M.S.Volokhonskaya. Imagined way of the academic discourse

In this article to dear reader the discourse analysis of daily textual practice of higher education in Russia from positions of lakanovsky psychoanalysis is offered to familiarize with attempt. As a material for the analysis the document generated by one absolutely true story rather one small part of this document which becomes a subject of discussion is used.

Keywords: psychoanalysis, language, text, discourse, theory of four discourses of Lakan, narcissism, academic psychology

Сведения об авторе: Волохонская Марина Сергеевна, к. пс. н., доцент. РГПУ

им. А. И. Герцена, Санкт-Петербург Тел.: +7 921 988 17 49,

e-mail: [email protected]

 

Статья публикуется впервые

В.А.Мазин

ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКИЙ ДИСКУРС

И ИНТЕРЕС К ПСИХОАНАЛИЗУ

 

В этой статье речь идет о месте психоанализа, его отношении с академическими науками на основании прочтения работы Фрейда «Интерес к психоанализу».

Ключевые слова: психоаналитический дискурс, официальная наука, теория четырёх дискурсов Лакана, различие.

 

1. МЕЖДУМЕСТИЕ

ПСИХОАНАЛИЗА

Психоаналитическое знание рождается в результате радикального отхода от фонологоцентрического Западного мышления, того мышления, которое поддерживается верой в тождественность голоса, логоса и истины. Осмысление Фрейдом работы бессознательного поставило под вопрос это действующее, по меньшей мере, со времен Платона тождество. Более того, с появлением психоанализа статус голоса радикальным образом изменился, он стал отчасти озвучивать бессознательную работу письма. И, наконец, само понимание истины стало совершенно иным. Психоанализ – не результат накопления знаний в какой-то области. Психоанализ – не продолжение некой традиции, несмотря на то, что следы его задним числом обнаруживаются у самых разных мыслителей. Психоанализ – особый случай [Zwischenfall], представляющий разрыв в традиционном положении наук о человеке. Изобретение Фрейда оказалось настолько же принадлежащим Западной мысли (после Эмпедокла и Сократа, Декарта и Спинозы, Гегеля и Маркса), насколько и чуждым ей.

В 1913 году, в работе «Интерес к психоанализу» Фрейд предельно осторожно подходит к вопросу о положении психоанализа в поле научного знания. В первом предложении этой статьи он заявляет: «Психоанализ является медицинским методом, направленным на лечение определенных форм нервности (неврозов) посредством психологической техники» [25:5]. Психологическая техника противопоставляется технике физиологической, органической, медицинской. Таким образом, уже самое первое предложение оказывается парадоксальным. Фрейд говорит: психоанализ является медицинским методом, буквально – врачебной деятельностью [ärztliches Verfahren], но при этом не прибегает к врачебной технике; или, иначе говоря, психоанализ является медицинским методом, но при этом не пользуется медицинским методом. Причем, когда Фрейд говорит о психологической технике, он имеет в виду не технику, связанную с наукой психологией, а то, что психоанализ прибегает не к фармакологическим, электрическим, гидромассажным и прочим средствам материального воздействия на тело, а работает с мышлением, речью, языком. Полем психоаналитической работы, как сказал бы Фрейд, является царство духа – представления, воспоминания, суждения. Об этом свидетельствует первый же раздел второй части статьи «Интерес к психоанализу», «Лингвистический интерес»: «толкования психоанализа являются, прежде всего, переводами с чуждого нам способа выражения мыслей на привычный для нашего мышления» [25:20]. Психоаналитик – это, таким образом, своеобразный переводчик, «специалист в вопросах лингвистики, как теоретических, так и практических» [24:142]. Ничего удивительного и в том, что Жак Лакан, провозглашая в «Римской речи» 1953 года настоятельную необходимость Возврата к Фрейду, в первую очередь говорит о том, что необходимость эта вызвана забвением основ психоанализа, падением «интереса к функциям речи и полю языка» [10:12]. О том, что своеобразие психоанализа заключается в работе с речью, пишет в 1925 году первый биограф Фрейда, Франц Виттельс: «психоаналитикам, лучше других известно, что человек изобрел язык, чтобы скрывать свои мысли. Поэтому мы меньше прислушиваемся к тому, что пациент говорит, чем к тому, чего он не говорит, что он говорит дважды, или что он высказывает в особенных выражениях» [1:82]. Психоаналитик подходит к языку как к подвижной системе означающих, в которой собирается и пересобирается говорящий и желающий субъект. Не стоит забывать и о том, что путь к психоанализу лежал для Фрейда, в частности, в исследовании лингвистических проблем, в изучении функционирования речевого аппарата. В 1894 году вышла в свет его книга «Об афазии», в которой психические расстройства рассматривались как нарушения перевода между различными психофизиологическими системами.

Если в первом абзаце статьи «Интерес к психоанализу» Фрейд утверждает, что психоанализ «является врачебной процедурой», то третий абзац он начинает с того, что психоанализ является не только ей: «Однако только медицинское значение психоанализа не могло бы послужить основанием для представления его кругу ученых, интересующихся синтезом наук» [25:6]. Даже если психоанализ представляется кому-то медицинской процедурой, то ей он явно не ограничивается. В психоанализе есть нечто такое, что может заинтересовать тех, кто имеет интерес к синтезу наук. Фрейд пытается привлечь к психоанализу других ученых, но заинтересован ли он сам в синтезе? Не обязательно в синтезе наук, хотя бы для начала просто в синтезе. Синтез, единство представляются Фрейду «чем-то само собой разумеющимся», не требующим вмешательства разума. Об этом он пишет Лу Андреас Саломе через два года после выхода в свет «Интереса к психоанализу», 30 июля 1915 года: «Меня крайне редко интересовал синтез. Единство мира кажется мне чем-то само собой разумеющимся, чем-то не требующим особого внимания. Отделение одного от другого, разделение на части того, что сливается в первичную массу – вот что меня привлекает... В общем, я – рьяный аналитик и полагаю, что синтез не представляет никаких трудностей, если первоначально провести анализ» [33:310]. Такая диспозиция Фрейда принципиальна для понимания психоаналитической клиники: аналитический процесс – процесс дифференциации. В теоретическом отношении Фрейд последователен. Возможно, кто-то пленен синтезом, но психоаналитическая мысль движима различением, и это утверждает ее в поле языка и речи, в символическом регистре, в котором нет ничего, кроме различий. В языке нет никаких позитивных сущностей, есть лишь различия. Значение не прикреплено к означающему, но возникает в употреблении, в свободных ассоциациях, в символической цепи. Об этом сообщает Фрейд, предлагая говорить все, что приходит в голову. Об этом речь у Фердинанда де Соссюра в «Курсе общей лингвистики». На этом настаивает Лакан, говоря о необходимости ухода от воображаемых подобий к символическим различиям. Сама психоаналитическая практика основывает на априорных различиях в топологии мест, занимаемых аналитиком (объект а) и анализантом (расщепленный субъект).

