На протяжении веков здесь случались и другие пожары, и взрывы. Любопытно, что пожар, вспыхнувший 10 апреля 1679 года, сочли результатом «папистского заговора»; это бедствие, казнь нонконформистов и поджог винокурни образуют вместе нечто вроде жуткой пародии на католическую троицу. В 1583 году, вскоре после того, как церковь Сент‑Эндрю на соседнем Холборне была «заново остеклена», дабы окончательно изгнать все следы папистских суеверий, на Феттер‑лейн прогремел мощный взрыв пороха, отчего разбились и вылетели все стекла. Кстати, именно с помощью пороховых взрывов был загашен неподалеку Великий пожар. Суд, который занимался разбором начавшихся впоследствии тяжб, связанных с недвижимостью, заседал в самом «Клиффордс‑инне», так что улица Феттер‑лейн приобрела широкую известность.
Репутация улицы, где юридические корпорации стояли бок о бок с трактирами, а церкви – с домами сводников, всегда была неопределенной. Здесь жили целители, которых с большой долей вероятности можно считать шарлатанами: в XVII веке по адресу «Блу‑Боллс на Плоу‑ярде, Феттер‑лейн» проживал некий Бромфилд, рекламировавший «пилюли от всех хворей». Друг Сэмюэла Джонсона, бедный аптекарь по имени Леветт, встретил у угольного склада на Феттер‑лейн «женщину с дурным характером», которая умудрилась женить его на себе. Потом он чуть не угодил в тюрьму из‑за ее долгов; по словам Джонсона, вся эта история «столь же полна чудес, как любая страница из "Тысячи и одной ночи"». На этой улице было также множество ростовщиков – подтверждение этому мы находим в одной пьесе XVII века, «Рэм‑элли» (ее написал Барри), где говорится:
Возьмите эти книги и ступайте оба
К закладчику на Феттер‑лейн.
Упоминание о книгах тут вполне уместно, поскольку Феттер‑лейн ассоциируется с именами нескольких писателей‑лондонцев. Здесь обитал Генри Пичем, автор «Искусства жить в Лондоне». Дом номер 184 принадлежал Майклу Дрейтону, сочинившему «Полиольбион». Согласно «Кратким жизнеописаниям» Джона Обри, Томас Гоббс «жил по большей части на Феттер‑лейн, где написал или закончил свой трактат „De сorpore“ сначала на латыни, а потом на английском». Жизнь на Феттер‑лейн он предпочитал жизни в провинции, где «отсутствие ученых разговоров причиняло ему чрезвычайные неудобства». В одном из заново отстроенных после Великого пожара домов на углу Феттер‑лейн и Флер‑де‑Ли‑корт жил Джон Драйден; согласно «Национальному биографическому словарю», он провел здесь девять лет, и некоторое время его соседом из дома напротив был другой драматург, Томас Отуэй, умерший с перепоя в ближайшем трактире. Чарлз Лэм посещал школу в переулке рядом с Феттер‑лейн. Колридж читал здесь лекции, и в разные времена в «Клиффордс‑инне» живали Сэмюэл Батлер, Лайонел Джонсон и Вирджиния Вулф. В качестве места жительства Лемюэля Гулливера, героя романа Свифта, также названа Феттер‑лейн.
Одним из самых известных, хотя ныне почти забытых, обитателей Феттер‑лейн был Исаак Прейзгод Бэрбон: он торговал кожами на углу Флит‑стрит, и, пожалуй, именно смутное воспоминание об этом побудило Джорджа Элиота в XIX столетии заметить, что «название Феттер‑лейн отчего‑то попахивает кожей». Но Бэрбон был также и пылким проповедником, стойким приверженцем анабаптистской веры, и в 1640‑х его «бессвязные проповеди, болтовня и пустословие» неоднократно становились причиной волнений в округе. По настоянию Оливера Кромвеля он вошел в английский парламент как представитель города Лондона, но, хотя его недруги окрестили этот парламент «Бэрбонским», не выступал на заседаниях палаты. После Реставрации Бэрбон попал в заключение; освободившись, он вернулся в свой старый приход. Его могила находится во дворе церкви Сент‑Эндрю на Холборне, к северу от Феттер‑лейн.
