Мнемотехника как алготехника

Мы просто знак, без значений,

Без боли мы и речь свою

На чужбине почти забыли бы

Удивительно иногда бывает наблюдать, как в зависимости от перевода меняется смысл высказывания. Вот как эти три строчки эпиграфа, часть гимна «Мнемозина» Фридриха Гельдерлина, звучат в почти классическом переводе Аверинцева:

Мы только знак, но невнятен смысл,

Боли в нас нет, мы в изгнанье едва ль

Родной язык не позабыли [3,79]

Родной язык едва ль не позабыли мы, поскольку были мы в изгнанье? Вот перевод Михаила Степанова в той же статье Кампера:

Мы просто знак, без значений

Без боли мы и речь свою,

На чужбине почти забыли бы [4,33]

Родной язык мы позабыли бы, если бы не боль. Здесь являет себя проблема перевода. Святой Иероним – переводчик или толкователь? «Толкования наводнили текст. В угоду ученой точности толкование и текст оказались неразделимы» [16, 219]- замечает Майкл Молнар, говоря о переводе «Евгения Онегина» на английский язык Набоковым, где Набоков, вследствие невозможности подобрать точное слово для перевода «черемух и акаций» Пушкина на английский, придумывает свое существительное – racemoza. Перевод всегда уже есть толкование, он создает новую герменевтическую и семиотическую область, отличную от оригинала, что указывает на кризис репрезентации – перевод не выражает смысл текста, а создает его заново.

Итак, перевод Михаила Степанова связывает боль и память, говоря о том, что память невозможна без боли. «…может быть во всей истории человечества и не было ничего более страшного и более жуткого, чем его мнемотехника. “Вжигать, дабы осталось в памяти: лишь то, что не перестает причинять боль, остается в памяти” – таков основной тезис наидревнейшей (к сожалению, и продолжительнейший) психологии на земле...Никогда не обходилось без крови, пыток, жертв, когда человек считал необходимым сотворить себе память; наиболее зловещие жертвы и залоги…омерзительные увечья…жесточайшие ритуальные формы все религиозных культов… - все это берет начало в том инстинкте, который разгадал в боли могущественнейшее подспорье мнемотехники…Чем хуже обстояло дело “с памятью ” человечества, тем страшнее выглядели всегда его обычаи; суровость карающих законов, в частности, является масштабом того, сколько понадобилось усилий, чтобы одержать верх над забывчивостью» [19, 442].

После подобных пассажей иногда ловлю себя на мысли, что здесь больше нечего добавить. Пассаж оказывается настолько точным, плотным и емким, что все интерпретации и рассуждения кажутся бессмысленными. Римские «F» (лат. «fugitivus» —«беглый») на рабах, бывших в бегах, французские «ТF» (фр. «travaux forcés») на правом плече беглых каторжников. В некоторых странах клеймили вырывание ноздрей и отрезанием уха. До XVII в. клейма налагались в основном калёным железом, а со времени Петра I — особыми штемпелями, на которых были насажены стальные иглы, образовывавшие буквы; иглы эти вонзались в тело и производили ранки, которые для неизгладимости затирались порохом. Выжженные на человеческой плоти метки в память о вине, вырезанные божественными силами стигматы в память о сродстве с божественным и страданиях во имя веры. Татуировки, указывающие на избранность или отвагу и создающие память война, татуировки, указывающие на принадлежность к клану или касте и создающие память тотема. Но разве только фактичное человеческое тело служит для нанесения мет, надрезов и может напоминать? Наше тело мало чем отличается от других тел-абстракций или промежутков и, например, тела психики или тела памяти.

В «Entwurf» Фрейд, замечая, что боль состоит во вторжении излишне большого количества Q в стистему ψ (далее эта мысль появится в «По ту сторону принципа удовольствия»), говорит о боли и пролагании путей. «То, что боль проходит по всем отводящим путям, легко понять. Согласно нашей теории в ψ (пси) она оставляет после себя Q, осуществляющее пролагание пути, это длительно сохраняющееся пролагание путей, как если бы они пробивались молнией, пролагание путей, по возможности, полностью уничтожающее сопротивление контактных границ и учреждающее там проводящий путь в таком виде, в каком он существует в φ (фи)» [26].

Итак, память есть всегда уже результат боли, память – это всегда память о боли. Разве не является нам здесь онтология боли? Ведь кто мы такие, если не помним своего имени, своих предков, своей истории? Субъект это всегда субъект памяти, субъект это всегда память субъекта, память о боли. Субъективность есть историчность, историчность, созданная болью.

Создание любого тела есть письмо по его живой плоти, нанесение надрезов и ран или пролагание путей. Наше человеческое тело, тело психики или памяти, даже тело истории – совсем неважно, пишется ли здесь история субъекта или история общества. «История современного свободного рынка…написана при помощи шока… Самые вопиющие нарушения прав человека в этот период, которые представляются садизмом антидемократических режимов, были на деле либо совершены с сознательной целью запугать общество, либо активно использовались, чтобы подготовить почву для проведения радикальных «реформ» в пользу свободного рынка» [10, 36].

Тело-истории, как и наше человеческое тело, есть тело-припоминание боли. Или, что было бы более правильное, любое тело как тело-истории есть тело-припоминание боли, ибо любое тело исторично. «Единство тела - это единство истории», [20, 22] единство истории, написанной болью.