Жизнестойкость на поверхности

 «Что делать со свободой и в одиночестве?» – мучительно думает российский пенсионер, невротически оглядываясь на почтовый ящик, в котором может лежать очередной счёт за квартиру. Жан-Поль Сартр: «Самое страшное для человека – это свобода». Свобода и уединение предполагают друг друга. Испытание свободой требует «открытия» в себе склонностей к наслаждению собственным одиночеством независимо от невротизирующих обстоятельств. Эпикур бы сказал: «нет ничего страшного в одиночестве, потому что нет ничего страшного в публичном не одиночестве». Встреча со своим одиночеством – подтверждение того, что мы не одни его испытываем.

Одиночество нестерпимо для невротиков, привыкших «вешаться» на значимых других, препоручая им ответственность за собственную жизнь. Зависимость от других прямо пропорциональна недостаточности (типа сердечной) воображения. Зависимость легко оборачивается ненавистью и жестокостью в отношении значимых других, когда жизнестойкость зависимых от них персон оказывается под вопросом. Именно значимые другие оказываются виноватыми во всех бедах и злоключениях невротически зависимой персоны. Здесь завязка, кульминация, развязка сценария «зачем ты, боже, оставил меня?» переносится на тех, к кому ещё вчера испытывалось абсолютное доверие. Разговоры о «евреях, масонских заговорах, происках америкосов» и т.д. – из этого невротического ряда, где персонажи озабочены поисками своего автора. Всё это показывает, что проблематизации феномена жизнестойкости очевидным образом связываются с её нехваткой-дефицитом либо убыванием: как тема жизнестойкость актуализируется для живых людей именно в этом смысле.

Но это и значит, что нет единого сценария «жизнестойкости», а есть их базы данных (банки сценариев). Они существуют не в мёртвых пространствах онтологий, но как доонтологические реальности ускользающего Возвышенного. Их реализация пристёгнута к пространствам публичных (социальное бессознательное «духа») и персональных (бессознательный опыт души) форм становления жизнестойкости. И предназначены они для того, чтобы оценивать оценки, быть зеркалом суждений, оценивающих силу той или иной жизнестойкости. И публичные, и персональные формы жизнестойкости убывают (иссякают) именно в силу их онтологической нормализации, стандартизации, ориентации на денежный успех. Слабым людям свойственны заботы и эмоции, невротически привязанные к другим (более сильным людям); невроз одинаково проявляется как в отношении тех, кто вручает ответственность за свою жизнь и мысль другим, так и относительно «отцов», вменяющих себе ответственность за жизни и мысли других. Первых М.Бахтин презрительно именовал «представителями», упрекал за «представительство» от инстанции, которой вручена ответственность за собственную жизнь. Вторых, т.е. Отцов-предводителей, вершителей человеческих судеб, А.Блок метко окрестил «фармацевтами».            

 С точки зрения «удачи» жизнестойкость не всегда на стороне удачливых. Наоборот, именно неудачи испытывают жизнестойкость на прочность, на иллюзорность представлений о всесильном Отце или силе, на которую можно облокотиться. Заметим, что сами Отцы-предводители игнорируют поджидающую их «фармацевтическую» опасность, когда ученики начинают смотреть на учителя как ретранслятора сведений, рецептов, диагнозов. Это происходит потому, что в жесте отцовства («жест ничто, ничтожествования») уничтожается непонятное, а возможная противоположность исходного смысла самому акту присвоения исчезает в навязчивой неуверенности самого «непонятного» – неопределённого, поэтому опасного, не вписывающегося в словарные значения педагогики готовых ответов. «Отцы и дети» одинаково боятся неизведанного, подвергая, тем самым, собственную жизнестойкость угрозе убывания. Здесь предаётся забвению главное: на кладбище абсолютного отсутствия нельзя совладать собой именно потому, что жизнестойкость здесь не встречается и не востребуется. В.С.Высоцкий: «Удивительное рядом, но оно запрещено».

Непонятное, удивительное, неопределённое, необычное – испытательный полигон и питательная почва жизнестойкости.

