Самое чудовищное из преступлений 2 страница

В любом случае, связь между реальным и воображаемым в мире преступлений не распалась и в XX столетии. Томми Стил играл Джека Шеппарда в спектакле «Где Джек?», Фил Коллинз был Кутилой Эдвардсом в «Кутиле», Роджер Далтри – Джоном Маквикаром в «Маквикаре», а двое исполнителей из «Балета Шпандау» изобразили братьев Крей в одноименной постановке. Традиция «Оперы нищего» и «Беггарс‑буша» жива по‑прежнему.

 

Глава 30

Вареные раки» и прочее

 

Если злодеи становились героями, то полицейские служили вечной мишенью для насмешек. Создавая сатирический образ констебля Догберри[56] в комедии «Много шума из ничего», Шекспир следовал давней традиции лондонцев, которые всегда любили поиздеваться над представителями закона.

Поначалу «стражи», как называли блюстителей порядка в течение многих веков, действительно были часовыми, охранявшими городские стены. В одном документе 1312 года говорится, что «во все дневные часы два человека, вооруженных как должно, обязаны нести стражу у ворот, внутри или снаружи, дабы встречать тех, кто явится на коне или с оружием и пожелает вступить в Город». Но как же насчет внутреннего врага? Согласно обычаю, за порядком в каждом уорде следили «добрые люди», то есть попросту его жители, но в 1285 году была введена неофициальная система «народной» охраны: появились «стражи», которые подчинялись констеблю и должны были поддерживать порядок в своем районе. Каждый домовладелец, свободный от выполнения обязанностей бидля (церковного сторожа), констебля или мусорщика, время от времени отправлялся в дозор; увидев нарушителя, дозорные должны были поднимать крик, после чего хулигана ловили всем миром. В письменных источниках того времени встречаются сообщения о погонях за непокорными подмастерьями и арестах «ночных бродяг». Постоянно упоминаются также «буяны», которые пили, играли в азартные игры и избивали людей на улицах. Их хватали, сажали под замок, а наутро приводили к мировому судье.

Участие в дозорах считалось общественной обязанностью, но у занятых своими делами домовладельцев вскоре вошло в обычай нанимать в «стражи» кого‑нибудь вместо себя. Однако добровольцы зачастую оказывались людьми, мало к чему пригодными; отсюда характеристика лондонских ночных сторожей как «жалких стариков, у которых нет иного оружия, кроме фонаря да палки; они обходят улицы и выкрикивают время всякий раз, как пробьет колокол». Можно вспомнить и то, как собирал ночной дозор констебль Догберри из шекспировской комедии: «Ты, говорят, самый бестолковый, стало быть, лучше сторожа не найти, – вот и бери фонарь». В 1730‑х в целях улучшения ситуации был принят закон о ночной страже и организована система оплаты труда дозорных из коммунальных налогов: законодатели надеялись, что теперь приходских пенсионеров заменят люди помоложе, – например, отслужившие свой срок солдаты или моряки, но практически все осталось по‑прежнему. Сохранилась фотография одного из последних лондонских сторожей Уильяма Энтони, сделанная в середине XIX столетия: в правой руке у него палка, в левой – фонарь. На нем странная широкополая шляпа и длинное пальто, обычный наряд представителей этой профессии, а лицо его выражает нечто среднее между суровостью и скудоумием.

Лондонцы прозвали таких сторожей «чарли» и постоянно их высмеивали. Сторожа обходили городские улицы и якобы охраняли частную собственность. «Когда этот человек совершает свой первый обход, – писал Сезар де Соссюр в 1725 году, – он тычет своей палкой в двери домов и лавок, чтобы проверить, надежно ли они заперты, и если находит открытую, предупреждает хозяев». Кроме того, сторожа будили людей, «которым предстояло спозаранку отправиться в дорогу». Но на «чарли» трудно было положиться. В рапорте одного полицейского чина, решившего без предупреждения проверить посты в своем районе, сообщается: «…звал сторожей, но никто не появлялся… Констеблей нигде не было, одного сторожа встретил далеко от участка… оттуда пошел в ночной трактир и там обнаружил четверых сторожей из прихода Св. Климента за выпивкой». В XVI веке было широко известно, что они «выходят в дозор очень поздно, садятся где‑нибудь на площади и засыпают либо потому, что много работали, либо от выпитого, а порою лишь потому, что тело ночью требует отдыха». И триста лет спустя их по‑прежнему бранили, называя «старыми хрычами, ползающими не быстрее улитки», и говоря, что «силы у них в руках не достанет и на то, чтобы арестовать пятидесятилетнюю прачку, идущую домой после целого дня тяжелой работы». Нередко сторожа подвергались нападению пьяных забияк и хулиганов. Бывало, что «сторожа, дремлющего в своей будке между обходами, переворачивали вместе с будкой, и он беспомощно барахтался внутри, точно черепаха на спине, покуда не приходила помощь». Да и просто на темных улицах «буяны» частенько сбивали «чарли» с ног, раздраженные их монотонными выкликами.