Но не один Бэрбон сеял смуту в этом районе. В XVI веке в плотницкой мастерской на восточной стороне улицы, примерно посередине ее, собирались пуритане; в пору царствования Марии, их преследовательницы, они молились на простом дровяном складе, и в появившейся позже анонимной брошюре «Наш старейший Храм» говорится, что диссентеры[46] относились к этому месту «с благоговением». Любопытно, что всего в нескольких десятках ярдов к югу от него, на углу Флит‑стрит, находится «священное место» католиков, где были казнены их братья по вере. Это показывает, что одна маленькая лондонская улочка может хранить память о самых разных духовных движениях.
В правление Елизаветы I (1558–1603) пуританам разрешили построить на месте бывшего склада деревянный храм; позднее переселившиеся сюда пресвитериане заменили его кирпичным молитвенным домом. Так же как и их непримиримых предшественников, Феттер‑лейн привлекала этих сектантов своей уединенностью. В молитвенный дом «можно было попасть лишь по длинному узкому проулку» под названием Голдсмит, или Голдсмитс‑корт, – по карте XVII века видно, что рядом с Феттер‑лейн было множество таких проулков и двориков, словно кипевшая на ней жизнь безудержно растекалась во всех направлениях. Кроме того, этот пресвитерианский храм был загорожен «сплошным рядом домов, которые уже в те давние времена заполнили всю восточную обочину Феттер‑лейн», а с другой стороны «высокие здания… надежно укрывали его от взоров случайных прохожих». Таким образом, даже посреди Лондона можно было найти уединение. Однако уличной толпе были прекрасно знакомы все тайные уголки, и в 1710 году, во время очередных бесчинств, смутьяны подожгли храм. Его отстроили заново, после чего он перешел во владение сектантов‑радикалов, называвших себя моравскими братьями, и оставался у них в течение следующих двух столетий. Сюда приходили молиться Уэсли, и в первый день 1739 года Джон Уэсли записал, что «благодать Божия осенила нас во всей своей мощи, так что многие возопили от великого восторга и многие пали на землю». Так «внезапное нисхождение Святого Духа» случилось на крохотном дворике близ Феттер‑лейн, и отсюда «Возрождение… распространилось во все концы Англии».
Других радикалов и диссентеров тоже влекло к себе это место. На Феттер‑лейн выступал с лекциями сектант Ричард Бакстер; в переулке под названием Блэк‑Рейвен‑пассидж была баптистская конгрегация, а на Элим‑корт, между домами 104 и 107 по Феттер‑лейн, – еще одна сектантская молельня. Многие моравские братья жили в «общинных домах» поблизости – на Невиллс‑корт и в прочих укромных уголках. Эти обитатели пограничных областей ортодоксальной веры обитали и на границах города. Некоторые группы людей явно испытывают тягу к определенным местам, чья топография странным образом отражает их собственные взгляды. Вот почему и религиозные, и политические радикалы селились в одном и том же районе. «Якобинец» и член Лондонского корреспондентского общества[47] Томас Эванс собирал своих сторонников на Плау‑корт близ Феттер‑лейн. Харчевня «Сокол» на Феттер‑лейн также находилась под наблюдением как центр подрывной политической деятельности. Сам Эванс, проживший на Феттер‑лейн все 1790‑е годы, разжигал свой революционный пыл обильными возлияниями и добывал необходимые ему средства, приторговывая балладами и порнографией. В этом он как нельзя более соответствовал своему столь же двусмысленному окружению. Он был достаточно смекалист, чтобы освоить множество профессий, в том числе порнографа, печатника, содержателя кофейни и красильщика – все это занятия, традиционные для обитателей Феттер‑лейн, – так что в каком‑то смысле он кажется столь же многоликим и загадочным, как сама улица. Возможно ли, что внутренний облик и характер некоторых людей определяются особенностями места их непосредственного проживания?
Перечень местных радикалов можно пополнить еще несколькими именами. Том Пейн, чьи «Права человека» стали неофициальной библией радикализма XVIII века, жил в доме номер 77 по Феттер‑лейн. Уильям Коббет писал и публиковал свои «Политические ведомости», занимая номер 183 на Феттер‑лейн. В начале XX столетия рядом с Феттер‑лейн, по адресу Невиллс‑корт, 14, жил Кейр Харди. За шесть с половиной шиллингов в неделю он снимал квартиру в одном из старейших зданий Лондона, «построенном в конце средних веков, наполовину деревянном доходном доме в пять этажей»; таким образом, он жил в хранилище исторической памяти Феттер‑лейн, хотя вряд ли знал, что до него по той же улице ходили Коббет и Пейн. Наши современники отдали прошлому дань уважения: теперь там, где встречаются Феттер‑лейн и Нью‑Феттер‑лейн, можно увидеть статую, изображающую великого лондонского радикала Джона Уилкса. Между прочим, статуя Уилкса – единственный косоглазый памятник в Лондоне, и эта мелочь добавляет свою лепту к сомнительной славе района.