 Необыкновенное и необычное никогда не объяснимо в готовых терминах специализированного знания, определяющего пределы и всему находящему предел. Между тем, как говорил Эпикур, «всё, что имеет предел, то имеет край; а край – это то, на что можно смотреть со стороны; стало быть, края Вселенная не имеет, а значит, и предела не имеет. А что не имеет предела, то беспредельно и неограниченно». Жизнестойкость крепнет перед лицом тайны, всяческим необычным и объяснений не имеющим. Тревога и страх, онтологическая неуверенность в своём бытии, неуверенность в стратегии выживания («опять попал в непонятное!») – симптом нехватки воображения, а поэтому отсутствия зеркала Возвышенного как самостоятельного мыслящего присутствия. Напротив, сборка новых сценариев из старых фрагментов, встреча сценариев оригинальных, представляющих различные онтологии, их интерпретация на фоне ускользания от аффектов агонального дискурса «по ходу дела» усиливает потенциал каждого отдельного сценария жизнестойкости.

 Повседневный опыт учит, что встреча с фундаментально другим (иным) сценарием жизнестойкости нередко сопровождается когнитивным диссонансом, ксенофобией и аффектами агонального дискурса. Если персоны агрессивны и заранее настроены на войну («мы собственной гибели за веру не боимся»), то возможности аргументативного дискурса могут быть не использованы. Какой разговор возможен с теми, кто разыгрывает персонажей, воспринимающих вежливость как слабость, спокойствие как трусость, а терпимость как угодливость? Можно научиться толерантному отношению к другому, но научиться его любить – безнадёжное предприятие. Возвышенный разговор Возвышенных о жизненном пути может быть не мечтой, но перспективой в условиях подлинного диалога.                                       

Иные и другие понимания жизни, выраженные неожиданной мыслью, или понятия, использованные не в своем контексте, указывают на возможности свернутого (потенциально-нового) сценария жизнестойкости. Вспомним Марселя Пруста: если мужчина покорён дамой, то не только ею как женщиной. Встреча в ресторане – это окружение магией обстоятельств: музыкой, запахами духов, сервировкой стола, пейзажем, светом цветных лазеров, близостью танцующих пар, подробностями тела, разговорами за соседними столиками, свернутыми в этой даме. Жизнестойкость не есть лишь смутное или отчетливое проявление инстинкта самосохранения, склонности, способности, мотива; жизнестойкость – это совокупность и контекст всех подробностей, энергетика которых заставляет мужчину буквально публично (не только для этой женщины, но и для других) демонстрировать свою мужественность-жизнестойкость настоящего джентльмена. С этой точки зрения жизнестойкости нет вне контекста конкретных угроз и опасностей. Она реализуется на границе двух пределов: а) склонностей, способностей, мотивов, где инстинкт самосохранения действует как внешняя побудительная причина среди других причин (и не более того); и б) ситуативных угроз, которые, будучи незамеченными, превращаются в опасности. «Хитрая» жизнестойкость не допустит перевода угрозы в опасность (страх опасностей неопределённости – симптом невроза).

Жизнестойкости нет вне ансамбля контекстов, полифонии факторов её усиления вместе с набором конкретных угроз и опасностей. Она реализуется на границе двух пределов: а) склонностей/мотивов и б) угроз/опасностей неопределённости.

Кратко расшифруем сказанное. Мы помним, что склонность – это инстинкт самосохранения, принявший, благодаря социальной дрессуре, цивилизованную форму. Её инструментальной формой выражения является способность. Благоприятные условия стимулируют актуализацию склонностей, однако склонности и способности сохраняют связь с инстинктом; например, опыт дрессуры проявляется именно в нерефлексивном автоматизме их проявления. Мотив относится к сфере самых общих побуждений (самопроекты быть совершенным, быть здоровым, быть профессионалом и т.д.) и в этом качестве оценивает и конституирует себя в зеркале Возвышенного. Что же касается угроз, то они связаны с неопределённостью будущего, которое подаёт знаки потенциальной опасности. Угроза становится опасностью, когда не предвидится и не предвосхищается: равнодушие к своему будущему свидетельствует о приоритете воображаемой идентификации перед символической. 

