалем служил сборным пунктом для крестоносцев; постепенно он рос и присоединял к себе соседние участки. Женский монастырь Сент‑Мэри тоже не упускал случая расшириться, но, как всегда бывает, жизнь города в свой черед нет‑нет да и прорывалась сквозь его стены.

В 1301 году настоятельница обратилась к Эдуарду I с петицией, прося «дать управу и избавление, потому как люд лондонский топчет и губит монастырские поля и луга своими мираклями и состязаниями в борьбе, а доходу от них никакого нет и не будет, ежели только король не возымеет жалость, ибо дикие они люди и мы ничего супротив них не можем и закон не спасает». Это одна из первых характеристик лондонцев как «диких» людей, и интригующе звучит замечание настоятельницы о том, что миракли – «их» затея; это бросает совершенно иной свет на средневековый театр, который считается всецело религиозным. Двумя поколениями позже монастырь Сент‑Джон подвергся еще более «дикому» и яростному нападению: в 1381 году люди Уота Тайлера подожгли в каменных зданиях ордена то, что могло гореть. Монастырь сильно пострадал, хоть и не был полностью разрушен, а настоятеля обезглавили на месте, ибо он был главным сборщиком налогов для короля Ричарда II. Стоя лагерем на Кларкенуэлл‑грин, люди Тайлера глядели, как полыхают зал собраний и опочивальня рыцарей, а вместе с ними – контора, винокурня, прачечная, скотобойня, конюшни и многие другие помещения. Казалось, что весь Кларкенуэлл в огне.

Одной из самых известных улиц округи была Тернмилл‑стрит, получившая такое название благодаря мельницам (mills) на реке Флит. Ее называли также Тернбулл‑стрит (bull – бык) из‑за пересекавших ее гуртов скота, который гнали к Смитфилдскому рынку. В конце XII века из‑за «грязи, навоза и прочего», что сбрасывалось во Флит, санитарное благополучие района оказалось под угрозой; столетие спустя Генрих IV приказал «прочистить реку». Он также обязал власти «починить каменный мост около Тримилл‑стрит». Это был отдаленный предок моста над линией метрополитена, который чинили в конце 1990‑х годов.

Общественные работы не могли, однако, повысить общественную репутацию Кларкенуэлла; находясь за чертой города, он стал прибежищем отверженных и тех, кто не хотел жить по закону. Так с самого начала он сделался обиталищем группировок, стремившихся отделиться и отмежеваться. В 1414 году некто Уильям де Парчментер с Тернмилл‑стрит приютил лолларда – сэра Джона Олдкасла – и был за такое гостеприимство повешен, выпотрошен и четвертован. Позднее Кларкенуэлл давал приют иезуитам и иным противникам англиканской церкви – район «прослыл папистским логовом»; в конце XVI века на Кларкенуэлл‑грин были казнены трое подозреваемых в католицизме. Под угрозой новых преследований католики ушли, чтобы 235 лет спустя вернуться в новом обличье: Кларкенуэлл стал итальянским кварталом. В промежутке в этом районе собирались разнообразные диссидентские религиозные группы – квакеры‑либертарианцы, браунисты, фамилисты, схизматики (тайные католики). Еще одно проявление лондонской преемственности – на сей раз в гонениях и бунтарстве. Впоследствии район облюбовали франкмасоны, чья штаб‑квартира находилась в «доме заседаний» на Кларкенуэлл‑грин.

Начав как убежище для еретиков‑лоллардов и других религиозных радикалов, Тернмилл‑стрит вскоре приобрела более легкомысленную репутацию. Указ 1422 года, предписывавший «упразднить в городе публичные дома», отмечает эту улицу особо, но, поскольку формально она находилась вне города, административные меры мало ее затрагивали. В 1519 году кардинал Вулси предпринял облаву на злачные места Тернмилл‑стрит и переулка с игривым названием Кок‑элли[102]. «Прости‑прощай, о Тернбулл‑стрит, – писал в 1600 году анонимный автор „Зарока весельчака“, – / Тех радостей уж нет». Э. Дж. Берфорд в книге «Лондон: многогрешный град» реконструировал топографию этой улицы, от которой ответвлялось по меньшей мере девятнадцать «отростков» – переулочков, двориков, тупичков. Тамошние условия обычно характеризовались как «отвратительные», что применительно к Лондону XVI века, видимо, означает такую мерзость, какую сейчас и представить себе нельзя. Один из этих двориков составлял в длину всего двадцать футов, в ширину – два фута шесть дюймов, так что «гроб оттуда выносить – надо набок поворачивать». Тернмилл‑стрит очень часто фигурирует в городских анналах как средоточие преступности и проституции. В 1585 году «Бейкерс‑хаус, Тернмилл‑стрит» упоминается как известный притон «безначальственного люда и таких, что пробавляются воровством и иным непотребством». Семь лет спустя в памфлете «Мечта нежного сердца» говорилось, что на Тернмилл‑стрит владельцы берут «сорок шиллингов в год за каморку с дымным очагом… где живет несколько таких венерических дев». Кларкенуэлл в целом и Тернмилл‑стрит в частности были связаны с проституцией и в XVII веке. В 1613 году Джоан Коул и еще трех «шлюх с Тернмилл‑стрит» по приговору суда провезли, хлеща кнутами, по улицам на тачках; одну из них – Хелен Браун – нашли «в похабном доме на Тернбулл‑стрит в темном погребе», где она пряталась.

Если вы выйдете из метро на станции «Фаррингдон‑роуд», повернете налево и немного пройдете, то окажетесь на этой самой Тернмилл‑стрит. Левую ее сторону образует стена, за ней – железнодорожные пути, проложенные там, где некогда текла река Флит. На правой стороне – непритязательные офисы и склады. О бурном прошлом улицы и ее окрестностей напоминают лишь кое‑какие маленькие улочки – Теркс‑хед‑ярд (ранее – Булл‑элли), Брод‑ярд на месте Фраинг‑Пэн‑ярда былых времен, Бенджамин‑стрит, проложенная в 1740 году. Слышны, однако, отзвуки и более далекого прошлого. У самого конца Тернмилл‑стрит еще недавно действовал ночной клуб сомнительной репутации под названием «Тернмиллс». Воспоминания Фрэнки Фрейзера, члена знаменитой лондонской банды, озаглавленные «Сумасшедший Фрэнки», начинаются так: «В 1991 году репортер "Индепендент" малость ошибся, когда написал, что меня застрелили около ночного клуба "Тернмиллс". В тот раз я отделался двумя днями больницы». Улицы, подобные этой, вызывают в памяти данную Генри Джеймсом характеристику Крейвен‑стрит, которая ответвляется от Стрэнда: по его словам, она «так насыщена пережитым, что темнеет в глазах». Но если существует такая вещь, как непрерывность опыта, как преемственность жизни, то не связана ли она с самой территорией, с местной топографией? Не служат ли сами улицы и переулки источниками тех или иных видов деятельности или фигур наследственного сцепления времен?

Площадь Кларкенуэлл‑грин замечательна и в других отношениях. Вторжение в Кларкенуэлл Уота Тайлера и его людей – пример извечного радикализма этого места; в поношениях, звучавших здесь в адрес богатых монахинь женского монастыря, слышен голос обездоленных и голос независимой, непокорной личности. Отдаленные последствия этих событий поистине многочисленны и сложны. Великий популист и демагог Джон Уилкс, увековеченный в лозунге «Уилкс и свобода!», родился в 1727 году совсем недалеко – на Сент‑Джеймс‑клоуз. Одним из первых мест, где происходили собрания эгалитаристского Лондонского корреспондентского общества, была таверна «Бычья голова» на Джерусалем‑пассидж чуть восточнее Кларкенуэлл‑грин, а в 1794 году «кларкенуэллские толпы напали на сборные пункты рекрутов у Баттл‑бриджа и на Маттон‑лейн в конце Кларкенуэлл‑грин» – напали, без сомнения, с такой же яростью, с какой лондонцы XIV века громили Кларкенуэллский монастырь. Весной 1798 года «в низкопробном питейном заведении в Кларкенуэлле» была схвачена группа заговорщиков‑радикалов под названием «Объединенные англичане»; год спустя нескольких членов группы «Объединенные ирландцы» арестовали в таверне «Лошадиная голова» на Сент‑Джон‑стрит, которая ведет от Кларкенуэлл‑грин к Смитфилду. Ясно, что здесь – настоящий рассадник подрывных элементов.