 

Таким образом, в период с XIV по XVIII столетие охрану порядка в Лондоне трудно было назвать безупречной. Факты свидетельствуют о том, что средневековая система поддержания порядка внутри отдельных районов сохранялась в течение многих сотен лет; лондонцы сами следили за тем, чтобы у них в городе царила хотя бы относительная безопасность, полагаясь при этом на неофициальные органы местного правосудия. Карманников и проституток, а также врачей‑шарлатанов и жуликов‑торговцев по большей части не трогали. Муж‑рогоносец удостаивался «шаривари» – шуточного концерта, исполняемого на «кастрюлях, чайниках и мозговых костях». Впрочем, из того, что призывы к созданию общегородской полиции так долго игнорировались, можно сделать вывод о сравнительно высокой эффективности этой «системы самообслуживания».

Но с ростом города возникла потребность во введении более жестких мер, направленных на обеспечение правопорядка. В 1750‑х Генри Филдинг почти единолично создал на Боу‑стрит полицейское управление, которое стало центром борьбы с лондонской преступностью. Его сыщиков называли «малиновками» и «вареными раками» из‑за их красных курток. К концу столетия число этих сыщиков увеличилось с шести до семидесяти, а в 1792 году в разных частях столицы было открыто еще семь полицейских управлений. В старом лондонском Сити, сохранявшем свою самостоятельность с эпохи Средневековья, к тому времени уже было введено регулярное полицейское патрулирование: «Дневная полиция» появилась в 1784 году, и тех, кто служил в ней, немедленно стали узнавать по их длиннополым синим мундирам, которые, по словам автора «Тройного древа» Дональда Рамблоу, «придавали им важности, когда они сопровождали осужденного к месту казни». От этих‑то злополучных одеяний и произошла нынешняя полицейская форма. В 1798 году появилось полицейское управление Темзы, которое должно было обеспечивать порядок на набережных и складах, а также в новых доках, выстроенных на берегу реки; таким образом, прежняя система охраны по уордам и отдельным районам оказалась нарушенной. Семь лет спустя для борьбы с разбойниками на дорогах были созданы конные патрули.

Сохранилась картина 1835 года с изображением полицейского участка той поры. Это двухэтажное здание – судя по архитектуре, его построили в начале XVIII века, – стоящее на западной стороне площади около церкви Сент‑Пол в Ковент‑гардене. Окна первого этажа наглухо закрыты ставнями, а перед железными воротами лениво прохаживаются несколько полисменов в синих мундирах и черных шляпах. На подоконнике верхнего этажа стоят горшки с растениями, а на фасаде из белого кирпича ярко выделяется вывеска «Полицейский участок». Весь дом весьма органично вписывается в свое окружение, а комнатные растения словно напоминают о том, что рядом находится знаменитый цветочный рынок. Но видимость может быть и обманчивой. За фасадом времен королевы Анны прячутся подземные темницы, и имеет смысл заметить, что картина была закончена лет через шесть после принятия Закона о столичной полиции, резко изменившего ситуацию с охраной правопорядка в Лондоне.

Этот закон был принят ради того, чтобы победить коррупцию. Но, как часто случается в больших городах, те, кто должен был пресекать криминальную деятельность, постепенно начали смотреть на нее сквозь пальцы и даже потворствовать ей. Сыщики с Боу‑стрит брали взятки деньгами и натурой и встречались со «злодеями» в тавернах. Это иллюстрирует как демократичность, так и коммерциализацию жизни в метрополисе. Поэтому Роберту Пилю лишь с большим трудом удалось провести свое предложение о создании в Лондоне централизованного полицейского аппарата. Некоторые видели в этом ущемление свободы горожан и, как писали в «Таймс», «изобретение, отдающее деспотизмом». Но Пиль, не уделяя внимания старой городской полиции, активно использовал в своих выступлениях перед специальным комитетом статистику уличной преступности и бродяжничества в Лондоне, благодаря чему его инициатива увенчалась успехом.