В XIX веке Феттер‑лейн разделила участь многих других лондонских улиц той эпохи: разросшийся Лондон придавил ее, и она стала выглядеть более маленькой и темной, чем раньше. «Население Феттер‑лейн и примыкающих к ней улиц, – говорится в одном церковном отчете, – состоит из беднейших людей, среди которых весьма распространено неверие. Вокруг находится целый лабиринт деловых кварталов». Такими стали многие улицы, близкие к древнему центру Лондона. «Инны» были разрушены; на их месте построили работный дом и огромное здание городской регистратуры. Анонимный инспектор сообщает о домах, которые предстояло снести, чтобы освободить место под это здание: «Дома, расположенные на Феттер‑лейн, населены в основном представителями низкодоходных профессий, и все договоры об аренде, по результатам проверки, заключены не более чем на 21 год». За всю ее историю на Феттер‑лейн мало кто оседал надолго. Если не считать «моравских братьев», знавших, что на этой земле нет долговечного города, обитатели этой улицы принадлежали к тем, кого обычно называют «перекати‑поле».
Однако сквозь основные закономерности лондонской жизни всегда проступали ее отдельные, особенные черты. В городском путеводителе 1828 года на Феттер‑лейн обозначено целых девять трактиров: такое относительно большое количество закусочных и распивочных на относительно короткой улице характерно для начала XIX века, но из этого также можно сделать вывод о мобильности и, в известной степени, анонимности местного населения. В коммерческом справочнике 1841 года среди специалистов с Феттер‑лейн преобладают печатники, издатели, торговцы канцелярскими товарами, граверы и книгопродавцы (общим числом около девятнадцати) – с ними соперничают только владельцы кофеен, гостиниц и харчевен. Все это профессии, опирающиеся на преходящие вкусы и на то, что можно назвать новым. Из этого следует, что Феттер‑лейн не была оазисом тихой и стабильной жизни, но принимала активное участие в обычных для огромного города пертурбациях.
В городском справочнике 1817 года указано не менее трех «торговцев маслами и красками». В почтовом справочнике 1845 года сообщается о двух живописцах и одном «торговце маслами и красками», а в 1856‑м на улице появляется «склад масел и красок»; Чарлз Диккенс в одном из своих очерков описывает некоего «мистера Огастеса Купера с Феттер‑лейн» как работающего «по части масел и красок». Видимо, Диккенс подметил традицию, сложившуюся в этом районе, или же со свойственной ему проницательностью почувствовал самый дух места. Он также упоминает, что «через дорогу» от дома Огастеса Купера расположена «газовая контора»; любопытно, что в справочнике 1865 года действительно имеется «газопроводчик и изготовитель латунных изделий». В этом зачарованном городском уголке поистине переплелись фантазия и реальность, и стоит отметить, что в справочнике 1845 года среди жителей улицы, на которой жил вымышленный хирург Лемюэль Гулливер, фигурируют еще двое хирургов.
Судя по эскизу 1900 года с изображением западной стороны Феттер‑лейн, большинство домов стояли здесь с XVII века; на эскизе видно, что их первые этажи заняты многочисленными лавками. В одном разделе городского справочника 1905 года перечислены магазины мясных и молочных продуктов, скобяных изделий и инструментов, затем часовая мастерская и мастерская по изготовлению электрических звонков, затем паб, булочная, типография, кофейня, еще один паб, еще одна кофейня, парикмахерская и мастерская по обрамлению карт. Но в здешних переулках и тупичках – Блуитс‑билдингс, Бартлетс‑билдингс, Черчард‑элли и многих других – всегда хватало жильцов, против фамилий которых в книгах коммунальных платежей писали: «беден», «не может платить», «отказывается платить»… Когда‑то просторные дома на Невиллс‑корт, где жил Кейр Харди, были разделены на комнаты, сдававшиеся внаем. Некоторые из этих домов строились еще до Великого пожара, другие – сразу после, но перед всеми были маленькие палисадники. В отчете Лондонского топографического общества за 1928 год Уолтер Белл отмечает, как прекрасно ухожены эти палисадники, и предполагает, что «эту частицу древнего облика Лондона сохранили для нас бедняки». Действительно, разбросанные там и сям садики и дворики – черта, унаследованная как минимум от XVI века. Но в XX веке «вы протираете глаза и дивитесь. Неужто перед вами и впрямь город – этот укромный уголок, где люди живут, поливают цветы и умирают? Неправда, что в городе никто не умирает».