В 1816 году Генри Хант, один из лидеров чартистов, добивавшихся всеобщего избирательного права, выступал перед толпой из 20 000 человек у таверны «Пещера Мерлина» чуть северней Кларкенуэлл‑грин. Десять лет спустя Уильям Коббетт на самой этой площади выступил на митинге, направленном против «хлебных законов». В 1832 году Национальный союз трудящихся созвал митинг на Колдбат‑филдс к северу от Кларкенуэлл‑грин в порядке подготовки к «национальному съезду – единственному средству обретения и обеспечения прав человека». В назначенный день «некто в новехонькой белой шляпе воспламенял прохожих декламацией отрывков из брошюры под названием "Реформатор" и во всеуслышание заявлял, что людям, доведенным до такой крайности, пора открыто взяться за оружие». Подобные мысли высказывались в этой части города много раз на протяжении многих столетий.

Массовый митинг сопровождался волнениями, приведшими к гибели полицейского, – и все это в непосредственной близости от Колдбатской тюрьмы, одного из нескольких исправительных учреждений района. На карте Лондона, созданной Джоном Роком в 1780‑е годы, район Кларкенуэлла представлен как весьма жестко регулируемая зона; как пишет составитель «Истории Лондона в картах», «на Кларкенуэлл‑грин имелись караульная будка для охраны порядка, тюрьма для правонарушителей, позорный столб для них же и турникет для проверки проходящих». В этом центре радикализма власти особый упор делали на контроль и надзор. На карте Рока видна и Кларкенуэллская тюрьма, находящаяся чуть к востоку от «грин».

Эта печально знаменитая тюрьма была построена в 1775 году и включала в себя ряд подземных коридоров с камерами. В ней содержались многие радикалы и раскольники, и ее стали называть «тюрьмой еретиков». О ее заключенных У. Дж. Пинкс писал в «Истории Кларкенуэлла», что «они были прискорбно невежественны и суеверны, и великой радостью для них было, рассевшись в кружок, рассказывать про свои приключения и сновидения; они передавали друг другу истории о духах». Среди заключенных «новой тюрьмы» в Кларкенуэлле был некто Джон Робинс, который «заявлял, будто он – Всемогущий Бог… Ричард Кинг утверждал, что его жена беременна от него ребенком, который станет спасителем всех достойных… Джоан Робинс сказала, что ждет ребенка и что в утробе у нее Иисус Христос». Совсем близко оттуда – в сумасшедшем доме на Ашби‑стрит – содержался Ричард Бразерс, самозваный «пророк потерянного колена Израилева», «отданный на заклание Агнец Откровения». Квакеры, которые в середине XVIII века «ждали знамения», встречались в Пил‑корте близ Сент‑Джон‑стрит; в 1830 году на Сент‑Джон‑сквер – там, где в старину располагался монастырь госпитальеров, – был учрежден «молитвенный дом вольномыслящих христиан». Вновь следы преемственности.

Беспорядками 1832 года история кларкенуэллских радикалов не кончилась. Пять лет спустя не где‑нибудь, а на Кларкенуэлл‑грин торжественно встречали «толпаддлских мучеников»[103], вернувшихся из ссылки; годом позднее на том же месте состоялся крупный чартистский митинг. В 1842 году премьер‑министр Роберт Пиль «запретил митинги на Кларкенуэлл‑грин», однако местом встреч чартистов в тот период была кофейня Ланта (Кларкенуэлл‑грин, 34). Радикалы собирались и в других точках поблизости – например, в пабе «Нортамберлендский герб» (Кларкенуэлл‑грин, 37). В пабах района устраивали сходки и профессиональные союзы. В частности, изготовители серебряных ложек – в «Короне и кружке» на Сент‑Джон‑стрит, плотники – в «Адаме и Еве» на Сент‑Джон‑стрит‑роу, серебряных дел мастера – у церкви Сент‑Джон‑оф‑Джерусалем. «Справочник профессиональных союзов» приводит девять из них, чьи регулярные встречи происходили в Кларкенуэлле. В 1850‑е и 1860‑е годы беспорядки и митинги в том районе продолжались. Происходили марши, начинавшиеся на Кларкенуэлл‑грин. К числу возмутителей спокойствия добавились ирландские радикалы фенианского толка из «Патриотического общества», которые регулярно собирались в пабе «Голова короля» на Боулинг‑грин‑лейн чуть северней Кларкенуэлл‑грин. В 1871 году в месяцы Парижской коммуны «на одном из фонарных столбов Кларкенуэлл‑грин висел красный флаг, а над ним – фригийский колпак». Неудивительно, что в печати и на сценах мюзик‑холлов название района стало синонимом политического радикализма.

Впрочем, не все действовавшие там силы были разнузданно‑оголтелыми. Одним из жертвователей в фонд, целью которого было «обеспечить место для политических лекций и дискуссий, независимое от содержателей таверн, на которых давят, и от чиновников, выдающих им лицензии», стал Джон Стюарт Милль. Место было выбрано «в районе, хорошо известном демократическим силам Лондона». «Лондонский патриотический клуб» открылся в доме 37а по Кларкенуэлл‑грин, где некогда была школа для детей валлийских диссентеров. Двадцатилетняя история клуба – это «история радикальных вопросов и тем». Как исходную точку демонстраций и массовых митингов его использовали Элеонора Маркс‑Эвелинг, Чарлз Брадло и Кропоткин. Но может быть, самым интересным гостем клуба был один из последних. В 1880‑е годы в том же здании возникла социалистическая типография, и в 1902 году Владимир Ильич Ленин каждый день приходил с Перси‑серкус, где он жил, на Кларкенуэлл‑грин по делам, связанным с изданием подпольной революционной газеты «Искра». Тут можно вспомнить, что еще в XVII веке печатников Кларкенуэлла осуждали за публикацию «богохульной и подстрекательской» литературы. Эта многовековая традиция или линия деятельности продлилась и в XX веке, когда редакция коммунистической газеты «Морнинг стар» находилась чуть западнее Кларкенуэлл‑грин – на Фаррингдон‑роуд. В 1990‑е годы «Биг ишью» – журнал для бездомных и безработных – издавался в нескольких шагах к югу от «грин», в тех самых местах, куда шестьсот с лишним лет назад привел свое мятежное войско Уот Тайлер.

 

Мы видели, как в течение долгого времени на одном крохотном участке, вначале находившемся за чертой города, а затем поглощенного расширяющейся столицей, повторялись все те же формы деятельности. То, что Ленин стал преемником печатников XVII столетия, могло, конечно, быть простым совпадением. То, что чартисты, Лондонское корреспондентское общество и профсоюзы избирали для митингов и демонстраций один и тот же район, можно, конечно, объяснить привычкой, обычаем или своего рода радикальной памятью сообщества. Может быть, и случайно беспорядки XIX века произошли там же, где в XIV веке бушевал мятеж. Редактор «Биг ишью» заверил автора настоящей книги, что, выбирая место для редакции журнала, он не имел ни малейшего понятия о радикальной истории Кларкенуэлла.