Если третий абзац «Интереса к психоанализу» выводит психоанализ за рамки медицинского значения, то четвертый и заключительный абзац своего рода введения в статью вообще упраздняет первый («синтетический») абзац: «Итак, я оставляю в стороне медицинский интерес к психоанализу и объясню на ряде примеров то, что я сейчас утверждал об этой совсем юной науке» [25:6]. Врачебный интерес отложен в сторону. Фрейд предлагает для рассмотрения восемь областей, в которых приложим психоанализ. Принципиально важно, что каждое такое приложение предполагает трансформацию самой области приложения. О каком интересе он говорит? О двух – о возможном психологическом и непсихологическом. Можно сказать, Фрейд демонстрирует в этой работе восемь сфер приложения психоанализа, восемь очагов возможного «внешнего» синтеза. Для психоанализа же в этом интересе речь может идти как о его саморазличении через Другого, так и об отношениях с Другим.

Фрейд отдает себе отчет в том, что психоанализ как новая парадигма появляется в разрыве со сложившимся знанием – медицинским, психиатрическим, философским, психологическим [40]. Он сам указывает на этот разрыв, когда отводит психоанализу своего рода промежуточную позицию: между медициной и философией. Это положение стоит понимать буквально. Психоанализ – не синтез медицины с философией, но – ни медицина, ни философия. У него оказывается непереносимый для позитивистского мышления статус разрыва, меж-статус. Он – между уже занятыми местами и не стремится в нарциссическом порыве на чье-то место претендовать, он – в между-местии или, как сказал бы Фрейд, в междуцарствии [Zwischenreich]. На его взгляд, «психоанализ только страдает оттого, что оказался между медициной и философией» [31:199-200]. Медики полагают, что психоанализ – нечто из области философии, а философы – из медицины. Он – между («философской») абстракцией и («медицинской») конкретикой. Понятно, что «современным врачам выбор такого предмета исследования пришелся не по вкусу. Медиков учили придавать значение только анатомическим, физическим и химическим факторам. Они не были готовы принимать всерьез психику и поэтому отнеслись к таким исследованиям равнодушно и скептически» [31:197]. Фрейд придавал значение именно анатомическим, физическим и химическим факторам в допсихоаналитические времена. Именно от этих факторов он ушел.

Фрейд не только отходит от органической модели этиологии расстройств классической психиатрии, но и от психогенной модели Шарко, чтобы установить психоанализ на зыбкой почве субъективности, памяти, вытеснения. Его революция состояла в освобождении психического от господства органического. В своем выступлении на V психоаналитическом конгрессе в Будапеште в 1918 году, известном как «Пути психоаналитической терапии», Фрейд говорит: «Психическое является настолько особенным, что ни одно сравнение не может полностью отразить его природу» [30:203]. Автономность психических процессов от физического мира и их непрерывность – вот в чем, можно сказать, состояла революция Фрейда «номер один». Революция, произошедшая в связи с написанием в 1895 году «Наброска одной психологии», революция, поставившая под вопрос легитимность идеалов научности в отношении психического. Это, разумеется, не означает, что Фрейд окончательно порвал со своим прошлым, с верой в точную науку и идеалы научности. Более того, эта вера, это желание учредить психоанализ в рамках научной парадигмы образует то, что Феликс Гваттари называет «изначальным дефектом» психоанализа, поскольку именно в этом желании коренится жажда «обнаружить универсальные структуры души» [2:205]. И действительно вытесненная научная жажда универсального то и дело возвращается. Призрак универсального преследует фрейдовский дискурс о сингулярном. И все же, психоаналитическая революция не могла совершиться, если бы Фрейд не искал выхода из господствующего позитивистского дискурса. Нет ничего удивительного в том, что выход в новое дискурсивное пространство само это пространство и конституирует. Именно этот выход, а не речи о мужской истерии, или сексуальной этиологии неврозов вели к невозможности дальнейшего взаимопонимания с научным миром. История этого невозможного понимания еще более остро ощущается сегодня, во времена господства неопозитивизма.

 

2. БЕЛОМУ МЕДВЕДЮ С

КИТОМ НЕ ВСТРЕТИТЬСЯ

В «Случае Человека-Волка» Фрейд описывает эту невозможность понимания, используя метафору из мира фауны:

«Белому медведю с китом, как говорится, драку не затеять, поскольку у каждого из них своя стихия, и вместе им не сойтись. Так и мне не о чем спорить с теми, кто трудится на поприще психологии или невропатологии, если они не признают исходные положения психоанализа и считают результаты психоаналитических исследований выдумками» [29:173].

Дело, на наш взгляд, отнюдь не в признании или непризнании исходных положений психоанализа. Дело – в различных стихиях, в невозможности попасть друг к другу. Дело – в дискурсивных различиях, ведь именно дискурс – та стихия, в которой обитает человек, точнее, – в которой вновь и вновь конституируется субъект. Более того, речь идет о двух противоположных дискурсах, которые Лакан назвал университетским (производным господского) и психоаналитическим. Важно и то, что психоаналитический дискурс, как отмечал Фуко, уже предполагает внутреннюю дифференциацию. В пределах одного дискурса – несколько, причем, на первый взгляд совершенно неподобных (Фрейд, Райх, Кляйн, Бион, Лакан…). В конечном счете, как показал судья Д.П.Шребер, каждый субъект – сплетение целой серии господствующих дискурсов.

Дискурс пребывает во множественном числе даже «в пределах» одного субъекта. Фрейд, разумеется, говорит об этой множественности в терминах не дискурсивных различий, но различных масс: «один и тот же» субъект принадлежит сразу нескольким массам.