Психологи, психоаналитики, педагоги говорят о жизнестойкости либо в терминологическом контексте здорового образа жизни; либо, как священники, заводят великий плач по поводу комплекса кастрации, безбожия и неверия молодых людей в авторитеты. Жизнестойкость утверждается и конструируется перед лицом опасности, в совокупности угроз, в контексте встречи с другими стратегиями выживания, тогда как тот же психоанализ сводит жизнестойкость к тематике травматического события, неврозу и психозу. Дело не в ограниченности самого психоанализа, но в оригинальной поликонтекстуальности проблематики жизнестойкости. Она не может быть модной темой гуманитарных размышлений. Она не верифицируется в терминах какой-либо одной дисциплины, ускользая в предметность другой. Она, наконец, вообще не может концептуализироваться, выпадая из пределов научного (аргументативного) дискурса. Ближе всех к теме нарративный дискурс.      

Феноменологический анализ жизнестойкости предполагает изучение всех факторов её усиления – смеха и форм его бытования, неопределённого и непонятного, необычного и необъяснимого, таинственного и опасного.

Относительно форм проявления смеха следует говорить о паремиях (шутках, остротах, пословицах и поговорках), иронии и пародии, гротеске и гиперболе, фигурах умолчания и жестах отрицания, комическом и трагическом, анекдотах и весёлых историях (список велик). В том числе здесь предполагается подход к постижению Истории как истории истерик.

Рассмотрим вопрос об угрозах, представляющих опасность для жизнестойкости. Мы знаем: чтобы усилить собственную жизнестойкость, необходимо выйти за пределы поднадзорности ветхозаветного Возвышенного и публичного пространства невроза, оставаясь в теме жизнестойкости. Напомним, что Ветхий Завет в нашем контексте понимается как «шолом» – зеркало агональных дискурсов, кровавых гражданских войн, денежных страстей и смертных страхов. Новый Завет – «иериния»; понимается нами как зеркало воздержания от страстей, мир покоя, света Фаворского, тепла и радости. Это общие схемы сценариев жизнестойкости.

 «Выйти на поверхность» означает, помимо всего прочего, не только трансцендирование за рамки привычного, но и обращение к топологии и соответствующей, указывающей «места», терминологии. В значениях топологической терминологии вопрос о месте угроз – это вопрос об их местонахождении (местоимении). Надо решить, где находится потенциальная опасность для персональной жизнестойкости. Начать следует с топики угроз. Где потенциальная опасность – во внешней среде (во вне), возле неё, внутри – в ближайшем окружении или в себе? Что надо делать, чтобы не впасть в паранойю, если угрозы поняты, но обстоятельства (контексты) реальной опасности ещё не сложились? Какие опции необходимы по сборке новой концепции жизнестойкости, способной преодолеть уже наступившую опасность? Что надо делать, если угрозы поняты, но обстоятельства (контексты) реальной опасности ещё не сложились? Какие опции необходимы по сборке новой концепции жизнестойкости, способной преодолеть уже наступившую опасность? – Вообще говоря, инстинкты самосохранения, склонности, способности и мотивы преобразуются в понятие «жизнестойкости», если подвешиваются и проблематизируются вопрошанием, которым мы не в состоянии совладать.

 

Жизнестойкость и смех

Ранее мы говорили, что среди всех «усилителей» жизнестойкости существу по имени Смех принадлежит особая роль. Смех позволяет видеть перспективу нового, поскольку фиксирует видимость, позволившую себя увидеть благодаря высмеиванию (хотя для неё, как «непонятной», может и не быть готовых слов). Он задерживает видимость публичной жизнестойкости в цитатах и анекдотах даже в условиях авторитарной монологичности, нацеленной на подавление всякого диалога. М.Бахтин: смех есть сила утверждения; сила телесно-амбивалентная, родам подобная, когда вселенная, умирая в схватках, рождает новую жизнь. Существо Смех не обнажает или разоблачает, оно творит экономию присутствия, сокращая его чопорность и претензию на вечность смертельной шуткой или поговоркой, метко убивающей любую амбицию.