Но подобных участков в Лондоне хоть отбавляй. К примеру, одновременно с тем, как Кларкенуэлл обретал черты вдохновителя или пособника радикальной деятельности, другой лондонский район – Блумсбери – мало‑помалу вырисовывался как центр оккультизма и маргинального спиритуализма. Когда великий лондонский мифограф Уильям Блейк завершал свое ученье у гравера на Грейт‑Куин‑стрит, напротив мастерской его работодателя сооружалось прихотливое здание масонской ложи. Это была первая городская штаб‑квартира приверженцев культа, вызывавшего в то время много споров. Они верили, что их достоянием стало некое тайное знание, идущее из времен до Всемирного потопа. Перед постройкой этого большого «дома заседаний» они встречались в таверне «Голова королевы» на Грейт‑Куин‑стрит, и на той же улице без малого сто лет спустя собирались члены оккультного Ордена золотого рассвета. Теософское общество заседало на Грейт‑Расселл‑стрит, а за углом – напротив Блумсбери‑сквер – и поныне существует Общество Сведенборга. В ближайшей округе действуют два оккультных книжных магазина, а в находящемся неподалеку районе Севен‑Дайалс в XVII веке подвизались астрологи. Вновь ощущается некая концентрация однонаправленных сил, долгое время то ли случайно, то ли нет сохраняющих активность на малом участке всего из нескольких улиц.

Приходит на ум и другая улица с церковью на ней, бросающая выразительный свет на Лондон как таковой. Как пишет Стивен Инвуд в «Истории Лондона», в старину церковь Сент‑Стивен на Коулмен‑стрит была «твердыней лоллардов»; в начале XVI века она стала центром зарождавшегося лютеранства, где продавались еретические тексты. В 1642 году на Коулмен‑стрит, которая «была верна пуританской партии», укрылись от опрометчивой попытки ареста, предпринятой Карлом I, пятеро членов парламента, обвиненных в измене. Улица стала «их оплотом». Шесть лет спустя на ней же встречался со своими приверженцами Оливер Кромвель – это явствует из материалов суда над Хью Питерсом после Реставрации:

 

Обвинитель. Мистер Гантер, что вы можете сказать по поводу встречи и собеседования в «Звезде» на Коулмен‑стрит?

Гантер. Милорд, я прислуживал в «Звезде» на Коулмен‑стрит… в этом заведении обыкновенно встречались и совещались Оливер Кромвель и еще некоторые из его партии.

 

В тот период симпатии приходского начальства и паствы были всецело на стороне пуритан. В 1645 году «поблизости от Коулмен‑стрит» еженедельно происходили публичные лекции, организуемые пуритански настроенными женщинами. После лекций завязывались споры, перераставшие в «свалку и беспорядки». Несколько лет спустя на «тайном молитвенном собрании» в переулке, ответвлявшемся от Коулмен‑стрит, «опасный фанатик Веннер, бондарь и милленарист, проповедовал перед „воинами царя Иисуса“ и побуждал их учредить Пятое царство». Во время анабаптистских волнений «эти чудища собрались в своей молельне на Коулмен‑стрит, там вооружились и, проведя подкоп, пришли в сумерки к собору Св. Павла». Даже Реставрация не заставила Коулмен‑стрит порвать со своим пуританским прошлым: старый проповедник, в 1633 году получивший приход Сент‑Стивен, создал после падения республики Кромвеля диссентерскую «тайную молельню», где совершал богослужения для «легковерных прозелитов – погибших душ с Коулмен‑стрит и других улиц». Читаем также о «радикальных конгрегационалистах, обитающих в том квартале», в числе которых «Марк Холдсби с Коулмен‑стрит, приход Сент‑Стивен».

Все это указывает на обширную преемственность, охватывающую несколько веков – от времен лоллардов до эпохи анабаптистов; вновь налицо признаки некой судьбы или целенаправленности в жизни определенных лондонских улиц. «Камни и отдельные участки этой великой пустыни имеют свои предначертания, и предначертания эти сбываются», – писал Артур Макен. В частности, есть определенные «кварталы, которым суждено быть убежищами».

 

Итак, тайная жизнь Кларкенуэлла, подобно его роднику, берет начало на очень большой глубине. Создается впечатление, что многие обитатели района впитали его донкихотскую, горячечную атмосферу; возможно, здесь, за городской чертой, столь странным существам вольготнее было цвести. На Колдбат‑сквер проживала миссис Льюсон, умершая в возрасте 116 лет; в начале XIX века она все еще носила платье 1720‑х годов, заработав благодаря этому прозвание «леди Льюсон». Она занимала одну комнату большого дома, где тридцать лет «лишь изредка подметали, но никогда ничего не мыли». Как пишет У. Дж. Пинкс в «Истории Кларкенуэлла», «она никогда не мылась, считая, что мытье – это верная простуда или путь к еще какой‑нибудь ужасной болезни; вместо этого она смазывала лицо и шею топленым свиным салом, которое ценила за мягкость и маслянистость. Затем, желая изобразить румянец, она малевала на щеках бледно‑розовые пятна». Ее дом был укреплен засовами, досками и железными прутьями, чтобы никто не смог в него проникнуть, и она никогда ничего не выбрасывала – даже «золу не выносили из дома по многу лет; она словно бы с какой‑то определенной целью сгребалась в ровнехонькие кучки, похожие на клумбы». Лондонская история знает и другие подобные случаи: известно много примеров старых женщин, для которых время вдруг останавливалось, причем носили они, как правило, белую одежду, служившую эмблемой не то смерти, не то девственности. Возможно, для тех, чья жизнь потерпела ущерб от непредсказуемого, бесчеловечного города, это был единственный способ оборониться от случайностей, перемен и катастроф.

Другой кларкенуэллской леди, жившей вне лондонского времени, была герцогиня Ньюкаслская, прозванная «безумной Медж». Она разъезжала в черной с серебром карете в сопровождении лакеев, одетых в черное; мало того – «из‑за прыщей у нее вокруг рта было много черных пятен, – писал Сэмюэл Пипс 1 мая 1667 года, – …и на ней был черный жюстокор[104]». Эта дама в черном писала труды по эмпирической философии, известнейший из которых был озаглавлен «Описание нового мира, называемого Пламенеющий Мир». «Труды мои, – сказала она однажды, – подобны бесконечной Природе, не имеющей ни начала, ни конца, и беспорядочны, как хаос, в котором нет ни системы, ни последовательности. Здесь все перемешано без разграничения, как свет и тьма». Пипс, почитав ее книги, назвал ее «сумасшедшей женщиной, заносчивой и нелепой».

Но если малый участок города, подобный Кларкенуэллу, способен стать источником деятельности того или иного рода, то не исключено, что свое собственное влияние порой оказывает и отдельная улица или здание. В том же доме, где жила герцогиня Ньюкаслская, всего пятнадцать лет спустя поселилась другая безумная герцогиня. Герцогиню Албемарл смерть мужа «сделала настолько богатой, что гордыня свела ее с ума, и она дала зарок никогда ни за кого не выходить замуж – только за принца или монарха. В 1692 году граф Монтегю, представившись императором Китайским, завоевал руку и сердце помешанной, которую неизменно держал затем в заточении». Зато она пережила его на тридцать лет – и до конца оставалась верна своей безумной гордыне. Она требовала, к примеру, чтобы слуги, являясь к ней, преклоняли колени, а уходили пятясь. Стоит отметить, что дом, где обитали обе сумасшедшие, располагался в точности там, где в Средние века был монастырь бенедиктинок.