Дискурс – не просто речь, не просто система рассуждения, но особый способ конституирования и видения себя и мира, форма его созидания и трансформации. Фрейд это прекрасно понимал. Еще в 1915 году во введении в статью «Влечения и их судьбы» он указывал на парадокс эмпирического и теоретического знания: уже при описании явлений «нельзя не применить к материалу некоторые абстрактные идеи, которые берутся, конечно, не только из нового опыта» [28:86]. Нет эмпирического мира по ту сторону дискурсивной стихии. По ту сторону – воображаемый эмпирей. Фрейд говорит: ученые предполагают, что их теоретические понятия выводятся из эмпирического материала, но материал этот оказывается у них в подчинении, если не сказать – в заключении, в умозаключении. Семьдесят лет спустя ученые-нейрофизиологи, сколь бы неожиданно это не показалось, повторяют вслед за Фрейдом вопреки классической науке: «к феномену познания нельзя подходить так, будто во внешнем мире существуют некоторые “факты” или объекты, которые мы постигаем и храним в голове. Полученные из опыта данные о мире особым образом утверждаются структурой человека, в результате чего мы получаем представление о «вещи» и возможность описать ее». Откуда вывод: «каждый акт познания рождает некий мир» [23:23]. Дискурс формирует мир с помощью значений, и при этом сам он не может быть ни прозрачным, ни замкнутым, ни стабильным. Психоаналитический дискурс как раз и отличается утверждением (в том числе и своей собственной) непрозрачности, разомкнутости и подвижности. Нет никаких предустановленных, априорных значений. Значение обретается в сингулярных ассоциациях субъекта. И значение никогда не одно, оно всегда уже во множественном числе. В этом – еще одна революция Фрейда. Он утверждает невозможность внутренней завершенности, полноты, связанности, законченности самого психоанализа.

Дело, впрочем, не только в невозможной встрече белого медведя и кита, и даже не просто в дискурсивных различиях. Дело не только в радикальной противоположности университетского (психологического, медицинского) дискурса и дискурса психоаналитического [15;21]. Дело в том, что психоанализ и психология конституируются вокруг, казалось бы, одного и того же объекта – человека, индивида, субъекта.

Из этого воображаемого единства объекта и возникает иллюзия, что психоанализ и психология говорят об одном и том же, о человеке, и, стало быть, встреча между ними возможна. Хуже того, возможен лабораторный синтез, монструозный гибрид белого медведя с китом. Основание такой иллюзии – вера в существование одного и того же эмпирического объекта, независимого от абстрактных идей, репрезентационалистская вера в прозрачность значений. Вера в потусторонний эмпирический объект дополняется тоталитарной верой в дискурсивную однородность и, стало быть, переводимость языков. Эта вера и заставляет говорить не только о возможности, но и о необходимости перевода психоаналитических толкований на язык психологии. Такого рода представления, очевидные для бюрократического университетского дискурса, разумеется, не согласуются ни с положением аналитической философии Витгенштейна о языковых играх, ни с представлениями Фрейда о значении абстрактных понятий, о которых «договариваются, постоянно ссылаясь на эмпирический материал, из которого они вроде бы берутся, но который на самом деле им подчиняется» [28:86], ни, тем более с идеями Шандора Ференци и Николя Абрахама об аллосемии, т.е. рассеивании значений в пределах так называемого «одного языка», и идиоматике субъективного дискурса.

Между тем, говоря о всегда уже подчиненном положении эмпирического, Фрейд утверждает не отражающий, а созидающий характер дискурса. Дискурс как социальная позиция, дискурс как позиция интерсубъективная – таково условие и конституирования субъекта, и возможность существования психоаналитической клиники.

 

3. ЭФФЕКТ СУБЪЕКТА

Само положение субъекта противопоставляет психоанализ психологии, и говорит о невозможности учреждения психоанализа в качестве фундамента психологии: «функция субъекта, установленная психоаналитическим опытом, в корне обесценивает все то, что именем психологии лишь прикрывается, и, в какие бы одежды ее положения ни рядились, остается всецело в рамках академической науки» [13:150]. В «Интересе к психоанализу» Фрейд полагает, что выводы, к которым пришел психоанализ, «должны иметь большое значение для общей психологии» [25:19]. Он даже мечтает о том, что психоанализ однажды может стать основанием для психологии. Фрейд мечтает, но верит ли он сам в такую невозможную возможность? Ведь несколькими страницами ранее он написал, что психоанализ начинается с погружения в субъективный мир: толкование сновидений – вот «с чего начинается история психоанализа, противопоставляющего себя официальной науке» [25:11]. Психоанализ не просто противопоставляет себя официальной науке, но многовековой метафизической традиции, идущей от Платона, согласно которой, как уже говорилось, тождественны голос, логос и истина. В толковании сновидений нет ни априорной истины, которую следует установить, ни сознательного господства голоса/логоса, ни незыблемой эмпирической субстанции.

Если психология числит себя наукой, то (психоаналитическим) субъектом она не занимается. Так называемая современная наука, т.е. научная парадигма, сформулированная в XVII веке, покоится на идеалах объективности, на исключении из своего дискурса субъекта. Объективность учреждается в изъятии субъективности. Только объективность, точная наука, объект которой обнаруживается всегда на одном и том же месте, и способна задать ориентиры человеческого существования. «Мы стремимся жить в мире уверенности, несомненности, твердокаменных представлений: мы убеждены, что вещи таковы, какими мы их видим» [23:13]. Официальная наука вселяет веру в себя, но никак не психоанализ, который едва ли правомерно называть «наукой о субъекте», но вполне можно «наукой субъекта».

Психоаналитический проект может и даже должен быть направлен не только на субъект, но и на официальную науку, которая изымает его из своих построений. Психоанализ одновременно обращен и к субъекту, и к его исключению, изъятию из современной науки, если не сказать к отвержению, отбрасыванию [Verwerfung], совершаемому в научно-паранойяльном порыве. Психоанализ утверждает, согласно лакановской формуле, «что субъект, изъятый из всех своих собственных высказываний, субъект деконструированный, возвращается в реальном; иначе говоря, субъект обнаруживается в самом своем стирании, в своей собственной современной могиле» [8:XI]. Не с этим ли заключением субъекта в современную могилу, не с этим ли механизмом его отбрасывания за пределы официально-бюрократического научного дискурса связано сегодняшнее навязчивое желание либо окончательно списать психоанализ в утиль в силу того, что он «устарел», либо превратить его в прошедший университетскую цензуру «современный психоанализ», то есть превратить его в safe psychoanalysis. Меняем расщепленного субъекта на центрированного учитываемого индивида, прекращаем заниматься бессознательным и приступаем к серьезным делам эго, усиливаем его за счет прекрасного эго эксперта, бетонируем иллюзию так, чтобы она стала реальностью, т.е. идеологически непрозрачной «правдой жизни», и все будет хорошо. Главное, чтобы в голову не пришло говорить о речи, желаниях и влечениях!