 Здесь бесследно исчезает вопрос типа: если смех доонтологичен, то обладает ли он присутствием сам по себе (а не смеющийся, не объект смеха)? – Обладает и овладевает: взрыв смеха означает его же потерю для кого бы то ни было, для любой презентации; в этом процессе не окончательное и смертельное утоление желания его завершает, но умирание утоления (хотения желания). В раскатах смеха умирание вновь и вновь наслаждается собой, отрицая онтологию истины/лжи. Противоположные друг другу суждения типа «марксизм жив, марксизм мёртв» вне метафизики, поскольку оба высказывания одинаково могут быть верифицированы как истинные или лживые в зависимости от фундаментализма (позиции) суда и судящих. Марксизм – ни жив, ни мёртв; он просто умирает, убывая из живой памяти живых в библиотеку, в архив истории политико-экономических учений.

 Смех представляется как дар чистого различия, как телесный символ перевода «несбывшегося» – желаний, проектов, стремлений в онтологическую задачу, заданную событием убывания жизнестойкости. Когда тревожное сознание поднадзорности оборачивается беспокойством колебания между сценариями жизнестойкости, тогда появляется смех, символически и телесно свидетельствуя о становлении человека новым концептуальным персонажем. Смеясь, мы меряем и сбрасываем маски, проверяя их на адекватность собственности – публичной и персональной жизнестойкости. Игра различия и повторения ведется отсутствующим принципом (принципом всех знаний о мире), которого всегда не хватает, т.е. непредставимым принципом — смертью.

Смех ею и является, беспринципно низвергая всевозможные принципы: радостно смеясь, мы расстаемся со своими страхами-фобиями. Смехом высмеивая присутствующие места (как места мести), мы иначе видим себя, проектируя концептуальные персонажи, которые были бы адекватны пространствам реализации публичной или персональной жизнестойкости. С этой точки зрения аффекты ксенофобии (и гетерофобии), аффекты мести-мстительности, принципиальны. Их принцип — месть другим местам из-за того, что они в него не вместимы (в принципе). Когда место скукоживается до символа самого себя – до «точки Ничто», замирает мстительность. В этой точке сам человек находится вне обладания, ничем не владея: он и внутри и вне мести. Скажем языком Хайдеггера: постав себя в точку Ничто требует не только сознания уничтожения, но и сознания невозможности понимания себя или внимания к себе как уничтожающемуся.

На грани жизни и смерти мы забываем об идентичности – самооценивании и качестве нашей жизнестойкости в проекции на Возвышенное: не перед кем себя воображать. Его зеркало завешивается как во время грозы или в присутствии покойника. Рефлексия выключается и наступает странное успокоение, затишье в центре урагана. В автоматизме привычных действий проступает графика надмировой и надличной силы, властно влекущей к спасению либо к жертве. Такие жёсткие сценарии, имеющие место быть, например, во время эпидемий или перед смертельной схваткой, – предмет рассмотрения в «театре жестокости», проект которого обрисован в книге Антонена Арто «Театр и его Двойник». На наш взгляд, перед нами лучшее немедикаментозное средство исцеления от обсессивных неврозов.

В таком театре зрителю предлагается буквально «измерить» свою жизнестойкость посредством особенной формы сопереживания происходящему на сцене: ему сообщается «метафизическое искушение». Актёр-протагонист «сердцедействует» (не лицедействует) подобно природной стихии – злой и свирепой, безразличной к «маленьким домашним радостям» зрителя. Благодаря самоотождествлению с протагонистом, зритель, какой-то частью своих концептуальных персонажей, освобождается от проекций и оценок как зеркала Возвышенного, так, и это принципиально, – от надзора натурализованных символических форм (ролей, обязательств, ожиданий, навязанных социумом). Зритель перестаёт быть зрителем себя и других. По замыслу Антонено Арто зритель здесь, во-первых, освобождается от обыденной повседневности; во-вторых, открывает в себе «Двойника», свободного от невротической рефлексии, от энергетических затрат, связанных с удержанием символической идентичности.