На Пентонвилл‑роуд в приходе Кларкенуэлл жил знаменитый скряга Томас Кук. Чтобы получить еду и питье даром, он, «идя по улице, притворно лишался чувств у дома того лица, на чью щедрость рассчитывал». Напудренный парик и пышные кружева воротника и манжет наводили на мысль, что он респектабельный горожанин. Его вносили в дом и для подкрепления сил поили вином и кормили. «Несколько дней спустя он являлся к своему благодетелю на дом точнехонько к обеду – якобы для того, чтобы поблагодарить за спасение…» Чернила он выпрашивал в разнообразных конторах, которые посещал с этой целью, а писчей бумагой, как пишет Пинкс, разживался, «утаскивая листы с кассового стола в банке, куда ходил ежедневно». Словом, истинный лондонский оригинал, хитроумно использующий городскую среду в своих целях. Вместо цветника он устроил у себя огород, где выращивал капусту, удобряя землю своими и жениными экскрементами, – зря у него, как видим, ничего не пропадало. Летом 1811 года, лежа на смертном одре, он отказался переплачивать за лекарство, уверенный, что проживет не более шести дней. Его похоронили у церкви Сент‑Мэри в Излингтоне, и «иные из бывших на похоронах бросали на гроб, когда его опустили в могилу, капустные кочерыжки». Так или иначе, это была жизнь, почти совершенная в своей последовательности, – жизнь уроженца Кларкенуэлла, редко выбиравшегося за пределы своей округи.

Но самым, возможно, интересным и примечательным обитателем Кларкенуэлла был «угольщик‑музыкант» Томас Бриттон. Он ходил по улицам, торгуя углем, и жил над своим угольным сараем на Джерусалем‑пассидж между Кларкенуэлл‑грин и Сент‑Джонс‑сквер; несмотря на скромный род занятий, он, пишет Уолфорд в «Лондоне старом и новом», «подвизался в высочайших областях музыки, привлекая к себе на протяжении лет самых выдающихся музыкантов того времени, в том числе великого Генделя». Каждый четверг музыканты собирались вечером в его комнате над угольным сараем. Чтобы добраться до импровизированного концертного зала, им приходилось влезать по приставной лестнице; как писал Бриттон в пригласительных посланиях,

 

Как водится, в четверг

Прошу ко мне наверх,

Да не сломайте ноги,

Всходя в мои чертоги.

 

По утверждению Неда Уорда, дом Бриттона был «если и выше бочки для канарского вина, то совсем ненамного, а окно в парадном покое его дворца – лишь чуток пошире, нежели отверстие в этой бочке». В своем ансамбле превосходных музыкантов хозяин вел партию виолы да гамба, а после музицирования подавал досточтимым гостям кофе, беря по пенсу за чашку. Наступало утро – и Бриттон пускался в путь по знакомым улицам с мешком угля, издавая обычные для своей отрасли торговли возгласы. Смерть Бриттона была не менее живописной, чем его жизнь. Чревовещатель Ханимен (он же «Смит‑говорун») «подал голос» и объявил Бриттону, что если он немедленно не произнесет «Отче наш», то жить ему осталось считаные часы. Бриттон пал на колени и стал молиться, но «струна его жизни от внезапного потрясения ослабла» и он умер несколько дней спустя (осенью 1714 года). Ходили разговоры, что он принадлежал к секте розенкрейцеров – одной из тех, что тревожили воображение жителей Кларкенуэлла, – и, соответственно, верил в действенность потусторонних сил. Трудно, однако, сказать, что глубже затронуло его впечатлительную душу – розыгрыш чревовещателя или общая атмосфера района.

Специфический свет бросает на Кларкенуэлл личность другого его жителя – Кристофера Пинчбека. Летом 1721 года он провозгласил себя «изобретателем и изготовителем знаменитых астрономических часов с музыкою… показывающих многоразличные движения и феномены планет и неподвижных звезд, в мгновение ока разрешающих несколько астрономических задач». Пинчбека называли «мастером алхимии» – но алхимия его была алхимией времени, взрастившей в этой лондонской округе диковинные плоды.

К концу XVIII века около семи тысяч здешних мастеровых – то есть почти половина прихода – было занято в часовом деле. В год Кларкенуэлл производил примерно 120 000 часов. Сплошь и рядом к дверям частных домов вместо обычных табличек были прикреплены вывески токаря, пружинного мастера, изготовителя анкерных механизмов, мастера отделки и так далее. Это были скромные, но надежные предприятия; мастерская обычно располагалась в задней части здания. Многим ремесленникам, однако, везло меньше: в статье о часах из опубликованной в XIX веке «Лондонской энциклопедии» Чарлза Найта говорится, что «пожелав познакомиться с тем или иным мастером, чья заслуга в изготовлении лучших наших часов чрезвычайно велика, мы зачастую должны добраться до некой узкой улочки нашей столицы, взойти на грязный чердак и увидеть неграмотного искусника, прилежным трудом едва зарабатывающего на хлеб». Улочки, закутки и чердаки можно уподобить колесикам и винтикам часов, и тогда весь Кларкенуэлл превращается в громадный механизм, символизирующий время и части, на которые оно дробится. Согласно переписи 1861 года, в этом маленьком приходе было 877 производителей больших и малых часов. Но почему именно здесь? Историки часового дела задумывались об этом, но удовлетворительного ответа не дали. По словам одного специалиста, которого цитирует Чарлз Найт, как возникло «это примечательное сосредоточение» – неясно; можно лишь утверждать, что «происходило оно тихо и незаметно». Другой констатирует: «Не услышали мы удовлетворительных объяснений и от тех, кто, живя именно здесь и работая именно в этой отрасли техники, должен, казалось бы, располагать наилучшими сведениями». Словом, так вышло – вот и все. Одно из тех лондонских явлений, что не поддаются анализу и расшифровке: в таком‑то районе возник такой‑то род деятельности – и добавить к этому нечего.

Однако в Кларкенуэлле человеческие дела и устремления, кажется, складываются в более обширную картину. Не дало ли обилие квалифицированных мастеровых толчок развитию здешнего радикализма в XVIII и XIX веках? О часовом деле говорили как о наилучшем примере разделения труда, так что производство часов, можно сказать, сформировало парадигму промышленного капитализма. «Здесь всякий переулок до отказа набит мелкими предприятиями, – писал о Кларкенуэлле Джордж Гиссинг в романе "Преисподняя" (1889), – здесь мы видим, как приумножается труд ради самого труда… как люди, изнемогая от усталости, тратят жизнь на изобретение новых видов изнеможения». Ленин и Элеонора Маркс нашли здесь поистине благодатную почву. А может быть, дробление времени на все более мелкие отрезки было тем зримым местным идолом, который хотели разбить радикалы‑патриоты, желавшие возвращения к былому политическому устройству, к более невинному состоянию общества? Как бы то ни было, часовых дел мастера работают здесь и по сей день. Тайна Кларкенуэлла по‑прежнему существует.

 

На Кларкенуэлл‑грин и сейчас действует Мемориальная библиотека Карла Маркса, а в ней сохраняется маленький кабинет, где Ленин редактировал «Искру». Рядом закусочная и ресторан, много лет принадлежащие одной и той же итальянской семье. До недавнего времени площадь и ее окрестности оставались пыльными и блеклыми на вид, что объясняется прямым воздействием прошлого. Здесь чувствовались уединение и отгороженность от оживленных районов к югу и западу; это было некое застойное место, мало кем посещаемое помимо тех, кто здесь работал. В Кларкенуэлле, как и много поколений назад, обретались типографы, ювелиры и изготовители точной аппаратуры. Сент‑Джон‑стрит была темным ущельем между двумя рядами заброшенных или пришедших в негодность складских помещений.