Именно понимание субъекта становится для самого Фрейда основанием утверждения психоанализа в качестве третьей – после Коперника и Дарвина – революции в истории знания о месте человека. Революция эта совершается именно в понимании субъекта, условий субъективации. Фрейд порывает с господствовавшей и по-прежнему господствующей сегодня картезианской традицией. Место центрированного мыслящего субъекта занимает расщепленный мыслимый субъект.

Революция, совершенная Фрейдом, не означает, что у него не было предшественников. Понятно, что и Артемидор, и Сократ, и Эмпедокл, и Спиноза, и Гете, и Кант «приложили руку» к психоанализу. Однако революция состоит как раз в радикальных различиях с предыдущими парадигмами мышления. Революция в том, что вновь складывающаяся система никоим образом не сводима к предшествующим. Фрейд – не Артемидор, не Сократ, не Эмпедокл, не Спиноза, не Гете и не Кант.

Фрейдовский субъект обращен к самому себе, и в этом отношении его основание – рефлексия как процесс познания самого акта познания. В этом отношении – возможность выхода из нарциссического иллюзионизма современной психологии и условие дифференцирующей психоаналитической клиники; в лакановских терминах, психоаналитическая клиника призвана вывести из воображаемого конфликта собственного я и другого в символическое измерение историзации своего я как желающего и мыслящего субъекта. В этом акте – «единственный шанс, который предоставляется нам, чтобы обнаружить нашу слепоту и осознать, что уверенность и знание других столь же подавляющи и иллюзорны, как и наша уверенность и наше знание. Именно этот особый акт познания того, как мы познаем, традиционно ускользает от нашей западной культуры. Мы настроены на действие, а не на размышление, поэтому наша жизнь, как правило, слепа по отношению к самой себе. Как будто некое табу говорит нам: “Знать о знании запрещается”» [23:21]. Сегодня это табу становится одновременно всё более и всё менее очевидным. Само воспроизводство масс-медиального общества потребления, в котором конституируется субъект, предписывает его унификацию, стандартизацию, индустриализацию, но не в коем случае не рефлексию, и в этом смысле запрет на знание о знании запрятан в таблице господского дискурса с S2 во главе. Именно в этом табу удел сегодняшнего стирающегося субъекта. Именно в нём исключение субъекта Фрейда.

Фрейдовский субъект конституируется в концептуализации расщепляющего вытеснения. Он – не субстанционален. Он не объективирован в академической научной парадигме. Он не обретает себя в рамках метафизики присутствия. Психоаналитический «субъект не гипостазирован, а гипотезирован, он всегда лишь предполагается; мы никогда не сталкиваемся с ним лицом к лицу» [8:XI]. Субъект – субъект бессознательный, точнее, – субъект бессознательного. Субъект – субъект виртуальный, возможный. Субъект – это скорее, говоря словами Деррида, эффект субъективности.

Что производит этот эффект?

– отчуждение от себя, возникающее при конституировании собственного я; отчуждение это вызывает к жизни субъект как представление, как возвращающуюся извне проекцию;

– отношения с другим; не может быть собственного я без другого, в другом – и условия моего рождения, и возможность признания моего существования и предписание моей смерти; в другом – возможность моего возникновения как желающего существа, ведь желание конституируется как желание другого; в идентификациях с другим – «свои» черты, метки присвоения;

– вытеснение, децентрирующее субъект, смещающее его с иллюзорной орбиты сознательного присутствия, «размещающее» его в пробеле между разнородными психическими инстанциями, разыгрывающее его судьбу на всегда уже другой сцене;

– следы памяти, которые парадоксальным образом предшествуют тому, кто их оставляет; в результате, в этой сцене «не найти точечной простоты классического субъекта» [5:287-8;335]; мнесическое письмо, выписывающее неисторизуемую историю субъекта, «делает из психоанализа не простую психологию, и даже не простой психоанализ» [5:290;337];

– отрицание как символическая замена вытеснения, как форма возврата, смещения и замещения вытесненного, оказывается в дискурсе Фрейда самим условием дискурса и возможностью психоанализа; 

– отчуждающее самообнаружение в инородном себе дискурсивном (символическом, идеологическом) пространстве; причем, парадоксальным образом это самообнаружение никогда невозможно как полное, исчерпывающее, завершенное, поскольку идеологический субъект конституирован нераспознаванием; таким образом децентрированный субъект оказывается вне себя, в предуготовленной ему символической купели.

Психоаналитический субъект выбит из нарциссической иллюзии самотождественности. Понятно, что такому субъекту не встретится с тождественным самому себе психологическим индивидом. Именно сегодня в связи с медиальным субъектом эта нетождественность оказывается совершенно очевидной: «психоанализ – это не психология, ведь даже самые сокровенные мысли, даже самые сокровенные переживания – сострадание, слезы, стыд, смех – могут быть переданы, доверены другому, не утратив при этом своей искренности» [7:42]. Психоаналитический субъект как субъект культуры оказывается вне себя и вне культуры. Он – в пробеле, между ними. Он никогда не может быть адаптирован к культуре, по меньшей мере, так как адаптируется к среде своего обитания кит или белый медведь. Он переживает неудобства в культуре [das Unbehagen in der Kultur]. Субъекту культуры в культуре неудобно, дискомфортно и даже жутко [unbehaglich]. Культура – та родина [Heimat], которая всегда уже возвращается как жуткая уродина [Un-Heimliche]. Культура – априорная патологизирующая нормализация.

Обнаружение субъекта в дискурсивном пространстве не предполагает единства субъекта не только в силу инородности дискурса. Само это пространство разнородно. Субъект многократно расщеплен и сверхдетерминирован. Он, как говорит Фрейд, принадлежит разным массам. Он, как говорит Витгенштейн, вовлечен в различные языковые игры. Он имеет различные идентичности, согласно тем дискурсам, частью которых он является, как говорят Лаклау и Муфф. Само понятие субъект – уже подлежащее. Субъект прописан дискурсивной позицией, которую он занимает.

