Сартр ищет в современном революционном процессе такие явления, которые
были бы практическим аналогом его абстрактно-теоретических социальных
моделей и идеалов. И вот пример того, что он находит.
Возьмем прежде всего то, как понимает Сартр общественную форму, в которой
люди осуществляют в истории преобразование наличных социальных условий и
отношений. Картина примерно следующая: на фоне отчужденной и
материализованной истории, принуждающей людей к чисто "серийному" образу
жизни и мыслей, на фоне инертных классовых масс и коллективов периодически
появляются (неизвестно, как и откуда) небольшие объединения людей,
сливающихся в одно целое в акте насилия против "вещей, несущих в себе
судьбу", и против "людей, ставших рабами"47. Это - "сливающиеся группы" или
"группы борьбы"48, которые Сартр считает двигателем истории, органом
революции, поскольку видит в них практический образец экзистенциалистской
утопии непосредственно индивидуальных "человеческих отношений", видит, так
сказать, "человеческие отношения" в действии. Сартра привлекает в них именно
мгновенность, непосредственность действия, противопоставляемые им длительной
и выдержанной организованной борьбе. Только спонтанное действие мелких групп
оказывается подлинно революционным, и Сартр фактически проводит мысль, что
революционное движение выдыхается и искажается ровно в той мере, в какой оно
получает сложную материальную организацию, разветвляется, охватывает все
большую массу людей и выходит за рамки ограниченной группы людей,
объединенных единым, мгновенным и непосредственным духовным порывом. Иными
словами, стоит только революционной деятельности приобрести сложную,
общественно развитую форму, как она отчуждает людей и искажает их намерения.
Этого требуют предрассудки экзистенциалистских воззрений на отчуждение в
современном обществе, на роль общественных форм человеческого труда, на
возможности свободного исторического творчества в этих условиях и т.д.
Определенная форма идеализма в понимании общества и человека заставляет
Сартра искать лишь такого объединения людей в историческом творчестве вообще
и в революционном действии в частности, которое было бы локально
организовано в рамках межличных отношений, эмоционально испытываемых и
наблюдаемых каждым членом объединения и не предполагающих более широких
связей, которые ускользали бы из поля зрения отдельного индивида и его
эмоциональных контактов. А политически это оборачивается возведением
действия мелких партизанских отрядов и групп сопротивления в ранг
единственного оружия революционности. У Сартра в целую мифологию
разрастается отражение тех форм и условий (действия разрозненных
партизанских отрядов, групп сопротивления и т.п.), которые существуют в
особой обстановке отдельной страны, где нет массовых социальных движений,
разветвленного аппарата общественного управления и учета, короче, развитых
совокупных общественно-исторических достижений и сил человеческого общества.
И поневоле Сартр забывает, что проблема социальной революции как раз в том,
чтобы овладеть этими силами и поставить их на службу человеку, его
свободному всестороннему развитию, а не искать "зазоров", где эти силы
отсутствуют. Ясно, что ими могут владеть только массовые классовые
организации и движения, занимающие определенное место в самом созидании этих
сил и вырабатывающие развитые общественные формы управления и контроля над
ними. Но в глазах Сартра такая перспектива должна быть безнадежной, ибо,
разделив в своей теории класс на "боевую группу" и на собственно класс как
"инертную коллективность" (она является таковой, по Сартру, именно в силу
связи с производством), Сартр меланхолически замечает, что группа никогда не
может разрастись настолько, чтобы охватить собой весь класс49. Что ж, если
так, то совершенная силой "боевых групп" революция лишь воспроизведет в
условиях новой политической власти всю старую мерзость самоотчуждения
человека и его порабощения стихийными процессами экономического развития и
разделения труда, просто прикрыв ее надстройкой государственного деспотизма
и искусственной регламентации жизни, тем более тиранической и бюрократически
централизованной, чем более стихийна на деле экономическая реальность.
Волюнтаризм и объединяет в себе, синтезирует предельную регламентацию и
предельную стихийность общественного процесса.