Но 1990‑е годы все это изменили. Кларкенуэлл затронула социальная революция, в ходе которой Лондон, кажется, в очередной раз сумел обновиться. Толчком к великому преобразованию стало новое настроение лондонцев, решивших, что сплошным террасам они предпочитают пентхаусы и жилые пространства со свободной планировкой; это отнюдь не то же самое, что парижские мансарды, ибо пентхаус совмещает в себе близость к соседям и полную от них отгороженность. Будучи известным местом скопления складов и коммерческих строений, Кларкенуэлл стал частью того процесса обновления и модернизации, что, начавшись со складов портового района, распространился затем на другие части старого Лондона. К нынешнему времени на Сент‑Джон‑стрит и в окрестных переулках произошли обширные перемены: старые здания надстроены этажами из стекла, новые постройки растут так быстро, что местами район просто не узнать. Как сказал персонаж романа Арнольда Беннетта «Райсимен‑степс», действие которого происходит в Кларкенуэлле в начале XX века, «кто бы мог подумать… район опять сделался фешенебельным». В XVI и XVII веках он действительно был таковым, о чем свидетельствует само присутствие в нем герцогинь, пусть даже и помешанных; теперь, возможно, это время возвращается. Впрочем, наедине с собой герой Беннетта размышляет об ином – о «безжалостной, каменной, всеобъемлющей неприветливости округи». Сент‑Джон‑стрит даже в разгар перестройки и обновления остается на удивление пустынной; в темное время суток она богата скорее отзвуками, чем реальной двигательной или деловой энергией. Невольно вспоминаешь, что в XVIII веке идущим по этой улице из боязни нападения приходилось объединяться в группы и нанимать факельщиков. Умно ли было со стороны спекулянтов недвижимостью и застройщиков избрать именно эту улицу для широкомасштабных обновлений – вопрос небезынтересный, ведь городская магистраль с таким протяженным и жестоким прошлым вряд ли легко воспримет новый стиль жизни, который ей хотят навязать.

Кларкенуэлл, таким образом, и поныне существует в лондонской истории как некая сумеречная, не до конца изведанная область со своим хоть и нечетко очерченным, но узнаваемым лицом. Следует, однако, иметь в виду, что одни и те же явления можно обнаружить в разных районах города. Жестокости, к примеру, здесь конца‑краю нет.

 

 

Жестокий Лондон

 

Анонимная гравюра, изображающая мятеж лорда Гордона, который произошел в Лондоне в 1780 г. Толпа атакует и поджигает Ньюгейтскую тюрьму – один из самых ненавистных символов городской репрессивной власти.

 

 

 

Глава 52

В круг! В круг!

 

Лондон всегда славился жестокостью. Об этом свидетельствуют уже самые ранние письменные источники. Знаменательным примером лондонского зверства стало избиение всех евреев города в 1189 году во время коронации Ричарда I. Мужчин, женщин и детей жгли, резали на куски; то был один из первых погромов, направленных против городских чужеземцев, – но далеко не последний. Во время крестьянского восстания Уота Тайлера, которое было также и лондонским восстанием, ученики ремесленников и прочие горожане обрушились на фламандцев и сотни из них убили; «крики губителей и гибнущих не утихали долго после заката – поистине ужасная ночь».

Но жертвами жестокости становились не одни иностранцы. Мы читаем о кровавых нападениях на сборщиков налогов – например, на Уильяма де Олдгейта, которого закололи, и на Джона Фуатару, которому женщина откусила палец. Не случайно историк Г. А. Уильямс в «Средневековом Лондоне» говорит, что лондонцы славились «безоглядной жестокостью». В написанных на латыни лондонских судебных протоколах начала XIII века эта жестокость отображена в ярких подробностях: «Роджер ударил Мод, жену Гилберта, молотом промеж плеч, а Мозес ударил ее в лицо рукояткой меча и выбил много зубов. Она прожила до среды перед днем Св. Марии Магдалины, а там скончалась… Он повел вора к шерифам, но тот по пути убил его… Они поволокли его за ноги к чердачной лестнице, свирепо колотя по туловищу и по ступням и раня ему голову».

Жестокость была повсеместной, «повальной», как выразился один нынешний ученый. В документах разных эпох часто и предсказуемо упоминаются грабежи, нападения и убийства; ссоры мгновенно перерастали в смертельные схватки, уличные потасовки – в массовые волнения. Обычным явлением было импульсивное зверство по случайному поводу, а в дни политических кризисов толпа под знакомый клич «Убей, убей!» с неописуемой яростью кидалась на тех, кого считала врагами. Члены некоторых профессиональных групп – особенно седельщики, золотых дел мастера и торговцы рыбой – были склонны к «периодическим приступам кровавого бешенства»; случалось, гильдии затевали между собой неистовую войну. Жестокость не обходила стороной и религиозные учреждения. Настоятельница женского монастыря в Кларкенуэлле забрала выросший на спорной земле ячмень у настоятеля церкви Сент‑Бартоломью «силою мечей, луков и стрел». Какое столетие ни возьми, документы его полны кровожадности.

Жестокости к животным тоже хватало. В XVII веке, когда зрителям показалось, что лошадь, травимую собаками, хотят избавить от гибели, толпа «закричала, что это надувательство, и принялась срывать с крыши черепицу, и грозилась снести заведение с лица земли, если лошадь снова не приведут и не затравят до смерти. Поэтому лошадь опять привели и на нее опять пустили собак, но те не смогли ее одолеть, и тогда лошадь пырнули шпагой, и она издохла». Обычной забавой мальчишек во вторник перед Великим постом были петушиные бои, благодаря которым юный лондонец рано приобретал привычку к виду крови и смерти. Медведей часто травили вместе с быками, и «псы выказывают тут всю породу и горячность свою, и, хотя медведи им наносят тяжкие раны, а быки берут на рога, вскидывают и потом нередко ловят на те же рога… все равно приходится их оттаскивать за хвосты и разжимать им челюсти силой». Джон Эвелин, который был щепетильней большинства лондонцев, жаловался на «варварскую жестокость» и на «грубые и грязные» забавы горожан. Увидев, как травят медведей на знаменитой арене близ Банксайда, он писал: «Один бык швырнул собаку прямо на колени даме, хотя ложа, где она сидела, находилась на немалой высоте над ареной. Две несчастные собаки погибли; а кончилось все обезьяной верхом на лошади». Можно, конечно, сказать, что кровавые забавы – общая примета всех культур и всех городов; и все же эта разновидность лондонской жестокости воспринималась как нечто особое и глубоко закономерное. Вот как выразил это Драйден в XVII столетии:

 

Травя медведя псами, бравый бритт

Дубинкой потрясает и вопит.

Французишка, дивясь на сей угар,

Бормочет про себя: Hagens barbare[105].

 

Европейцы и вправду воспринимали лондонцев именно так – как варваров; однако стихи Драйдена показывают, что это буйство, возможно, было предметом гражданской гордости. «Если на улице повздорили двое мальчишек, – писал в XVII веке один французский путешественник, – прохожие останавливаются, мгновенно окружают их кольцом и принимаются натравливать друг на друга, рассчитывая, что пойдет на кулаки… Во время драки стоящие вокруг зрители подбадривают обоих с великим воодушевлением… Никто, даже отцы и матери мальчиков, не считает нужным их разнять».

«В круг! В круг!» – таков был один из постоянных лондонских возгласов. «Здешнее простонародье грубо и нахально, – отмечает другой иностранец, – и оно, чуть что, затевает ссоры. Не сошлись в чем‑нибудь двое такого сорта – миром это не кончится: они идут в какое‑нибудь тихое место и там оголяются до пояса. Другие, кто видит приготовления к бою, окружают их, но не с тем, чтобы разнять, а, напротив, чтобы насладиться видом драки, ибо для них это великая потеха… порой зрители проникаются таким интересом, что принимаются ставить на бьющихся деньги и образуют вокруг них широкое кольцо». Это, по словам еще одного приезжего, «сродно характеру» лондонца, и создается впечатление, что для жителей других городов эти уличные бои были пугающей диковиной.