В основании психоанализа субъективность, основанная на разрыве, расщеплении, нехватке. В психоанализе нет места конструкциям типа «подлинного я», «настоящей самости», «целостной личности». Субъект психоанализа расщеплен. Он никогда не становится «самим собой». Он – субъект в несовпадении с самим собой. Его субъективность в постоянном присвоении субъективности. Психоаналитический субъект – совсем не биологический индивид, не объект позитивистского сциентизма, не нейрогуморальная система, не когнитивно-бихевиоральная машина. Психоаналитический субъект не разместить в позитивистском дискурсе. В какую бы таблицу от официальной науки его под видом психологизированного объекта не занесли, он всегда уже будет где-то в другом месте. Сколько бы не подписывали его вслед за Максимом Горьким с Большой Буквы «Я», в психоаналитическом регистре он не зазвучит гордо, но зато он переживет архивацию, и в этом переживании эффект его вновь возникнет где-то еще.

Психоанализ пересматривает то положение субъекта, которое оставалось незыблемым в философии, начиная с Декарта. Субъект в западном логосе – «средоточие всего знания и в нем, на его основе обретается свобода и может проявиться истина». Так, психоанализ, по словам Мишеля Фуко, «стал теорией и практикой, сделавшей возможным наиболее значительное переосмысление приоритета субъекта, обладавшего в западной мысли, начиная с Декарта, несколько сакральным характером». Психоанализ «поставил под сомнение абсолютное положение субъекта» [37:42]. Психоанализ перестал нарциссически выписывать его с большой буквы.

История психоанализа это еще и история собственного забвения, вытеснения своих начал, своих безосновных оснований. История психоанализа это еще и история забвения окончательно неисторизуемой истории самого субъекта. Вот что говорит Феликс Гваттари: «Гений Фрейда, или, возможно, его безумие, натолкнулось, обнаружило возникновение субъективного континента, который философия, история религии и литература разрабатывали лишь на расстоянии. Затем он разработал теоретические инструменты, аналитическую технику и поддержал создания школ и международных институтов, так что вопросы, которые оказались вначале обнаженными, тут же закрылись. Для меня дело не в «сохранении» Фрейда, но в обретении средств разработки и эксплуатации того континента, который он по сути дела случайно открыл» [4:48]. Континент этот не субстанционален, не занимает места, не музеефицируется. Континент этот имеет историю, но не собирается в хронологии. Континент этот – по ту сторону логики современности. Порывая с современным Декартом, Фрейд оказывается не современным [modern], а постсовременным [post-modern]. И само словосочетание, столь популярное сегодня в России, «современный психоанализ» в точности указывает на возврат в лучшем случае к Декарту и, что куда страшнее, к официальной науке с ее таблицами, графиками и решетками распределения индивидов.

 

4. МЕЖВРЕМЕНЬЕ: ТАКОЙ

НЕСОВРЕМЕННЫЙ

ПОСТСОВРЕМЕННЫЙ

ПСИХОАНАЛИЗ

Постсовременность описывает, если не сказать предписывает медиальный субъект. И в эпоху виртуальной, кибернетической, масс-медиальной реальности психоанализ куда уместнее в своей между-местности сегодня, чем когда бы то ни было. Он куда уместнее своим не-у-местным, не топографическим, не анатомическим, не органическим представлением о психической реальности. Медиальный субъект – в пробеле, промежутке, интервале [Zwischenraum], как в пространственном, так и временном отношении. Диспозиция психоанализа «между», диспозиция субъекта «между», разрыв с господствующим и господским (в лакановском смысле) дискурсом предписывает постсовременную диспозицию психоанализа.

Понятие постсовременности, как известно, было разработано Жаном-Франсуа Лиотаром. Парадокс заключается в том, что, сколько бы Лиотар не говорил о том, что постсовременность – не исторический период, появляющийся вслед за современностью, именно так ее чаще всего и понимают. Таков типичный результат эксплуатации мысли академически-бюрократическим дискурсом. Понимание постсовременности в рамках линейных классических представлений о времени оказывается абсурдным, по меньшей мере, по двум причинам. Во-первых, мы всегда уже живем в то время, которое нам со-временно. Во-вторых, если мы ставим постсовременность за современностью, если мы выстраиваем историю в хронологическом порядке, то следуем духу современности в ее стремлении к последовательной исторической периодизации [19;20]. В концептуализации понятия «постсовременность», Лиотар как раз основывается на представлениях Фрейда о времени, в первую очередь на механизме последействия [Nachträglichkeit]. Именно эта психоаналитическая категория и указывает на априорную несовременность самой современности. Само стремление списать Фрейда с корабля современности, столь принципиальное для «современного психоанализа», указывает на обращение с ним с позиций сегодняшней официальной науки, базирующейся не только на объективации и классификации, но и на линейном сознательном представлении о времени. Исключительно внепсихоаналитическое обыденное представление о времени, истории, знании является априорным условием словосочетаний типа «Фрейд устарел» и «классический психоанализ не работает».

А если он работает, если он слишком хорошо работает в той культуре, которая требует эффективности, результативности, продуктивности? Точнее, а что, если он работает на эту самую культуру? Тогда ответ на этот вопрос: «Психоанализ работает слишком хорошо, и это делает его таким опасным! Он – лучший капиталистический наркотик!» [3:216]. И тогда психоанализ опасен в первую очередь для себя самого.

Попытки систематизировать психоанализ, превратить его в таксономический свод данных до сих пор ни к чему не приводили. Показательна в этом отношении история с эго-психологом (по сегодняшней российской официально научной классификации – с «современным психоаналитиком» [22]) Дэвидом Рапопортом, который всю жизнь стремился систематизировать, классифицировать, упорядочивать психоанализ, а в конце жизненного пути пришел к выводу, что шел по ложному следу. В течение всей жизни он занимался превращением психоанализа в строгую психологическую науку, пока не понял, что психоанализ всегда будет писаться в субъекте, что он всегда будет приписан телу Фрейда, корпусу его текстов. Вывод, который сделал Рапопорт, заслуживает невероятного уважения. Однако урок Рапопорта, конечно же, никому не может быть уроком, кроме самого Рапопорта.

В то же время, еще одним свидетельством того, что Фрейда не приписать никаким бюрократическим стандартам современной науки, служит его устойчивое желание не превращать психоанализ в глобальную интерпретационную машину, в метадискурс, в то, что Лиотар назвал Большим Рассказом [Grand Récit], то есть той Историей (типа Христианства, Коммунизма, Капитализма), в которую верит большинство. Лиотар в 1980-е годы предполагал, что подобного рода глобальные тоталитарные истории, претендующие на роль метадискурса, невозможны. И все же Лиотар описывает и то, как идеология капиталистической технонауки стремится стать метадискурсом, чему сегодня мы являемся свидетелями. Между тем Фрейд парадоксальным образом стремится, как избежать претензий психоанализа стать в метадискурсивную позицию, так и сам его в эту позицию ставит. Фрейд – поле борьбы двух противоположных в этом отношении желаний.