Жизнестойкость пересмеивается дважды: во-первых, смех раздаётся над сценариями и стереотипами публичного поведения, выставленными на обозрение (значит, на смех), значит, над самой смертью, отличающей себя от любого присутствия. Во-вторых, персональная жизнестойкость хохочет, смеясь как над своим, так и над другим сценарием. Поэтому жизнестойкость предшествует поведению, не давая ему лгать о себе. Отсюда очевидность поверхности тела свидетельствует о силе жизнестойкости красноречивее «внутренних тайн души», всегда временных по содержанию (если не верить в загробную жизнь). Кроме того, что жизнестойкость рассматривает себя в зеркале Возвышенного, она так же отзеркаливает себя в оценочных суждениях – мнениях и ролевых ожиданиях. Если для ребёнка необходима оценка его поведения в суждениях и мнении взрослых и сверстников, то для невротика – в суждениях «соответствия» (в ролевых ожиданиях господствующих означающих, т.е. других).

Даже во сне жизнестойкость придумывает себе всяческие испытания, подразумевая, в кошмарных снах, опасности всегда враждебного окружения. Но враждебность одолевается спонтанность смеха, который, по Фрейду, ходит сам по себе и уходит, когда захочет. И смех, и грех; и смех, и ужас; и смех, и слёзы…Смех сам себя захватывает врасплох, приходя к присутствию; он вечно желает преставлений (презентации), исчезая в них. Вот Н.Заболоцкий: «Прямые лысые мужья сидят как выстрел из ружья»; здесь не за рифму отвечает смех, а за порох и гром спонтанного обрушения публичной позы – и это живые люди? и это мыслящие тела? – «вот прибыли гадкие делегатки». Перефразировав Ницше, можно сказать: смех – это вечное возвращение жизнестойкости, поскольку повторяется только то, что уходит безнадёжно и безвозвратно. Жизнестойкость ничего не представляет, кроме себя самой, а поэтому не поддаётся онтологическим операциям отождествления, сравнения, аналогии, будучи «бытием-под-вопросом» (или «не» ставшего бытия).

 Речь идёт о становлении новых форм жизнестойкости, неотделимых от поисков новых человеческих способностей. В этом смысле жизнестойкость всегда говорит «не» ставшим «всеобщими» способам выживания или способностям жить. Не случайно библиотекарь Хорхе («Имя розы», Умберто Эко) драматично поджигает книгохранилище монастыря: он знает, что тут находится второй том «Поэтики Аристотеля», посвящённый смеху и комедии. В этом качестве книга угрожает ветхозаветной жизнестойкости мирового порядка. И если она будет в публичном пользовании, то станет нестерпимо опасной для порядка, основанного на жёсткой религии, метафизике, идеологии и педагогике готовых ответов («Мы ведь знаем, что Христос никогда не смеялся»). Идя навстречу угрозам и опасностям, отрицая предшествующие способы и способности жить, жизнестойкость подвешивается безосновно и безусловно: старые основания уже не работают, новые слова ещё не найдены.

Безосновно подвесить какой-либо объект, значит, поставить под вопрос онтологическую картину мира, в которую включен этот объект. Жизнестойкость всегда подвешена, поэтому не является предметом философско-метафизической рефлексии, «размещаясь» на границах феноменологии, эпистемологии, философской топологии и т.д. Вопрос к мышлению (к зеркалу Возвышенного) «как жить?» повторяется трижды:

- первый раз как образец трагической жертвенности: персонажи творят события, погибая в ореоле легенд, мифов, сплетен и слухов (это, по Ницше, история во плоти – весёлая и мужественная погибель);

- во втором повторении жизнь критической мысли обнаруживает нежизненную стойкость сценариев, играемых похожими друг на друга концептуальными персонажами (Маркс: «история повторяется дважды, один раз в виде трагедии, другой раз – в виде фарса»);

- третье, королевское повторение, усугубляет первое и второе мышлением о жизни как неизменной, где «будущее прошлого» (М.Бахтин) есть клонирование предстоящего как сбывшегося, что самоубийственно.

Третье, самоубийственное повторение, уничтожает концепт «развития» вместе с гегелевским «снятием» (закон отрицания отрицания). Но оно утверждается как «абсолютное преступление» в отношении господствующих сценариев публичной и персональной жизнестойкости, бросая им вызов. Теперь сбывшееся прошлое предстаёт архивом нереализованных сценариев жизнестойкости, а будущее.

– грядущим неопределённым, наплывающим предстоящими небывалыми человеческими способностями мыслить и жить.