В 1829 году в маленьком уайтхолльском дворике под названием «Грейт‑Скотленд‑ярд» появилось управление «новой полиции» с семнадцатью отделами, куда было принято на службу около трех тысяч человек. Именно представителей этой организации мы видим на картине с изображением Ковент‑гарденского полицейского участка; их легко опознать по черным цилиндрам и синим мундирам с фалдами, так называемыми «ласточкиными хвостами». Лондонцы не любили их и называли «синими дьяволами» и «синей заразой» – последнее было намеком на холеру, выкосившую множество людей в 1830‑е годы. В 1832‑м, когда неподалеку от Кларкенуэлл‑грин был заколот ножом безоружный констебль, коронерское жюри вынесло вердикт об «убийстве при смягчающих вину обстоятельствах».

Полицейские были выходцами из тех же районов и тех же слоев общества, что и нарушители порядка; таким образом, им вменялось в обязанность контролировать и арестовывать «своих». Как и их предшественники, сыщики с Боу‑стрит, они были способны выпить лишнего и порой проявляли моральную нечистоплотность. Но подобные проступки карались немедленным увольнением, и в результате, согласно «Лондонской энциклопедии», «спустя четыре года от первоначальных трех тысяч осталось менее одной шестой части». Этих оставшихся называли «копперами»[57] и, менее выразительно, «пилерами» и «бобби» – производными от имени Роберта Пиля. Видимо, эти же прозвища каким‑то сложным путем трансформировались в современное «старина Билл», звучащее слегка насмешливо, подобно прежнему «чарли». Вообще говоря, многие из таких наименований довольно живучи. В середине XX века полисменов часто называли «трупными мухами», но именно так Долл Тершит обращается к полицейскому во второй части «Короля Генрих IV»: «Тебя за это повесят, подлец, трупная муха!»[58] В последние десятилетия у полицейских появился и целый ряд новых, в основном обидных прозвищ. Однако специалисты по истории лондонской полиции отмечают, что уже лет через двадцать – тридцать после своего создания организация, учрежденная Робертом Пилем, стала довольно авторитетной и добилась немалых успехов в борьбе с преступностью.

Не остались без внимания также поведение и внешний вид отдельных полицейских. Один наблюдатель пишет: «Главное чувство, которое вызывает полиция у людей, живущих преступлением, – это не столько неприязнь, сколько неослабевающий рабский страх». Таким образом, он подтверждает мнение, заключающееся в том, что фонарь констебля, патрулирующего столичные улицы, помог разогнать дотоле царившую на них тьму. В 1853‑м путешественник‑иностранец Вентура де ла Вега обратил внимание на их форму, напоминающую военную: «синие мундиры без лацканов, со стоячим воротником, на котором вышит белый номер», и шапки с металлической окантовкой. При необходимости, продолжает де ла Вега, «они вынимают из заднего кармана полуметровую дубинку в форме скипетра с железным шариком на конце». Однако ее никогда не пускают в ход, ибо «услышав голос полицейского, все сразу и безропотно ему подчиняются». Эта почти инстинктивная покорность в какой‑то мере нейтрализовала склонность лондонской толпы к проявлениям жестокости и насилия. Конечно, нельзя сказать, что любой уличный торговец начинал дрожать от ужаса, едва завидев человека в полицейском мундире: статистика говорит, что нападения на представителей закона тоже отнюдь не были редки. Но наблюдатели правы по крайней мере в одном: похоже, существует некая «критическая масса» полицейского корпуса, по достижении которой возмущения в городе уже не разгораются до стадии всеобщего бунта или восстания. Случайно возникшая нестабильность более не приводит к тяжелым последствиям.