Драка между мужчиной и женщиной тоже была делом обычным: «На Холборне я видел, как лупили друг друга мужчина и женщина… ударив ее со всей силы, он отступал… женщина, пользуясь этими промежутками, лезла руками ему в лицо, в глаза… Полиции до схваток между отдельными горожанами нет никакого дела». Здесь «полиция» – это стража уорда, не обращавшая на подобные драки внимания, потому что они были явлением частым и заурядным. Но это еще не все. «Если извозчик поспорил с нанявшим его джентльменом насчет платы и джентльмен предложил разрешить спор поединком, то извозчик соглашается с превеликой охотой». Драчливость лондонцев зачастую имела роковые последствия. У таверны «Три бочки» брат убил брата: «Его брат, судя по всему, хотел разделаться с извозчиком, который ему не угодил, а он вмешался и отнял у брата шпагу, но тот вытащил нож… и заколол его».

Согласно многим источникам, одним из «развлечений» англичан были бои между женщинами, которые устраивались в таких местах увеселений, как Хокли‑ин‑де‑Хоул. Очевидец пишет, что «женщины, почти обнаженные, сражались двуручными мечами, на концах заостренными как бритва». Обе то и дело получали порезы, и тогда схватка ненадолго прерывалась, чтобы зашить рану – разумеется, без всякой анестезии, кроме обуревавшей пациентку злости. Бой прекращался, когда одна из участниц лишалась чувств или оказывалась настолько изранена, что не могла больше сражаться. Есть сведения о поединке, в котором одной сопернице был двадцать один год, другой – шестьдесят. Кровавые эти зрелища носили чрезвычайно ритуализованный характер. Воительницы кланялись зрителям и приветствовали одна другую салютом. Одну украшали голубые ленты, другую – красные; у каждой был меч длиной примерно три с половиной фута, ширина лезвий составляла три дюйма. С этим мощным оружием они шли друг на друга, имея для обороны лишь сплетенные из прутьев щиты. В одном бою гладиаторше «шею рассекла глубокая и длинная рана»; зрители бросили ей несколько монет, но «она пострадала настолько, что биться уже не могла».

Отзвуки предварительной словесной перепалки между участницами (одна, к примеру, заявила, что для упражнения рук каждое утро колотит мужа) слышатся в объявлениях или «предуведомлениях» о боях: «Я, Элизабет Уилсон из Кларкенуэлла, желаю получить удовлетворение от Ханны Хайфилд после перебранки, каковая у нас случилась, и вызываю ее на арену для кулачного поединка со ставкою три гинеи, а в руке у каждой пусть будет монета в полкроны, и та, которая первой уронит, считается проигравшей». Монеты нужны были для того, чтобы женщины не царапались. Напечатан был и ответ: «Я, Ханна Хайфилд из Ньюгейт‑маркета, прослышав о решимости Элизабет, не премину ответить ей не столько словами, сколько ударами, надеюсь, точными, и милостей от нее не жду». В «Лондон джорнал» за июнь 1722 года сообщается: «К немалому удовлетворению зрителей, они бились долго и доблестно».

Мужчины тоже сражались на мечах; у каждого был «секундант» с увесистой деревянной дубинкой, чтобы в случае чего обеспечить честность боя, и поединок, как и у женщин, длился до тех пор, пока раны одного из участников не выводили его из борьбы. Во многих случаях в драку вступали и зрители. «Боже ты мой! – писал Пипс. – Мигом вся арена наполнилась лодочниками, желавшими поквитаться за нечестность чужого бойца, и мясниками, стоявшими за своего вопреки мнению большинства, которое считало его виноватым; началась общая свалка, и многих с той и другой стороны сшибли наземь или порезали. Приятно было посмотреть, хотя я стоял близко и опасался, что в суматохе и мне достанется». Здесь ярко высвечивается присущий городскому насилию мотив почти племенной приверженности «своим», чему давали примеры даже вполне «респектабельные» круги. Когда спекулянт недвижимостью Бэрбоун послал рабочих на Ред‑Лайон‑филдс, чтобы начать там строительство, юристы расположенной по соседству корпорации Грейз‑инн «заметили это и, посчитав, что им наносится ущерб, вышли немалой толпой, числом человек до ста; рабочие, напав на господ, принялись швырять в них кирпичи, господа ответили тем же, и завязалась жаркая схватка».

Не менее прискорбным образом племенные тенденции проявились в «подвигах» группы молодых людей, именовавших себя могавками (название, как писал «Спектейтор», произошло от «индейских каннибалов», которые «живут тем, что грабят и пожирают окрестные народы»). Эти юные лондонцы, взявшись под руки, устремлялись по улицам ради «драк, а порой и нанесения увечий безвинным прохожим и даже беззащитным женщинам». Лондонская история уличного насилия уходит в глубокую древность, и подобные банды молодых забияк под разнообразными названиями были известны и прежним поколениям горожан. Что касается самих могавков, то они начинали вечер обильными возлияниями, после чего гурьбой валили на улицу, готовые мигом пустить в ход шпаги. Последствия описывает Уолфорд в «Лондоне старом и новом»: «Настигнув жертву, свирепая стая окружала беднягу остриями шпаг. Один подкалывал его сзади, принуждая, само собой, повернуться; следовал укол другой шпаги, и так они заставляли его крутиться волчком». Потому‑то их и прозвали «потогонами», а еще у них была кличка «резчики», ибо в более свирепом настроении они развлекались тем, что «татуировали людям лица, нанося им порезы или, как писал Гей, "новоизобретенные раны"». Другой лондонский поэт предвосхитил их «подвиги» так:

 

…в пышных городах, –

Где оглушающий, бесстыдный шум

Насилия, неправды и гульбы

Встает превыше башен высочайших,

Где в сумраке по улицам снуют

Гурьбою Велиаловы сыны,

Хмельные, наглые…[106]

 

Этими строками Джон Мильтон приобщает лондонское насилие к мифу и вечности.

На улицах же могавки не были лишены собратьев по бесчинствам. В 1750‑е годы Уильям Шенстоун писал: «Лондон ныне поистине опасный город. Карманники, прежде довольствовавшиеся мелкими кражами, дошли до того, что валят людей наземь дубинками прямо на Флит‑стрит и на Стрэнде, причем не только глухой ночью, но даже и в восемь часов вечера и раньше. А на ковент‑гарденской пьяцце они, вооруженные ножами, собираются большими ватагами и нападают на целые компании». Не правда ли, выразительная картина? Ночью в отсутствие адекватных полицейских мер город мог стать поистине ужасающим местом. Сэру Джону Ковентри уличные бандиты рассекли нос. Куртизанка Салли Солсбери, обозлившись на поклонника, «схватила нож и вонзила в него»; в Ньюгейтскую тюрьму ее препровождали под рукоплескания. «Ныне все содержатели таверн, кофеен, лавок и иных заведений, – писал в 1718 году маршал Сити[107], – жалуются, что люди не желают идти к ним в темное время: того и гляди сорвут с головы парик или шляпу, шпагу отнимут, ослепят, сшибут наземь или пырнут ножом; и даже кареты не спасают, ибо грабители вламываются в них на улицах. От того сообщение в городе сильно страдает».

«Сообщение» имелось в виду не только людское, но и товарное, и слова маршала – одно из указаний на то, что само благоденствие города жестокостью и неистовством части его жителей было поставлено под угрозу. В тот же период ученики ремесленников «вечерами шли к Темпл‑бару, поднимали там шум и очищали от прохожих всю мостовую вплоть до Флит‑маркета. Все эти юнцы умели работать кулаками, и если кто им противился, один или двое, набросившись, избивали его на месте, и никто не вмешивался».