На Феттер‑лейн не умирают – здесь продолжают жить. По приходским книгам и документам почтового ведомства видно, что предприятия держатся здесь недолго, быстро сменяясь другими. Номер 83 в течение семидесяти лет последовательно занимали мастерская по изготовлению бритв, закусочная, пивная, кофейня, типография и молочная – и все исчезли, точно растворившись в самой атмосфере улицы. Сейчас на первом этаже здания открыт сандвич‑бар «Такерс».
Феттер‑лейн изобиловала мелкими предприятиями вплоть до Второй мировой войны, но в 1941‑м район подвергся сильному разрушению. На восстановленной Феттер‑лейн снова появились кафе, типографии и магазины канцелярских товаров. Однако жилье уже не сдается. Теперь все дома в оставшихся переулках и двориках заняты коммерческими и административными конторами, а о кофейнях и закусочных, которыми некогда славилась эта улица, напоминают разве что сандвич‑бары. Но и сейчас нельзя не заметить, что в этом уголке Лондона по‑прежнему идут вечные процессы разрушения и обновления.
Глава 23
Восстановление
В 1666 году многие жители, вернувшиеся к своим домам, обнаружили на их месте лишь дымящиеся руины; тогда они стали заявлять свои претензии на землю, возводя временные убежища. Уже в тот день, когда пожар был потушен, Карла II уведомили о том, что «некоторые обитатели города Лондона принялись за постройку домов на старом фундаменте».
Три дня спустя король выпустил воззвание к жителям столицы, пообещав, что восстановление будет происходить быстро, но запретив проведение каких бы то ни было работ «без надлежащего плана и разрешения». Затем он взялся за составление правил, главным из которых было требование строить новые дома только из кирпича или камня. Такие улицы, как Чипсайд, Корнхилл и им подобные, должны были стать «достаточно широкими, чтобы с Божьего соизволения пожар не перекинулся с одной стороны на другую, как то недавно случилось на Чипсайде». Монарх проявил также заботу о здоровье своих подданных, провозгласив, что «все заведения, выделяющие дым», в том числе красильни и пивоварни, следует «размещать по соседству друг с другом».
К этому времени уже были разработаны подробные планы реконструкции Лондона, среди которых особенно выделяются два, принадлежащих Рену и Эвелину. Рен предложил комплекс взаимопересекающихся проспектов по европейскому образцу; новый город Эвелина напоминает гигантскую шахматную доску, на которой доминируют двенадцать больших площадей. Ни один из этих планов не был, да и не мог быть претворен в жизнь. Как всегда, город возродился на основе своей древней топографии.
Но сначала необходимо было освободить места под застройку. Те, кто лишился своих мастерских или другим образом потерял работу, были мобилизованы городскими властями: требовалось разобрать завалы и вывезти мусор. Дымящиеся улицы следовало расчистить, чтобы возобновить движение, а набережные сделать вновь пригодными для торговли. На окраинах города возникли импровизированные рынки, а самые предприимчивые банкиры и коммерсанты перенесли свои конторы в район Бишопсгейта, который не был затронут пожаром. Агенты, прежде торговавшие на Королевской бирже, перебрались в Грешем‑колледж. Пожалуй, можно сказать, что горожан охватило новое, пьянящее чувство свободы. Пожар уничтожил в равной мере долги и собственность, закладные и сами здания. Однако благотворные последствия финансовой чистки могли лишь отчасти скомпенсировать потерю товаров – вина и пряностей, масла и тканей, сгоревших вместе со складами, на которых они хранились.