Однако где‑то в глубине своей природы Лондон остается неизменным, и об этом говорят отголоски прошлого, которые слышатся даже в XXI веке. Например, можно считать, что взрыв в Кларкенуэлльской тюрьме, устроенный фениями в 1867 году, и взрыв в башне Кэнери‑уорф, организованный ИРА в 1996‑м, – это в каком‑то смысле звенья одной цепи. Восстание на Трафальгар‑сквер в 1887 году происходило на том же месте, что и митинг протеста против введения подушного налога в марте 1990‑го. Жалобы на некомпетентность и продажность полицейских так же стары, как и сама полиция. В 1998‑м официальное расследование, предпринятое в связи с убийством чернокожего подростка Стивена Лоуренса, выявило много случаев злоупотребления властью и судебных ошибок; оно также подтвердило, что в среде полицейских действительно живы расовые предрассудки, в чем их обвиняли на протяжении последних пятидесяти лет. С того самого момента, как первый «бобби» надел свой синий мундир с «ласточкиным хвостом», лондонская полиция оставалась мишенью для оскорблений и насмешек. Но блюстители закона, которые когда‑то прогуливались перед Ковент‑гарденским полицейским участком, пожалуй, были бы удивлены, услышав, что их полномочия распространятся на область площадью почти в восемьсот квадратных миль при количестве правонарушений, согласно последнему статистическому обзору, свыше 800 000. Однако у них вряд ли вызвал бы удивление тот факт, что раскрываемость преступлений так и не превысила 25 %.

 

Глава 31

Виселицы и висельники

 

Невозможно сосчитать, сколько человек было сожжено и забито камнями, обезглавлено и утоплено, повешено и распято во времена римлян и саксов. Но начиная с XIV века появляются письменные свидетельства об осужденных «в полосатом балахоне и белых башмаках, с колпаком на голове»: одетого в такой наряд смертника привязывали к лошади, палач ехал позади, держа в руке веревку, а рядом с осужденным двигались его «мучители», издевавшиеся над ним всю дорогу от Чипсайда до Смитфилда. Это ритуальное шествие по улицам Лондона всегда совершалось при большом стечении народа. Часто от преступников требовали публичного покаяния, накладывая на них разного рода епитимьи. Одного лондонца, осужденного за нападение на олдермена, заставили пройти босиком от Гилдхолла по Чипсайду и Флит‑стрит с трехфунтовой свечой в руках. Такие выходы с зажженной свечой были обычным наказанием за покушение на представителей светской или церковной власти: неся свечу, осужденные как бы каялись за содеянное перед всем Лондоном.

Мошенников‑торговцев, как правило, ставили к позорному столбу. Здесь они оказывались буквально лицом к лицу с теми, кого обманули. Осужденного в шутовском колпаке сажали на лошадь задом наперед и везли на площадь; иногда перед ним двигались музыканты с трубами и дудками. По прибытии на место – один позорный столб находился на Чипсайде, другой на Корнхилле – недоброкачественные товары, обманом проданные покупателям, сжигались на глазах у мошенника. Если он был повинен в подделке, ему на шею вешали фальшивые монеты или кости. На груди у уличенного лгуна болтался оселок, как бы намекающий на его «отточенный» язык. Время стояния у позорного столба было строго определенным. За распространение ложных слухов о том, что иностранных купцов наделят теми же правами, что и коренных лондонцев, – один час. За продажу посуды из дешевых металлов под видом серебряной – два часа. За продажу тухлых ломтиков вареного угря – один час. Но мера страданий и унижения, выпадавших на долю осужденного, определялась не только продолжительностью наказания. Предстать перед соседями и товарищами по профессии в таком виде было настоящим позором для любого жителя Лондона. Вдобавок это могло быть и опасно. Многие зрители запасались гнилыми фруктами, тухлой рыбой и экскрементами, а жуликов, вызывавших наибольшее раздражение, порой забивали насмерть палками и камнями. Свидетельством консерватизма или суровости лондонцев может служить тот факт, что позорный столб не был отменен вплоть до лета 1837 года.

 

Среди прочих городских зрелищ можно было увидеть насаженные на кол головы бунтовщиков. Над главными воротами Лондонского моста торчали железные колья, на которых красовались останки казненных; на большинстве иллюстраций изображены пять или шесть таких memento mori, хотя остается неясным, превышал ли спрос предложение. В 1661 году один немецкий путешественник насчитал девятнадцать или двадцать отрубленных голов; это позволяет сделать вывод о том, что внутренние конфликты в ту бурную эпоху были плодотворны по крайней мере в одном отношении.