Экзистенциалистские предрассудки Сартра проявляются и в самом понимании
им революционности в современном обществе. Уже из теории "групп" видна
тенденция понимать под революционностью лишь определенное состояние сознания
- революционного энтузиазма и самоотверженности, возбуждения и нравственного
подъема, единения людей. Изолируя эту сторону революционного процесса от
всех остальных, Сартр не случайно применяет понятие религиозной символики -
"апокалипсис" - для обозначения этого состояния экстаза и морального
очищения души50. Но в определении революционности той или иной группы людей,
движения, класса марксизм исходил прежде всего из того, носителем каких
новых общественных форм являются эти группы, движения, классы, и задачу свою
видел в том, чтобы на основе научного понимания условий торжества этих форм
организовывать моральное возмущение и революционную сознательность их
носителей. Понятие революционности прилагалось им прежде всего к
объективному содержанию деятельности и призвания данного класса внутри
общества, к тем новым элементам общественной жизни, которые он несет с собой
объективно, независимо от высоты своей революционной моральности и идейного
разрыва с существующим. Сартру же собственная философская теория запрещает
обращаться к выявлению объективных общественных форм, прорастающих в
материальной структуре общества и революционизирующих его. И это очень
сильно сказывается на оценке им современного революционного процесса: не
обнаруживая в тот или иной исторический период в Европе своих признаков
"революционности" - всеобщего нравственного подъема и брожения,
самоотверженности и энергии возмущения, - он не видит и революционности
европейского пролетариата, пролетариата высокоразвитых капиталистических
стран. И интересно, что провозглашение экзистенциализмом абсолютной свободы
человека, одинокого и "заброшенного в мир", утонченнейший индивидуализм
подобных концепций и в то же время их весьма пессимистический взгляд на
исторические возможности личности очень легко дополняются на практике столь
же абсолютным деспотизмом, претензией исправить и излечить ограниченность и
слабость личности посредством авторитарной и бюрократически централизованной
власти государства, в том числе деспотическим обобществлением требований
"революционности" как определенного морального состояния. Это вообще
внутренняя логика мелкобуржуазной революционности и бунтарства, которую
отлично понимал уже Достоевский. Отдельный ее представитель может и не
пройти весь путь этой логики, как этого не делает и Сартр. Это зависит от
свойств личности, от ее внутреннего чутья и стойкости в демократических
убеждениях и ее ненависти конституция всякому насилию. Но это ненадежный
критерий для того, чтобы движение не выродилось. Это недостаточно и для
самой личности, ибо отвергаются объективные научные ориентиры ее социального
поведения,
Или возьмем другой пример в политическом мышлении Сартра. Чем больше
утопическое представление не соответствует реальной действительности, тем
больше появляется склонность искать практическое его воплощение в какой-либо
другой, совершенно иной действительности, например, в
национально-освободительной борьбе экономически слаборазвитых народов. И
появляется также общая для некоторых форм выражения современной
мелкобуржуазной революционности концепция перемещения центра революционного
движения в страны Азии, Африки и Латинской Америки. Эта мифологическая
трактовка проблемы "третьего мира" сложилась в кругах европейских
интеллектуалов, либералов, "демократов чувства" и т.д. и получила довольно
широкое распространение. У Сартра она выглядит довольно своеобразно. Он
неоднократно ставил судьбы революции в Европе и европейской культуре вообще
в зависимость от развертывания национально-освободительного движения в
странах Африки и Азии (особенно резко это выражено в предисловии Сартра к
книге Фанона "Проклятые земли"), ожидал, что подъем
революционно-освободительной борьбы в этих странах вольет революционную силу
в европейский пролетариат. Но нельзя сказать, чтобы эта концепция вытекала у
него из какого-либо конкретного анализа того, что действительно происходит в
"третьем мире" или из цельной политической концепции. Кроме инстинктивного и
благородного сочувствия освободительному движению угнетенных ранее народов и
желания сорвать маску самодовольства и морального квиетизма с буржуазной
подлости, она основывается у него на теоретическом, философском
предрассудке, свойственном многим интеллигентам Запада, порывающим
материальные и духовные связи с господствующим классом: они склонны считать,
что революционный порыв и эффективная революционная деятельность (со
свойственным ей революционным сознанием, нравственностью, эмоциями и т.п.)
возможны лишь при определенной неразвитости как материальной жизни общества,
так и форм организации действий людей. Экзистенциалистская философия
предполагает фактическую невозможность революционного социального
преобразования в рамках развитых и сложных сил человеческого общения и
производства, ибо в той мере, в какой оно совершается в форме и на основе
этих общественно-исторических сил, оно сразу же становится отчуждающим по
отношению к человеку, таким же отчуждающим, как и сохранение существующего
строя. Этот теоретический предрассудок и заставляет Сартра искать
возможности для развертывания революционного антикапиталистического процесса
там, где отсутствуют эти развитые и сложные силы общественного бытия.
В итоге Сартр постоянно колеблется между двумя крайностями: между
оптимизмом энергии протеста и пессимистическим разочарованием как в своей
собственной деятельности, так и вообще во всяких возможностях революционной
деятельности. Между ними целая переходная гамма сложной, несводимой к одной
формуле деятельности и мысли Сартра. И наши расхождения с Сартром начинаются
именно в пункте перехода от общей антибуржуазной полемической позиции к
реальной массовой антибуржуазной деятельности, успех которой невозможен без
научно-объективного понимания исторического процесса. Задача интеллигенции
как раз и состоит в том, чтобы продвигать вперед научное понимание
фактических отношений общественной жизни и развития (а не в том, чтобы быть
представителями и носителями некоей романтической "совести" общества). Мы
оспариваем экзистенциалистские понятия в мышлении Сартра как раз потому, что
эти понятия, эти иррационалистические кристаллизации определенной массовой
реальности мешают рождаемому ею стихийному демократизму и бунтарству
оформиться в сознательное и эффективное историческое движение, сковывают все
те богатейшие возможности и силы, которые могут вырасти и часто вырастают из
святой ненависти демократа ко всякому насилию. Их тормозящее влияние
выражается не только в социальном масштабе, но и в личном (в драме таких
личностей, как Сартр), мешая их мысли стать революционной, а не
доктринерской или романтической.