Тем не менее город оказался весьма жизнестойким: не прошло и года, как в нем возобновилась активная торговая деятельность. В каком‑то смысле Лондон остался прежним, ибо воры и разбойники быстро приспособились к новым условиям, и «в темницах под руинами» стали находить «множество убитых и затащенных туда людей». Эта деталь наводит на дальнейшие размышления. Что сталось с узниками, которые томились в этих «темницах» до Великого пожара? Многие долговые ямы и тюремные камеры находились ниже уровня земли, и трудно поверить, что всем заключенным удалось выбраться из них и спастись. Разве не более вероятно, что они сгорели заживо или задохнулись? По официальным данным, жертв пожара было всего шестеро, но эта неправдоподобно низкая цифра наверняка призвана скрыть человеческие потери, понесенные из‑за халатности властей. Многие ли узники сбежали, когда расплавились их тюремные решетки? А что произошло с остальными?
Во главе руководства восстановительными работами была поставлена городская комиссия из шести человек. Одним из членов этой комиссии был Кристофер Рен, уже знавший, что его идеальному Лондону не суждено воплотиться в жизнь. Для рассмотрения исков, связанных с владением землей и недвижимостью, был создан особый «Пожарный суд». В феврале следующего года парламент санкционировал предложения комиссии. Некоторые улицы были расширены, но в целом, как и следовало ожидать, изменений оказалось очень мало. Родилась новая улица Кинг‑стрит, а узенькую дорожку расширили и назвали Куин‑стрит, чтобы к Гилдхоллу можно было попасть прямиком с берега Темзы. Более серьезные изменения касались размеров будущих зданий и материала для их постройки. В согласии с повелением короля, теперь их можно было строить только из кирпича и камня, причем «для большего порядка, единообразия и изящества» все дома должны были относиться к одному из четырех типов. В частности, комитет решил, что дома на основных улицах должны иметь по четыре этажа, тогда как для переулков и боковых улочек достаточно двух. В других отношениях старый облик города предполагалось восстановить без перемен.
Потом началось строительство. Горожане и владельцы частных домов были вынуждены ограничиться собственными средствами, в то время как общественные работы – например, восстановление церквей – финансировались за счет налога на битумный уголь. К весне 1667 года будущие улицы были размечены, и власти обратились с призывом «ко всем соотечественникам, которые желают помочь и обеспечить нашу столицу деревом, кирпичом, известью, камнем, стеклом, сланцем и прочими материалами для строительства». Это повлекло за собой большие перемены в составе городского населения.
Можно предположить, что многие из тех, кто жил в городе до Великого пожара, так и не вернулись на свои пепелища. Одни уехали в провинцию, другие отправились в Соединенные Штаты; почти во всех случаях решающими факторами оказывались наличие родственников и надежда получить работу. Но когда началось восстановление города, в него потянулись тысячи новых людей. Это были землекопы и производители кирпича, извозчики и литейщики, жившие прямо за городскими стенами; кроме них, в город, потерявший половину своих рынков и большинство магазинов, хлынули сотни лоточников и торговцев. Конечно, пришли и строители, которые пользовались ситуацией и на скорую руку сооружали целые улицы. Роджер Норт описал, как самый известный из этих ловкачей, Николас Барбон, постепенно преобразовал часть Лондона, «покрывая голую землю улицами и домиками и наращивая их число за счет максимального уменьшения фасада». Барбон оценил преимущества простоты и стандартизации. «Не стоит заниматься мелочами, – как‑то заметил он, – на это способен и простой каменщик». Но и простые каменщики были по горло загружены работой.
За два года после пожара были построены тысяча двести домов, а в следующем году – еще тысяча шестьсот. Процесс восстановления не был таким стремительным и бурным, как полагают некоторые историки, и в течение нескольких лет Лондон выглядел сильно разрушенным, но все же он постепенно поднимался из руин.
Карта, составленная Джоном Огилби в 1677 году, то есть всего через одиннадцать лет после катастрофы, отражает новый облик города. Большая его часть была восстановлена, хотя отдельных церквей на карте не хватает, а план широкой реконструкции набережных Темзы так и не удалось привести в исполнение. Новые кирпичные дома с узким фасадом изображены в виде прямоугольников; они расположены довольно близко друг к другу, а между ними тонкими ниточками тянутся переулки и узкие проходы. Ко многим из этих домов примыкают сзади дворики или садики, но общее впечатление тесноты и скученности от этого не пропадает. Если бы вы в ту пору прошли на восток по Леденхолл‑стрит, то на участке длиной в сотню ярдов – а именно от Биллитер‑лейн до пересечения с Фенчерч‑стрит – вы миновали бы не меньше семи переулочков (Джон Страйп характеризует их либо как «относительно недурные», либо как «тесные, мерзкие и жалкие»), которые обыкновенно кончались тупиками или крохотными двориками. Большая часть площади здесь закрашена серым цветом, обозначающим маленькие жилые здания из кирпича и камня.