 Все формы мышления о жизни, о смысле достойной жизни вместе с их образами и образцами живут на границе – между архивом нереализованных сценариев и неопределённостью предстоящих.    Жизнестойкость не имеет своей суверенной территории, обнаруживаясь в оценочном отношении к обстоятельствам жизни и мысли.

Смех усиливает жизнестойкость тем, что он ни присутствие, ни отсутствие, будучи подношением присутствия в его собственном исчезновении. Он не дан, но подвешен на пределе собственной презентации: высмеять собственные слабости, посмеяться над трудностями жизни – жест утверждения. Вместе с тем именно смех обнаруживает утопическую (абсурдную, в сущности) надежду на отсрочку от смерти. Тогда и жизнестойкость может быть понята как мужественное присутствие перед лицом собственного умирания.

 

      Выводы статьи:

1) Понятие "hardines" (жизнестойкость), введённое в научный обиход американским психологом и философом Сальватторе Мадди, предполагает взаимосвязь включенности (вовлечённости), контроля (участия в событиях) и вызова (принятия жизненных рисков). События жизни интерпретируются как обстоятельства вызова и испытания персоны на умение превратить изменения в собственные способности и возможности. Подход С.Мадди мы интерпретировали в логике «объект-знание», где различные дискурсы (агональный, нарративный, аргументативный) и порождаемые ими аффекты, перцепты, концепты определяют отношение персоны к зеркалу Возвышенного. Аффекты сопровождают архаически-ветхозаветную жизнестойкость, перцепты – средневеково-мистические практики усиления жизнестойкости, аргументы – рационально понятую новозаветную жизнестойкость индивидов и групп.

 2) Образы Возвышенного – смысловое зеркало мышления, думающего о жизни (смысл – это то, что нас смыкает или размыкает с кем-то). Возвышенное всегда отсутствует как воображаемая точка-идеал на горизонте, которая ускользает (вместе с горизонтом) по мере приближения к ней. В точках мысли (сингулярностях) сгущаются персональные надежды и мечты, иллюзии и фантазии о жизни. Сосредотачиваются «точные» отсутствия непредставимого – нехватки, дефициты, пустота бессмыслий. Они требуют презентации (представления), восполнения энергией идеализации. Это «третий в диалоге» (М.Бахтин), который невидимо присутствует при любом разговоре с собой и другим. Идеальная предметность Возвышенного конституируется энергией (интенцией) молитвенного поклонения, мысленного диалога, творческого экстаза, принципиальностью поведения, красноречивого молчания, скорбного плача по усопшим, бодрого конструирования социальной утопии и т.д. Так рождаются принципы (регулятивные идеи); возвышенные сущности и существа; социальные Утопии и антиутопии; Бог верующих, теологов и философов; Благо мудрецов, Истина учёных, Образ художников; Добавленная стоимость бизнесменов и т.д. Во всех случаях Возвышенное расщепляется на ветхозаветные и новозаветные толкования. В первом случае Ветхий Завет понимается как «шолом» – зеркало агональных дискурсов, кровавых гражданских войн, денежных страстей и смертных страхов. Новый Завет, во втором случае, понимается как «иериния», зеркало воздержания от страстей, мир покоя, света Фаворского, тепла и радости, предполагая альтернативу протестантского и/или рационально-прагматического прочтения. Внутреннее напряжение текста обеспечивает его жизнестойкость – сценарную трансляцию во времени

3) Доонтологические (дометафизические) толкования природы смеха, очевидности взаимосвязей смеха и жизнестойкости, позволяют, во-первых, видеть в смешном и юморе средство усиления жизнестойкости (по-настоящему смеётся лишь жизнестойкий; жизнестойкость проявляется в чувстве юмора). Во-вторых, методология изучения смеха может быть применима для постижения жизнестойкости с позиции адресата (Возвышенного), в логике «объект-знание», где истина объекта неотделимо от устанавливающей её процедуры (метода как надзирающего оперативного знания того, о чём знать.