В следующем столетии головы переселились на Темпл‑бар[59]; здесь «местные жители стали промышлять тем, что за полпенни давали желающим поглядеть в подзорную трубу»; на головы можно было посмотреть и в телескоп, установленный на Лестер‑филдс, и это говорит о том, что они действительно были туристской достопримечательностью. Сами горожане, очевидно, привыкли к этим устрашающим свидетельствам неотвратимости наказания и, по замечанию Алефа, обращали на них внимание «только после очередной казни – тогда любопытные прохожие порой останавливались и спрашивали: „А это чья голова?“».

В конце 1760‑х Оливер Голдсмит прогуливался по Уголку поэтов[60] в обществе Сэмюэла Джонсона, который, разглядывая памятники на могилах великих литераторов, пробормотал: «Forsitan et nostrum nomen miscebitur istis» («Возможно, и наши имена появятся здесь»). Но когда они дошли до Темпл‑бара и увидели головы, Голдсмит остановил Джонсона «и лукаво шепнул: "Forsitan et nostrum nomen miscebitur istis "».

Во время одной памятной бури в марте 1772 году две головы казненных якобитов упали наземь. Миссис Блэк, жена редактора «Морнинг кроникл», вспоминала, как «завопили женщины, когда они упали; даже мужчины и те закричали. Одна женщина рядом со мной потеряла сознание». Тридцать лет спустя железные колья наконец были сняты со злосчастных ворот.

Однако вешать продолжали по‑прежнему. В XV столетии повешением карались преступления восьми видов, в том числе поджог и «малая измена (убийство мужа женой)». Но тот, кто мог прочесть отрывок из Библии, известный под названием «стиха висельников» (первый стих 51‑го псалма), автоматически становился монахом и поступал в распоряжение церковных властей. Таким образом, в течение двух столетий грамотность была достоинством, которое могло спасти жизнь его обладателю.

С XII века самым популярным местом проведения публичных казней был Тайберн: согласно письменным источникам, первого осужденного (Уильяма Длиннобородого) повесили здесь в 1196‑м, а последнего (Джона Остена) – в 1783 году. О том, где именно стояла виселица, долго шли споры. Наиболее вероятным местом называли то Коннот‑плейс, то Коннот‑сквер – обе они находятся рядом с пустынной Эджуэр‑роуд, чуть севернее Марбл‑арч[61]. Позже было установлено, что искомое место находилось в юго‑восточном углу Коннот‑сквер. Один плотник вспоминал, что его дядя «убирал камни, на которые опирались стойки [виселицы]». В 1820‑х, когда мостили саму площадь, был разрушен «низкий дом» на углу и найдено множество человеческих костей. Значит, иногда повешенных хоронили in situ (на месте). Во время прокладки соседних улиц и площадей в первые десятилетия XIX века были обнаружены и другие останки, а у дома на Аппер‑Брайанстон‑стрит, окна которого выходили на роковое место, были «необычные железные балкончики на первом и втором этажах – там обычно сидели шерифы, наблюдавшие за казнью». Кроме того, виселицу окружали деревянные скамьи, расположенные ярусами, вроде трибун на ипподроме: сюда за определенную плату пускали зрителей. Хозяйкой одной из таких трибун была широко известная «мамаша Дуглас, тайбернская пономариха».

Но конечно, еще большей известностью пользовались палачи, совершавшие публичные казни. Из тех представителей этого ремесла, чьи имена сохранила история, первым был некий Буль, которого сменил знаменитый Деррик. «Он отправится в гости к Деррику, – писал Деккер в своем "Лондонском стороже" (1608) об одном конокраде, – и Тайберн будет местом, где он отдохнет». Существовала поговорка «надежный, как машина Деррика» – здесь подразумевалась хитроумная конструкция вроде подъемного крана, на которой можно было повесить одновременно двадцать три человека. Потом это устройство стало использоваться в более «мирных» целях, а именно для разгрузки судов в портах, и оно до сих пор носит имя знаменитого палача[62].