По карте Огилби можно видеть, что город неуклонно расширялся. Область вокруг Линкольнс‑инна в западном районе была размечена под улицы и дома; на севере, в Кларкенуэлле, уже появилось множество новых улочек и площадей. Николас Барбон создал Эссекс‑стрит, Деверукс‑корт, Ред‑Лайон‑сквер, Бакингем‑стрит, Виллерс‑стрит и Бедфорд‑роу. Талантливейший строитель и планировщик, он оказал огромное влияние на облик города – в этом отношении его превзошел только Нэш. Прагматизм и финансовый авантюризм Барбона кажутся вполне соответствующими характеру и атмосфере города, который так сильно разросся благодаря его стараниям: каждый способствовал процветанию другого. Отчасти в результате его деятельности состоятельные купцы и коммерсанты перебрались подальше от шума и запахов старых торговых районов. Таким образом они спасались от «вони, дыма и тесноты восточного Лондона».
Кстати, кое‑какие перемены в столице произошли еще до того, как пожар подхлестнул работы по ее реконструкции. Площадь Ковент‑гарден была спланирована и перестроена в 1631‑м; за ней четыре года спустя последовала Лестер‑филдс. Строительство Севен‑Дайалс происходило одновременно с возведением церквей Сент‑Джайлс и Сент‑Мартин (обе «в полях»). Грейт‑Расселл‑стрит была закончена к 1670 году. За год до пожара была разбита Блумсбери‑сквер. К 1684 году процесс расширения на запад привел к возникновению Ред‑Лайон‑сквер и Сент‑Джеймс‑сквер.
В основе создания этих «скверов», то есть площадей с окружающими их домами, лежал, по определению Джона Эвелина, принцип «маленьких городков», которые фактически не так уж отличались от независимых округов англосаксонского Лондона, находящихся под контролем одного хозяина. В XVII веке владелец феодального поместья – например, хозяин Блумсбери лорд Саутгемптон – мог решить, что его земли должны приносить ему доход. Сам он занимал одну из усадеб на своей территории, а все остальное сдавал предпринимателям, которые застраивали полученные участки, а потом находили субарендаторов или платных жильцов. Через девяносто девять лет дома становились собственностью лендлорда.
Другие особенности «скверов» были связаны с их населением. В лучшем варианте они рассматривались как маленькие саморазвивающиеся сообщества, каждое со своей церковью и рынком. Таким образом, вне старых городских стен возникали вполне привлекательные условия для жизни. Когда в Лондоне появились первые «скверы», в них, по словам Маколея, видели «одно из чудес Европы» благодаря сочетанию бытовых удобств и светского благоприличия. Правильность и однородность этих кварталов, столь резко контрастирующая с барочной причудливостью Парижа или Рима, была, возможно, перенята у старинных монастырей, которыми некогда изобиловал Лондон. Пройти по Куин‑сквер, Расселл‑сквер, Торрингтон‑сквер и Бедфорд‑сквер значило почувствовать, что «традиции Средневековья не погибли», только безмятежность патриархального бытия переместилась на запад.
И все же в жизни Лондона всегда присутствовали атавистические элементы; проявлялись они и в пору его разрастания за пределы старых границ. Расширение города происходит волнообразно, и периоды бурного движения сменяются периодами затишья. Иногда город лишь задевает какую‑то область по краешку, а иногда полностью ее порабощает. К примеру, Лестер‑сквер и Сохо‑сквер находились в такой близости от разбухающей столицы, что не было и попыток создать вокруг них относительно замкнутые сообщества, где жизнь текла бы тихо и мирно. Здесь следует также заметить, что бурные городские метаморфозы, по словам Джона Саммерсона, отвечали скорее закономерностям развития торговли, чем «меняющимся амбициям и политике правителей и администраторов». На некоторое время город остановил свое продвижение к западу там, где сейчас пролегает Нью‑Бонд‑стрит, а прежде было лишь «голое поле». Строительство временно прекратилось на южной стороне Оксфорд‑стрит, которая была не более чем «дорогой в колдобинах», окаймленной живыми изгородями. На Риджент‑стрит тогда «царило запустение», а Голден‑сквер, где ранее хоронили умерших от чумы, была «пустырем, на который ни один лондонец не мог в ту пору ступить без опаски».