4) В наследии М.Фуко «эпистема» трактуется в значении исторически-конкретной связности слышимого и видимого, «слов» и «вещей», когда властью эпистемы им приписывается тождество или различие. Воспитание «эпистемологично», поскольку заставляет нас видеть и слышать только так, и не иначе. Зазор слов и вещей провоцирует мысль на творчество, будучи пространством преодоления устаревшего понимания жизни или его (пространства) творческого восполнения Поэты стремятся к образной живописности, живописцы – к поэтической образности. В зазоре слов и вещей становятся способности. Натурализация (реификация) или «мистификация» слов или вещей может быть, соответственно, причиной невроза или психоза. Здесь слово стремится стать вещью (отождествиться с материей жеста, звука, осязания в пределе дискурса шизофрении). Тождество оборачивается аффектом утраты прошлого и будущего: шизофреник переживает интенсивности вечного «здесь и теперь». Невроз требует от персоны воплощения ожиданий и проекций других в материальность социальной роли и позиции. Невозможность такого воплощения до конца открывает возможность критики и самокритики: вечно «грозящий пальчик» совести – симптом дискурса невроза (каждый из нас невротик в той мере, в какой подчиняется «пальчику» – символическому обязательству, непрерывному во времени).

 5) Учение о. П.Флоренского о взаимообразной смене ритмов обратной и прямой перспектив, образов «храма и рынка», позволило обнаружить два основных сценария жизнестойкости. Внутри себя они расщепляются на пределы, условно обозначенные как «ветхозаветный и/или новозаветный» и «персональный и/или публичный». Им соответствуют практики идентификации, определяющие тип жизнестойкости в размерности вариаций: «раб и/или протестант», «ролевой функционер и/или душевно-творческая личность». Третий основной сценарий рождается в попытках преодолеть когнитивный диссонанс между ними.

6) Когнитивный диссонанс, переживаемый персонажами по-гамлетовски, мучительно и трагично («развинтился сустав времени»), в логике «объект-знание» предстаёт колебанием между сценариями жизнестойкости. Воображаемая самоидентификация персоны здесь реализуется в «становлении кем-то», в проективном изобретении (слияние невозможно) «на себя примеренных» концептуальных персонажей, душевно близких персоне. В поисках оптимального сценария изменяются персонажи, в которых мы играем, но главное – изменяемся мы сами. С этой точки зрения жизнестойкости нет вне контекста конкретных угроз и опасностей. Она реализуется на границе двух пределов: склонностей, способностей, мотивов, когда инстинкт самосохранения действует как внешняя побудительная причина среди других причин (и не более того); и ситуативных угроз. «Хитрая» жизнестойкость не допустит перевода угрозы в опасность (страх опасностей неопределённости – симптом невроза). Феноменологический анализ жизнестойкости предполагает изучение всех факторов её усиления – смеха и форм его проявления, неопределённого и непонятного, необычного и необъяснимого, таинственного и опасного. Местонахождение потенциальной опасности для персональной жизнестойкости предполагает исследование топики угроз. Где потенциальная опасность – во внешней среде (во вне), возле неё, внутри – в ближайшем окружении или в себе? Что надо делать, если угрозы поняты, но обстоятельства (контексты) реальной опасности ещё не сложились? Какие опции необходимы по сборке новой концепции жизнестойкости, способной преодолеть уже наступившую опасность?

 7) Жизнестойкость не имеет своей суверенной территории, обнаруживаясь в оценочном отношении к обстоятельствам жизни и мысли. Показной, предназначенный клонированию и поклонению сценарий самоубийственен. В его отрицании сбывшееся прошлое предстаёт архивом нереализованных сценариев жизнестойкости, а будущее – грядущим неопределённым, наплывающим предстоящими небывалыми человеческими способностями мыслить и жить. Все формы

мышления о жизни, о смысле достойной жизни вместе с присущими ей образами и образцами живут на границе – между архивом нереализованных сценариев и неопределённостью предстоящих.

 В этом смысле дружба и любовь сильнее смерти, поскольку, переходя за её предел, они делают её неспособной помешать нам принять участие в судьбе другого.

И в завершение. Если смех, будучи подношением активного присутствия в его собственном исчезновении, сбрасывает амбиции и претензии персон, возникает творческий зазор. Для творений. Тогда смерть не приходит, и не уходит. Как смех. Он не дан, но подвешен на пределе собственной презентации: высмеять собственные слабости, посмеяться над трудностями жизни – жест утверждения.

Продолжение текста следует: поджидание ожидает. Наследим.