На смену Деррику пришел Грегори Брандон, чье имя обыгрывалось в нескольких каламбурах – среди них, в частности, были «грегорианский календарь» и «грегорианское древо» (виселица), – а этого палача, в свою очередь, сменил его сын Ричард, которому профессия отца досталась по наследству. Потом этот пост занимал Дан по прозвищу Сквайр, а позже, в 1670‑х, – пресловутый Ричард Жаке, он же Джек Кетч. Сохранилось много памфлетов и баллад, авторы которых издевались над Кетчем, например «Тайбернский призрак, или Странное падение виселицы: правдивая повесть о том, как знаменитое тройное древо близ Паддингтона было вырвано с корнем и разрушено некими злыми духами, а также плач Джека Кетча, оставшегося без работы» (1678). Виселицу называли «тройным древом», потому что она была треугольной формы, с тремя столбами. На каждой из трех соединяющих эти столбы перекладин умещалось по восемь человек, так что можно было одновременно повесить двадцать четыре преступника – на одного больше, чем на деррике.

Официальным днем казни был понедельник. Обреченных везли в открытой телеге из Ньюгейта; как правило, их сопровождала огромная бурлящая толпа. «Англичане смеются над чувствительностью представителей других наций, для которых казнь – это что‑то из ряда вон выходящее, – писал один путешественник‑иностранец. – Тот, кого ждет виселица, тщательно бреется и облачается либо в траур, либо в свадебный наряд… Девушки иногда надевают белые платья с роскошными шелковыми шарфами и берут с собой корзины, полные цветов и апельсинов, чтобы разбрасывать их по дороге на эшафот». Таким образом, шествие к Тайберну превращалось в праздничную демонстрацию. У известных лондонских преступников было принято надевать на шляпу белую кокарду в знак торжества или насмешки; порой она также символизировала их невиновность. Самые знаменитые или любящие порисоваться смертники получали бутоньерку из рук «сестрицы» – проститутки, стоявшей перед церковью Гроба Господня напротив тюрьмы.

Процессия двигалась по Сноу‑хиллу, через Холборнский мост, по Холборн‑хиллу и самому Холборну. Народ приветствовал приговоренных восторженными кличами или проклятиями, а рядом с ними всегда ехали верхом стражники, сдерживающие толпу. Фердинанд де Соссюр отмечает в своей книге «Англия: взгляд иностранца», что многие преступники в XVIII веке, «отправляясь на эшафот, казались абсолютно беспечными, а некоторые, самые закоснелые, напивались допьяна и высмеивали тех, кто вздумал каяться». У церкви Сент‑Джайлс‑ин‑де‑филдс обреченным, согласно принятому ритуалу, давали кувшин с элем. Они утоляли жажду, после чего процессия возобновляла движение – по Броуд‑Сент‑Джайлс на Оксфорд‑стрит, а оттуда в Тайберн.

Повозка останавливалась прямо перед виселицей. Там смертников переводили на специальную телегу, имевшую вид запряженной конями платформы, и подгоняли ее под «тройное древо». Затем приговоренным надевали на шею веревки, понукали коней и оставляли преступников болтаться в воздухе, пока те не расставались с жизнью. В эти минуты друзья и родственники порой «дергали повешенных за ноги, чтобы они скорее умерли и не мучились».

Когда веревки перерезали, толпа набрасывалась на тела казненных, поскольку считалось, что прикосновение к ним может исцелить от болезни. В «Лондонской энциклопедии» можно прочесть об одном французе, видевшем «в объятиях палача молодую женщину необыкновенной красоты, бледную и дрожащую: она покорно терпела, когда ей на глазах тысяч зрителей обнажили грудь и прикоснулись к ней рукой мертвеца». Подобные драматические сцены насквозь проникнуты языческим духом. В середине XVII столетия цена отсеченной руки мертвеца достигала десяти гиней, поскольку считалось, что «обладание этим предметом позволяет лекарю еще более эффективно исцелять недуги и предотвращать несчастья».

За само тело также разгоралась борьба между теми, кто хотел сохранить его для своих собственных целей, и теми, кто должен был доставить его хирургам для вскрытия. Здесь «часто вспыхивала драка за право отнести купленные тела родителям, дожидавшимся их в карете или кебе». Если верить тому же Фердинанду де Соссюру, который следил за происходящим с трибуны, это было «презанимательное зрелище».