Желание Фрейда неинституционализировать психоанализ, сохранять по его собственному выражению в splendid solitude его автономию, его промежуточный статус сталкивается с противоположным желанием – повсеместно психоанализ распространять, создавать международные институты и т.д. Фрейд одновременно и содействует империалистической экспансии психоанализа, и противостоит ей. Вот два признака этого внутреннего противостояния. Во-первых, Фрейд не хочет превращения психоанализа в мировоззрение (1901). Во-вторых, он сопротивляется его систематизации (1914). Чем же опасна бюрократическая систематизация, помимо отвержения [Verwerfung] субъекта, помимо превращения его в статистически исчисляемого и учитываемого индивида? Опасность заключается в превращении самого психоанализа в миф. Таков парадокс современности: сциентизация оборачивается мифологизацией. Миф этот, охватывая все мироздание, нацелен уже не на постижение, не на анализ, а на то, чтобы придать «чувство безопасности целой социальной группе. На первое место в психоанализе выдвигается популярная мифологическая система, в соответствии с которой, на основе этого мифа, и будет перестроен весь мир социальной группы» [18:163]. Так совершается одна из нарциссических конверсий: бессознательной целью оказывается собственная безопасность; защита от гипотетических внешних атак оборачивается защитой от психоаналитического дискурса. Психоаналитическое сообщество стремительно превращается в то, что Лакан назвал в связи с деятельностью МПА в ОВЗоАД – в Общество Взаимной Защиты от Аналитического Дискурса: «Они, видите ли, знать не желают того самого дискурса, которым само их существование обусловлено» [16:27]. Отрицание такого рода указывает на процесс вытеснения психоаналитического дискурса.

Движение вспять к нарциссическим идеалам позитивизма парадоксальным образом перекликается с сциентистским желанием быть современным. Депрессивный характер этого желания заключается в том, что оно может быть лишь желанием желания и не более того. Откуда следует и то, что стремление угнаться за всегда уже ускользающей в масс-медиальной дыре современностью, ставит перед необходимостью признать кризис самой этой современности. Так, нарциссическим образом, приходится одновременно объявлять по сути дела о своей собственной смерти и своей собственной современности: психоанализ умер! да здравствует современный психоанализ! В связи с желанием осовременить психоанализ Лакан задается радикальным вопросом о желании науки: «Если мы можем, несмотря на принципиальные и не вполне еще себя проявившие последствия желания аналитика, психоанализ к поезду современной науки все-таки прицепить, то почему не задаться вопросом о том, какое желание стоит за современной наукой?» [14:171].

Какое бы желание не стояло за сегодняшней технонаукой, желание психоанализа по определению не может лежать в ее господском поле. Дискурс Фрейда всегда был обращен к себе, а не к некоему внеположенному научному объекту. Внутренняя рефлексия, постоянная направленность дискурса на себя, анализ парадоксов языка и характеризует Фрейда как постсовременного мыслителя. Именно Зигмунда Фрейда, наряду с Марселем Дюшаном (в эстетической парадигме) и Нильсом Бором (в парадигме научной), Жан-Франсуа Лиотар приводит в качестве примеров постсовременности.

Не удивительно, что один из настойчивых вопросов, один из вопросов, от которых невозможно в психоаналитическом регистре уйти: каково желание аналитика? В чем отличие желания аналитика от желания современного ученого, сегодняшнего адепта современной техно-науки? Желание аналитика формулируется в аналитическом дискурсе. В чем же особенность этого дискурса?

 

5.ОСНОВАТЕЛЬ ДИСКУРСИВ-   

НОСТИ ПРЕДПИСЫВАЕТ РАЗ-

ЛИЧИЯ

Один из возможных ответов на этот вопрос дал в своем выступлении на заседании Французского философского общества 22 февраля 1969 года в Коллеж де Франс Мишель Фуко. В этой лекции, как и в своей археологии знания вообще Фуко отводит Фрейду роль «основателя дискурсивности». Фрейд не просто создатель какой-то теории, не просто автор книги, не просто автор своих собственных текстов, но основатель дискурсивности, то есть тот, кто установил в пределах психоанализа «бесконечную возможность дискурсов» [34:31].

Причем, диспозиция основателя дискурсивности отличается от таковой «автора» романа и «автора» научной теории. «Автор» литературного произведения вызывает подражания, аналогии, а «автор» научной теории создает новую концепцию, и «акт, который ее основывает, принадлежит тому же плану, что и ее будущие трансформации; он является в некотором роде частью той совокупности модификаций, которые он и делает возможными» [34:33]. Например, пересмотр текстов Галилея может изменить наше представление об истории механики, но не саму механику. Пересмотр текстов Фрейда изменяет сам психоанализ. Так, «Набросок одной психологии» «всегда содержит риск изменить не историческое поле знания о психоанализе, но его теоретическое поле» [34:38].

Во избежание путаницы между учредителями дискурсивности и основателями наук, Фуко пользуется при их описании двумя различными понятиям: fondateur – основоположник в науке; instaurateur – учредитель дискурса. Учредитель дискурса предполагает возможность различий в «собственном» дискурсе. Как говорит Фуко, «установление дискурсивности всегда гетерогенно своим последующим трансформациям. Распространить некий тип дискурсивности – такой, как психоанализ, каким он был установлен Фрейдом, – это не значит придать дискурсивности формальную общность, которой она первоначально будто бы не допускала, – это значит просто открыть для нее ряд возможностей ее приложения» [34:34]. Когда речь идет об учреждении дискурсивности, то главное состоит в том, что дискурсивность эта делает возможным не столько подражание, не столько подобие, сколько различия. Фрейд сделал возможным ряд различий по отношению к его текстам, его понятиям, его гипотезам. Парадокс же состоит в том, что различия эти оказываются уместными в самом психоаналитическом дискурсе. Иначе говоря, психоанализ – это всегда уже Фрейд, но не только Фрейд – психоанализ. Такова одна из причин, по которой психоанализ пишется во множественном числе – психоанализы. Итак, первый парадокс: то, «что Фрейд основал психоанализ, не значит сказать – не значит просто сказать, – что понятие либидо или техника анализа сновидений встречаются и у Абрахама или у Мелани Клейн, – это значит сказать, что Фрейд сделал возможным также и ряд различий по отношению к его текстам, его понятиям, к его гипотезам, – различий, которые все, однако, релевантны самому психоаналитическому дискурсу» [34:32]. Психоанализы Ференци, Райха, Райка, Лу Саломе, Винникота, Биона, Фрейда…