Зорким наблюдателем уличной жизни был в 1760‑е годы Джеймс Босуэлл. «Ужасна грубость английского простонародья, – писал он в дневнике в декабре 1762 года. – Такова она, их свобода – свобода громить и стращать, свобода распускать поганые свои языки». Он то и дело слышал уличные возгласы типа: «Хрена лысого!» или «Язви твою душу!» Месяц спустя он записывает: «По пути домой я не на шутку тревожился. Уличные грабежи ныне очень часты». Летом 1763 года он заносит в дневник: «Джентльмен повздорил с половым. Тут же с криками "В круг! В круг!" собралась большая толпа». Не исключено, что в этот клич через песенку «Круг из роз» вошла народная память об эпохе Великой чумы, когда венок из алых пятен на теле был предвестьем смерти. На улицах Лондона страх роковым образом соединялся с насилием.

В источниках XVIII века читаем о толпах громил с горящими факелами, с палками или дубинками; во всеуслышание объявляя имена лиц или названия улиц, вожаки направляли жестокость своих людей на конкретные местные цели. Дома, фабрики, мельницы порой сносились подчистую, ткацкие станки ломались на части. Из прошлого до нас доносятся крики: «Чего ж не стреляешь, соплячок? Вот мы тебя сейчас выпотрошим!» Имеется также интересное собрание писем с угрозами, дающее понятие о горячем и бешеном языке, которым лондонцы изъяснялись: «Сэр! А ну подымайте живо цену на ваш товар на 2 пенса а ежели гад такой не подымешь ну тогда держись мы тебе мозги твои поганые вышибем понял ты псина шелудивая вышибем мозги и дом твой запалим… ежели не положишь деньги куда мы скажем я одно словечко шепну и гореть твоему дому и всему что имеешь… Мистер, делайте что вам велено потому как мы пока еще потчуем вас медком, но ежели вы вчерашние требованья не исполните, горький тогда конец настанет всей вашей жизни через чашу с терниями».

Представляется знаменательным, что в неистовом лондонском словоупотреблении многие жаргонные словечки явились непосредственно из языка кулачных бойцов. С ринга, в частности, пришли многие глаголы, означающие «бить», что свидетельствует о постоянстве лондонского пристрастия к лексике конфронтации и мордобоя.

Дрались отнюдь не только на улицах. Из печатных источников явствует, что питейные клубы и пивные низкого пошиба славились, помимо употребления спиртного, еще и насилием. Уильям Хикки описал заведение под названием «Уэзербиз» на Литтл‑Расселл‑стрит близ Друри‑лейн, где «вся комната была охвачена шумным волнением: мужчины вперемешку с женщинами тесно взгромоздились на стулья, столы и скамейки, чтобы лучше видеть схватку, происходившую на полу. Две дьяволицы – ибо человеческого в их облике было мало – царапали и терзали одна другую, лица их были сплошь окровавлены, груди голы, одежда на телах едва держалась. Несколько минут никто не вмешивался – никому, казалось, не было дела до вреда, который они могли друг другу причинить, и битва длилась с неутихающей яростью». Здесь со всей ясностью показаны безразличие и бесчувственность, которые, можно предположить, были свойственны лондонскому поведению в целом – что на работе, что на улице. Фраза «Пусть себе, не наша забота» звучала очень часто. А выражение «тесно взгромоздились» вносит – хотя, конечно, без умысла со стороны Хикки – в его рассказ о кровавой драке элемент сексуальной распущенности. В городе насилие и секс прочно соединены друг с другом.

В «Уэзербиз» произошла еще одна потасовка. Хикки пишет: «На молодого человека лет двадцати пяти, сложенного весьма атлетически, ополчились, казалось, все». Хикки испытал естественное «желание поскорее уйти», но у дверей его остановили. «Постой, голубчик, постой, – сказали ему, – и давай‑ка без фокусов. Без проверки, дружок, отсюда не уходят». Иначе говоря – раскошеливайся. Напоследок его удостоили словечка sucker (сосунок, простофиля), которое в ходу и теперь, продержавшись более двухсот лет. Этот «чистейший ад на земле» стал на время для Хикки настоящей тюрьмой и ярким проявлением общей городской несвободы.

 

Никакая биография Лондона не будет полной без описания самого буйного и обширного мятежа за последнюю тысячу лет. Начавшись как протест против законодательства, облегчавшего положение католиков, он быстро перерос в широкомасштабную атаку на городские и государственные институты.

2 июня 1780 года лорд Джордж Гордон, собрав на Сент‑Джордж‑филдс в Ламбете своих сторонников и построив их в четыре колонны, повел их на Парламент‑сквер выразить негодование по поводу парламентского акта 1778 года, позволявшего католикам приобретать землю. Будучи фигурой донкихотского склада со странными, маргинальными убеждениями, Гордон, как бы то ни было, сумел на пять дней возбудить мстительное воображение горожан. Позднее на допросах он заявлял, что у него и в мыслях не было разжигать ярость толпы, – но он, видно, не понимал настроений города, его внезапных лихорадок. Его последователей характеризовали как «вполне преуспевающих торговцев», и Гордон предупреждал их, что во время марша на парламент они должны вести себя пристойно и «быть одетыми по‑воскресному». Но никакая лондонская толпа надолго не остается в беспримесном состоянии, и вскоре к ним примкнули более яростные антипапистские элементы, в частности ткачи Смитфилда – потомки гугенотов.

Мятеж описал Чарлз Диккенс в романе «Барнеби Радж»; его пером водили интерес к насилию и завороженность толпой, но, помимо этого, за книгой стоит немало чтения и изысканий. Он пишет, к примеру, что день был «чрезвычайно знойный, и под яростными лучами солнца те, кто нес тяжелые знамена, почувствовали вялость и упадок сил»; об этом он, скорее всего, узнал из ежегодника «Эньюел реджистер» за 1781 год. Несмотря на жару, люди шествовали по трое в ряд, главная колонна растянулась чуть не на четыре мили, и, собравшись в Вестминстере, они подняли оглушительный крик. Теперь уже не вялые, а распаленные зноем, мятежники вломились в вестибюль и коридоры парламента. Давка была такая, что «над мальчиком, который каким‑то образом затесался в толпу, нависла прямая опасность удушья, и он, забравшись ближайшему мужчине на плечи, двинулся прямо по шляпам и головам и так выбрался на улицу». Великое людское скопище уже непосредственно угрожало властям; собравшиеся отправили петицию в зал палаты общин, а сами с победными криками столпились у дверей. Они даже грозились войти в зал, но тут пролетел слух, что приближается вооруженный отряд. «Боясь нападения в узких проходах, где они теснились, люди хлынули на улицу так же стремительно, как прежде ворвались». Во время последовавшего бегства конногвардейцы окружили кое‑кого из бунтовщиков и доставили в Ньюгейтскую тюрьму; этот арест, как показало дальнейшее, имел несчастливые последствия.

Толпа рассеялась, окутанная облаком звучавших по всему городу слухов, но под вечер собралась вновь. Горожане, боясь новой волны беспорядков, запирали двери и ставни. Если первым объектом мятежной атаки был Вестминстер, то теперь мишенью стала небезызвестная католическая церковь на Линкольнс‑инн‑филдс; вообще‑то это была частная капелла сардинского посла, однако никакие соображения дипломатической вежливости не могли погасить гнев толпы. Она подожгла церковь и уничтожила ее убранство. Согласно источнику того времени, «посол Сардинии просил отребье не предавать огню икону Спасителя и великолепный орган, суля за икону пятьсот гиней, а за орган тысячу. Но эти люди ответили, что охотно сожгли бы и его самого, если бы удалось до него добраться, и собственноручно уничтожили как одно, так и другое». Отсюда по Лондону поползла полоса огня и разрушений.