Не все новые «скверы» оставались образцами гражданской и общественной гармонии в течение сколько‑нибудь продолжительного периода. Маколей пишет, что к концу XVII века посреди Линкольнс‑инн‑филдc было «открытое место, где по вечерам собиралось всякое отребье» и где «повсюду валялся мусор». Сент‑Джеймс‑сквер превратилась в «свалку, куда свозили всю требуху и шлак, всех дохлых кошек и дохлых собак Вестминстера»; в какой‑то момент там «поселился наглый нищий и построил сарай для мусора под окнами раззолоченных трактиров». Это очередное свидетельство пестроты и противоречивости лондонской жизни, но из этого можно сделать вывод и о том, что уже тогда неотъемлемыми ее чертами были жестокость и агрессивность. Например, соблазнительно представлять себе новые «скверы» как изолированные сообщества, все еще окруженные полями, но на самом деле эти поля тоже активно застраивались. «На этом краю города, – жаловался один житель Вестминстера, – целые поля заполняются новыми домами, которые тут же обращаются в кабаки, набитые бедным людом».
В то время как развитие большинства западных лондонских пригородов протекало на основе аренды земель и опиралось на парламентские постановления, расширение восточных пригородов происходило медленно и спорадически – ему мешали древние статуты маноров Степни и Хакни, разрешающие лишь ограниченные копигольды сроком до тридцати одного года[48]. Поэтому с самого начала развитие города на востоке было неполноценным и непланомерным. Уоппинг и Шадуэлл сформировались через десять лет после пожара, а район Спитал‑филдс «был почти полностью застроен» к концу столетия. Майл‑энд постепенно становился густонаселенным районом, а вдоль набережной от Ратклиффа до Поплара тянулся сплошной ряд убогих домишек и лавок.
На карте Огилби не показаны ни самые бедные из восточных улочек, ни путаные, быстро расширяющиеся пригороды на западе. Вместо этого она представляет нам то, что Драйден воспевал в «Annus Mirabilis» как «город более прекрасных форм».
Мягкосердечие на царственность сменя,
Восстал из пепла город горделивый:
Раздвинул улицы, поднявшись из огня,
Крыла же распростер на нивы.
Глядя на картину с изображением Ламбетского дворца, написанную в 1680‑х, мы видим вдали Вестминстер и Стрэнд. Вся панорама чрезвычайно живописна – особенно красят ее шпили Сент‑Клемент‑Дейнс и Сент‑Джайлс‑ин‑де‑филдс, а также величественные силуэты Дарем‑хауса и Солсбери‑хауса. Если бы художник перевел взгляд чуть дальше к востоку, он увидел бы в только что отстроенном районе башню восстановленной Королевской биржи – как финансовый центр Лондона, ее первую снабдили новеньким шпилем. Огромная колокольня Сент‑Мэри‑ле‑Боу тоже была восстановлена; за нею последовали Сент‑Клемент на Истчипе и Сент‑Питер на Корнхилле, Сент‑Стивен на Уолбруке и Сент‑Майкл на Крукид‑лейн плюс еще сорок семь церквей, спроектированных Реном и его коллегами.
Рисуя свой утопический Лондон, Кристофер Рен поместил в его центре огромный собор Св. Павла, от которого должны были расходиться улицы, и на практике он постарался сделать этот собор таким же грандиозным и величественным, каким с самого начала видел его в мечтах. Он нашел старый храм в руинах, по поводу которых Пипс заметил: «Странно, что один лишь вид камней, упавших с высоты колокольни, способен вызвать у меня головокружение». После Пожара минуло восемь лет – наступил уже 1674 год, – а древний собор все еще не был ни восстановлен, ни заменен новым. До некоторой степени Лондон по‑прежнему оставался разоренным городом. Но Рен наконец принялся разрушать остатки старых стен при помощи таранов и пороховых зарядов, и летом 1675 года был заложен первый камень нового храма. Тридцать пять лет спустя сын Рена в присутствии своего отца, главного архитектора, уложил последний камень фонаря над куполом собора, ознаменовав этим завершение строительства. «Я строю на века», – говорил Рен. Однако еще раньше подобное чувство посетило поэта Фелтона, предсказавшего, что самыми долговечными в Лондоне окажутся камни Ньюгейтской тюрьмы.