Говоря о функции учредителя дискурсивности, Фуко предписывает неизбежность возврата к Фрейду, к его текстам. Именно идентификация с текстом Фрейда – условие становления психоаналитика. Дискурс Фрейда – место рождения аналитика. Не может быть психоанализа без текстов Фрейда в качестве референциальных точек, даже если и не эксплицированных. Нет психоанализа без «возврата к Фрейду», без трансформирующего прохождения сквозь корпус его текстов. На выступлении Фуко в Коллеж де Франс присутствовал Лакан. В дискуссии после доклада он напоминает о своей программе: «…возвращение к Фрейду – это есть, в конце концов, то, что я поднял как своего рода знамя…» [34:45]. Проект Лакана, таким образом, – осмысление функции основателя дискурсивности. В пределах психоаналитического дискурса возникает второй парадокс: можно быть более радикальным фрейдистом, чем Фрейд. Лакана вполне можно отнести к тем, кто в большей мере следует мысли Фрейда, чем сам Фрейд. Неслучайно Лакан настойчиво утверждал себя до самой смерти в качестве фрейдиста, а не основателя новой школы.

Третий парадокс психоаналитического дискурса предписан направлением поиска истины. По меньшей мере, с 1897 года анализ связан с проектом самопознания. Дискурс психоанализа артикулируется в дискурсе субъекта. Этот парадокс известен как совпадение в психоанализе субъекта и объекта. Причем, такое совпадение подразумевает деконструкцию этой метафизической пары понятий, а не то, что объектом становится субъект. Такая артикуляция психоаналитического дискурса оказывается возможной через появившееся в том же 1897 году понятие психической реальности. Это не субъективная и не объективная реальность структурируется вокруг желания. Фуко отмечает принципиальный момент: именно психоанализ показывает, дискурс – «это не просто то, что проявляет (или прячет) желание, но также и то, что является объектом желания» [35:52]. Желание, как и связанная с ним истина, оказывается, таким образом, достоянием дискурсивности. В желании аналитика и анализанта конституируется смысл психоанализа.

С желанием связана цель психоанализа. С желанием аналитика и желанием анализанта. Поскольку дискурс никогда не бывает фиксированным, о чем Фрейд пишет все в том же введении в статью 1915 года, поскольку культура и ее субъект историчны, изменчивы, то неожиданной оказывается и цель анализа. Она заключается не в том, чтобы разобрать некую манифестную надстройку и обнаружить под ней томящуюся в заточении латентную тайну. Она заключается не в том, чтобы вскрыть то, чем является так называемая объективная действительность, не в том, чтобы найти «как все было на самом деле», а в обнаружении того, как создается эта самая действительность, кажущаяся объективной. Если психоаналитическая картина мира утрачивает свои метафизические основания (объективность, данность, хронологичность и т.д.), то, как это проявляется в созидающем ее дискурсе?

 

6. ДИСКУРС ФРЕЙДА

Дискурс Фрейда не мог не структурироваться в метафизических понятиях. Каждый принадлежит своей эпохе. Каждый в той или иной мере со-временен. Однако судьба этих понятий при их встраивании в психоаналитический дискурс такова, что они утрачивают метафизическое звучание. И в этом отношении Фрейд выпадает из своей позитивистской эпохи. Он – пост-со-временен. В результате, например, бессознательное Фрейда практически не имеет ничего общего с бессознательным Брентано или Гартмана. Только в рамках метафизического дискурса можно говорить, например, что признание бессознательного – признание психоанализа, что Фрейд и, скажем, Юнг в своей апелляции к бессознательному принадлежат одной парадигме. Только в отношении с другими означающими категория «бессознательное» обретает свое значение. Ни о каком априорном значении того или иного символа в психоаналитическом режиме говорить невозможно. Психоаналитический дискурс выстраивается в отношениях между понятиями, а не в их «присутствии» в дискурсе. Попросту говоря, использование таких понятий как «бессознательное», «сопротивление», «перенос» никоим образом не является указанием на работу психоаналитического дискурса, ни тем более его гарантом. Напротив, «бессознательное», «сопротивление», «перенос» вполне могут обретать метафизическое звучание. Словами вполне можно жонглировать в пределах академического дискурса, якобы поддерживая психоанализ, но на деле его уничтожая. Словам этим вполне можно придать научные определения, и вписать их в официальный корпус академической науки. Только причем здесь психоанализ? Важны ведь не так называемые психоаналитические термины сами по себе, а синтаксис, который образуют означающие, важна дискурсивная форма, которую они образуют. Понятия разомкнуты; они не несут в себе значения, а обретают их в контексте, в отношениях с другими, в пробелах между ними.

Первую главу статьи «Бессознательное» Фрейд завершает следующими принципиальными соображениями, касающимися субъекта психоанализа во всей его дискурсивной многомерности. Фрейд не питает никаких иллюзий на тему прозрачности значения, возможности непосредственного доступа к бессознательным содержаниям. «Психоаналитическая гипотеза о наличии бессознательной душевной деятельности кажется нам, с одной стороны, дальнейшим развитием примитивного анимизма, который повсюду демонстрировал нам подобия нашего сознания, а с другой стороны – продолжением предпринятой Кантом корректировки понимания нами восприятия внешнего мира. Подобно тому, как Кант предостерегал нас, что нельзя не учитывать субъективную обусловленность нашего восприятия и считать наше восприятие идентичным тому, что воспринимается и не распознается, точно так же психоанализ предупреждает нас, что восприятие с помощью сознания нельзя ставить на место бессознательного психического процесса, являющегося его объектом. Как физическое, так и психическое необязательно в действительности будет таким, каким оно нам кажется» [27:140-141]. Итак, бессознательное – не объект сознания-восприятия, и сознание – не субъект, постигающий объект «бессознательное». Бессознательное – всегда уже гипотеза.

Психоаналитический дискурс – дискурс возможного, вероятного, гипотетического. В этом отношении не удивительно, что в 1950-е годы Лакан увлечется новой дисциплиной – кибернетикой. В лекции 22 июня 1955 года в противоположность точным наукам он говорит о науках, построенных на предположении, вероятностных науках, sciences conjectural. «Наука о том, что находится на том же месте, сменяется наукой о комбинации мест как таковых» [12:424]. К таким гипотетическим наукам и может принадлежать психоанализ.