Казненный Джон Хейнс, вор и взломщик, пришел в себя после того, как его привезли домой к одному знаменитому хирургу. Его спросили, что он запомнил: «Последнее, что я помню, – это как меня везли в телеге по Холборн‑хиллу. Мне кажется, что тогда я был на чудесном зеленом поле; и это все, что было со мной до тех пор, пока я не очнулся в разрезальной комнате вашей чести». Таким образом, и расставаясь с жизнью, и вернувшись к ней, он думал о зеленых полях[63].

 

Лондон действительно стал городом виселиц. В 1776‑м «Морнинг пост» сообщила, что «отныне казнь преступников, которым вынесен смертный приговор в Олд‑Бейли, будет приводиться в исполнение на перекрестке у гостиницы „Красный чепец“, что на хемпстедской дороге, и близ этого места запрещено строить трибуны, помосты и прочие временные сооружения». Эта мера была принята с целью предотвратить волнения, которые могли вспыхнуть среди зрителей в пору, когда в Лондоне процветал радикализм. Одно из мест, где совершались казни, находилось на том перекрестке, где теперь расположена станция метро «Кемден‑таун», другое – на границе между Сити‑роуд и Госуэлл‑роуд в Излингтоне. Виселицы вообще часто возводились на перекрестках – считалось, видимо, что они лучше всего подходят для того, чтобы отправлять осужденных в последний путь, – но в XVII и XVIII веках преступников нередко вешали прямо на том месте, где они совершили свое преступление, или рядом с ним. Например, в 1790 году двоих человек, приговоренных к смерти за поджог, повесили на Олдерсгейт‑стрит прямо напротив дома, который они подожгли. Последний подобный случай, зафиксированный документально, произошел в 1817 году на Скиннер‑стрит: вора повесили перед оружейной лавкой, которую он ограбил.

В Уоппинге было специальное место, где казнили людей, совершивших тяжкие преступления в открытом море; тела повешенных, болтающиеся на веревках, можно было увидеть в районе Блэкуолла и в других местах на берегу Темзы, таких как Багсбис‑хоул. Тела казненных можно было увидеть также в Олдгейте и Пентонвилле, Сент‑Джайлсе и Смитфилде, Блэкхите и Финчли, Кеннингтоне и Хаунслоу‑хите, – словом, эти напоминания о бренности земного существования попадались на глаза всем, кто направлялся в Лондон или из оного. Зрелище было малоприятное. Например, убийц «сначала вешали обычным порядком, затем вымазывали их тела салом и жиром, одевали в просмоленные рубахи, закрепляя их железными обручами, и приковывали цепями к виселице… там они и оставались, покуда не истлевали совсем». Почему считалось, что подобными картинами надо потчевать путешественников, – это другой вопрос; здесь сразу вспоминается тот факт, что многие основные ворота города использовались заодно и в качестве тюрем. Таким образом город защищал себя и в то же время угрожал визитерам.

 

Но преступников не всегда карали прилюдно. В Ньюгейте была «давильня» для тех, кто отказывался признать себя виновным. Здесь их раздевали, «помещали в низкие темные камеры, накладывая сверху столько железа, сколько они могли выдержать, и даже более, и оставляли в таком положении, пока они не умирали». На одной гравюре XVIII века изображен преступник, некий Уильям Спиггот, находящийся в ньюгейтской «давильне»: он лежит обнаженный на голом полу, а его руки и ноги вытянуты и прикованы к крюкам, вделанным в стены. На груди у него деревянная доска, нагруженная железными болванками. Один тюремщик, с ключами, стоит над ним, а другой, со свечой в руке, наклоняется, чтобы посмотреть на страдания осужденного. Эта пытка наподобие средневековой (она называлась «казнью через давление») существовала до 1734 года – красноречивое свидетельство варварской жестокости городского правосудия.

В свете подобных фактов представляется вполне логичным и то, что к концу XVIII столетия количество людей, отправляемых на виселицу, возросло. Например, в 1763 году за один месяц «в Новую и Кларкенуэлльскую тюрьмы за грабежи и прочие преступления было посажено почти сто пятьдесят человек». В «Ежегодном вестнике» говорится, что «тюрьмы были буквально переполнены несчастными заключенными, кричавшими: "Всех не перевешаете!"» Что ж, можно было хотя бы попытаться это сделать.