Следующий день – суббота – прошел относительно спокойно. Однако воскресным утром, собравшись на полях около Уэлбек‑стрит, толпа двинулась на Мурфилдс, где жили католические семьи. Там бунтовщики стали жечь дома и разграбили местную католическую капеллу. В понедельник насилие и грабежи продолжались, но теперь они были направлены против судей, причастных к водворению некоторых мятежников в Ньюгейтскую тюрьму, и против политических деятелей, поддержавших прокатолическое законодательство. Запылали Уоппинг и Спитл‑филдс. Это был уже не протест под лозунгом «Долой папистов!», а сосредоточенная атака на власть.

Но, сея беспорядок, бунтовщики и в своих рядах утратили всякое подобие порядка и заготовленного плана. Когда они «делились на отряды, разбегавшиеся по разным частям города, это происходило не по умыслу, а по мгновенному соображению. Каждый отряд по мере движения разбухал, как ширится река, приближаясь к морю… каждому буйству придавали очертания и форму обстоятельства минуты». В те или иные мятежные группы вливались рабочие, откладывавшие инструменты, ученики, срывавшиеся со скамей, посыльные, забывавшие о поручениях. В такой массе всякий рассчитывал на безнаказанность. Многими участниками бунта двигали «нужда, невежество, злое озорство, надежда на добычу». Это вновь цитата из Диккенса, который не был современником событий, но хорошо знал нрав и атмосферу Лондона. Он понимал, что если в системе городского порядка и безопасности пробита первая брешь, то новые не заставят себя ждать. Равновесие города было очень шатким и в один миг могло смениться хаосом. «Ужасающая лихорадка распространялась, передаваясь от горожанина к горожанину; заразительное безумие, не достигшее еще высшей точки, охватывало с каждым часом все больше жертв, и общество уже содрогалось от их бесчинств». Образ болезненной неуравновешенности проходит сквозь всю лондонскую историю, и когда эта неуравновешенность соединяется со склонностью к театрализации, превращающей всякий мятежный эпизод в «сцену», жизнь города открывается нам во всей своей сложности.

Новое заседание парламента было назначено на вторник, и в этот день толпы опять собрались в Вестминстере. В «Показаниях лорда Джорджа Гордона» говорится: «Тогда‑то и явились люди из Уоппинга с длинными палками в руках, и видна была их решимость двинуться на солдат». Заседание палаты общин было перенесено. Толпы бунтовщиков уже собирались по всему городу; в знак солидарности с восставшими большинство горожан нацепило голубые кокарды, на домах вывешивались голубые флаги с надписью «Долой папистов!», этот же лозунг писали на дверях и стенах. Лавки большей частью были закрыты, и повсюду люди испытывали страх перед насилием, «какого не видывали даже в старинные мятежные времена». Во всех важнейших точках встали войска, но солдаты, казалось, сочувствовали требованиям толпы. Лорд‑мэр, то ли ощущая свое бессилие, то ли не желая рисковать, не отдавал прямого приказа арестовать бунтовщиков или открыть по ним огонь. И в разных местах города начались поджоги и разрушения.

В чрезвычайно богатой материалами антологии Ксавье Барона «Лондон, 1066–1914» приводится письмо Игнасио Санчо, написанное на Чарлз‑стрит в тот самый вторник – 6 июня 1780 года. Автор пишет: «Находясь в гуще жесточайших и нелепейших беспорядков, я принимаюсь сейчас за весьма несовершенное описание дел, творимых безумнейшими из безумцев, что когда‑либо отравляли собою безумнейшие времена… В настоящую минуту по меньшей мере сотня тысяч неимущего, несчастного, оборванного люда, возрастом от двенадцати лет до шестидесяти, с голубыми кокардами на шляпах, сопровождаемого вполовину меньшим числом женщин и детей, разгуливает и по улицам, и на мосту, и в парке, готовая пуститься на любые бесчинства. Боже милостивый – что им теперь нужно? Я был принужден укрыться: вопли толпы, ужасающее бряцание оружия и топот несметного, быстро движущегося людского скопища погнали меня к моей двери, в то время как торговцы по всей улице закрывали лавки. Сейчас всего пять часов, уличные певцы истощают музыкальные таланты свои, торжествуя падение папизма, Сандвича и Норта[108]… В это самое мгновение «вольнолюбцы» числом примерно две тысячи сквернословят и потрясают большими палками, желая переведаться с ирландскими носильщиками портшезов и рабочими. Вся гвардия выведена, и все конные в седле, хотя бедняги, несущие беспрерывную службу с пятницы, истомлены до крайности. Слава Богу, дождь пошел».

Письмо представляет интерес, поскольку написано второпях, по свежим впечатлениям; заслуживает внимания, к примеру, характеристика толпы как скопления «неимущего, несчастного, оборванного люда». Диккенс пишет о мятежниках более уничижительно, называя их «отбросами и накипью» города. На улицы вышла мстительная армия обиженных и обездоленных, грозя городу поджогами и погромами. Если когда‑либо Лондон был близок ко всеохватному пожару – то именно в те дни. Во всей его истории не было более значительного восстания бедноты.

Постскриптум к письму с Чарлз‑стрит содержит не менее интересную новость: «Около ста тысяч безумцев, вооруженных палками, дубинками и ломами, двинулись сейчас к Ньюгейтской тюрьме освобождать тех, кого они именуют своими доблестными соратниками». Сожжение тюрьмы и освобождение заключенных остаются самым поразительным и значимым актом насилия во всей истории Лондона. Уже были преданы огню дома некоторых судей и законодателей, но когда с криками «Теперь Ньюгейт!» к тюрьме из разных мест повалили толпы бунтовщиков, стало ясно: происходит нечто более основательное. Один из предводителей мятежа заявил, что отстаивает «общее дело»; когда его спросили, в чем это дело состоит, он ответил: «К завтрашнему утру в Лондоне не должно остаться ни одной тюрьмы». Совершенно ясно, что это была не просто попытка вызволить тех арестантов, что несколькими днями раньше шли под лозунгом «Долой папистов!». Это был удар по всей городской системе тюремных учреждений с ее гнетом, и тем, кто видел пожар своими глазами, почудилось, что «горит вся столица – нет, хуже того, все нации мира постигла гибельная участь, ибо настал конец всего и вся».

Толпы, которые двигались к тюрьме отовсюду – из Кларкенуэлла и Лонг‑Эйкра, из Сноу‑хилла и Холборна, – соединились у ее стен незадолго до восьми вечера. Мятежники окружили дом начальника тюрьмы Ричарда Акермана, расположенный перед главным зданием и выходивший на улицу. На крыше показался мужчина; он спросил, что им нужно. «У вас в заключении находятся наши друзья», – был ответ. «Мало ли кто у меня находится в заключении». Тут один из вожаков толпы – чернокожий слуга Джон Гловер – закричал: «Отпирайте ворота, черт вас дери, не то мы вас сожжем и сами всех выведем!» Удовлетворительного ответа не последовало, и бунтовщики бросились громить дом Акермана. «Что более всего способствовало распространению огня, – писал очевидец Томас Холкрофт, – это обилие всякой мебели, которую они выбрасывали из окон, сваливали кучей у дверей и поджигали; первым загорелся дом начальника, далее тюремная церковь, а оттуда пламя при содействии толпы перекинулось на тюрьму и охватило ее целиком». Создается впечатление, что сам вид тюрьмы с ее могучими стенами и зарешеченными окнами разъярил бунтовщиков, заставил их запылать решимостью не менее жаркой, чем головни, которыми они забрасывали тюремные ворота.

На эти ворота толпа обратила первые свои усилия. Свалив у них всю мебель, выброшенную из дома начальника, ее полили смолой и варом, и вскоре она полыхала вовсю. Ворота превратились в огненное полотнище, такое яркое, что ясно были видны часы на башне церкви Гроба Господня. Люди полезли на стены и стали бросать горящие факелы на крышу. Холкрофт продолжает: «На подмогу начальнику тюрьмы прибыл отряд констеблей в сто человек; толпа расступилась перед ними, дала пройти и, полностью окружив, кинулась на ни