Психоаналитический дискурс не только носит вероятностный, но и диалектический характер. Диалектичность его проявляется в постоянном вопрошании. Если академический дискурс сориентирован на ответы, то дискурс диалектический нацелен на постановку вопросов. Диалектика размечает оппозиции и разбирает их. Аналитический дискурс в этом отношении близок дискурсу деконструктивному. И это, разумеется, не некая абстрактная диспозиция, но само условие аналитической клиники. Ференци говорит о том, что вообще взял за правило на вопрос пациента отвечать контрвопросом «как ему в голову пришел его вопрос», поскольку утвердительный ответ перекрывает желание, приведшее пациента к вопросу. Ответ – предел анализа. Удовлетворение ответом не только ставит аналитика в позицию говорящего от лица Знающего (S2 оказывается в позиции S1 в лакановской формализации четырех дискурсов), т.е. конвертирует аналитический дискурс в университетский, но и перекрывает анализ как дифференцирующую клинику.

Диалектика вопрошания проявляется в деконструкции, которой в дискурсе Фрейда подвергаются метафизические оппозиции. Дискурс Фрейда при этом оказывает сопротивление самому Фрейду, что не удивительно, ведь он подвергает деконструкции самые фундаментальные оппозиции западного мышления – субъект/объект, присутствие/отсутствие, голос/письмо. Одновременное радикальному пересмотру подлежат и те оппозиции, на которых основывается медицинская доктрина психиатрии – норма/патология, больной/здоровый, доктор/пациент.

 

7. ПСИХОАНАЛИЗ КАК ДЕКОН-

СТРУКЦИЯ ПСИХИАТРИИ

В «Проблеме дилетантского анализа» Фрейд в присущей психоаналитическому дискурсу диалектической и гипотетической манере пишет: «возможно… больные в нашем случае не похожи на обычных больных, дилетанты, собственно, не являются дилетантами, а врачи как раз не могут предоставить то, что от них ожидают, но на чем они могут основывать свои притязания» [32:46]. Врач – не совсем врач, больной – не совсем больной, болезнь – не совсем болезнь, лечение – не совсем лечение. Фрейд по-прежнему пользуется медицинскими понятиями «врач» и «больной», но в тексте они утрачивают свое метафизическое звучание. Продолжая занимать свое место в дискурсе Фрейда, они обретают совершенно иной смысл. Смысл этот им придает дискурсивная позиция.

Психоаналитики – не совсем врачи, поскольку «не могут предоставить то, что от них ожидают», то, «на чем они могут основывать свои притязания». Иначе говоря, психоаналитики – совсем не врачи. Что это значит? Это значит, что психоаналитик не занимает позицию того, кто знает. Психоаналитик – не эксперт, не специалист, устанавливающий диагноз и предписывающий лечение. Психоаналитик не занимает активную позицию. Он не лечит пациента, того, кто пассивно отдает себя в руки специалиста со словами: вот я, больной, делайте со мной то, что следует, согласно врачебному канону. Больной, соответственно, не занимает пассивную позицию. Он – не пациент в общепринятом смысле слова. Он – не пациент, вопреки тому, что Фрейд, разумеется, продолжает пользоваться и этим медицинским понятием. Именно «пациент» занимает активную дискурсивную позицию, т.е. перестает быть пациентом в собственном смысле этого слова. Именно он должен говорить все, что приходит ему в голову. Более того, он – не совсем больной, хотя и этим понятием Фрейд пользуется повсеместно: «возможно… больные в нашем случае не похожи на обычных больных». Больной – не обычный больной. На то есть, по меньшей мере, две причины. Во-первых, понятие «больной» уместно в том случае, если установлено понятие «здоровый». Если словосочетания «физическое здоровье», «здоровое сердце», «здоровая печень» не вызывают особенных вопросов, то «психически здоровый» человек с психоаналитической точки зрения это… Тот, у кого успешно прошел процесс вытеснения, у кого «нормально» «функционирует» бессознательное? Иначе говоря, психически здоровый – невротик? Или, «психически здоровый» это тот, кто как бы непосредственно удовлетворяет свои влечения, т.е. – перверт? Или, «психически здоровый» это – тот, у кого бессознательное есть, но оно не функционирует, т.е. тот, у кого вытесненное подвержено массированному возврату извне. Иначе говоря, «психически здоровый» – психотик?

Во-вторых, болезнь в психоаналитическом дискурсе это компромиссное образование. Болезнь – это своего рода исцеление, – говорит Фрейд в связи с психозом Шребера. В каком смысле? В смысле защиты от бессознательного желания. Шребер сталкивается с бессознательным желанием испытать женское наслаждение в половом акте. Это желание оказывается нестерпимым. На этом желании и выстраивается его тщательно разработанная так называемая бредовая система. Для психиатра бред преследования, а затем и бред величия – симптомы паранойи; для Фрейда – означающие защиты. Переход от встречи с реальным собственного желания к приписыванию этого желания Флехсигу – первый ход защиты. Мысль «не я хочу стать женщиной, а он хочет меня как женщину» снимает с субъекта непереносимую ответственность за желание. Желание Шребера – желание другого, Флехсига. И, наконец, замена Флехсига на Бога делает желание Шребера не просто легитимным, но связанным с востребованным в эпоху распада мирового порядка мессианством. Теперь Шребер готов к превращению в женщину, поскольку оно санкционировано Мировым Порядком. Бред величия оказывается спасительным избавлением от неприемлемого желания. Болезнь разрешает конфликт желаний. Болезнь и есть своего рода излечение. Фундаментальная психиатрическая оппозиция болезнь/здоровье оказывается деконструированной. Как противопоставлять болезнь здоровью, если болезнь оказывается спасительным выходом из кошмарного конфликта желаний? Фундаментальная для медицины оппозиция норма/патология оказывается в психоанализе нерелевантной.

В курсе лекций «Ненормальные» Мишель Фуко пишет, что в XIX-м веке классическая медицина сменилась клинической. Если раньше целью было избавление от болезни и возвращение здоровья, то теперь объектом медицинского лечения стало само больное тело. Цель: вернуть пациента к нормальному состоянию. Понятие «нормальности» появилось после заключения безумия под стражу. Исключение фабрикует норму. Нормализация – вот, что стало самым важным. Клиническая медицина использует отныне такие термины, как нормальная температура, нормальный пульс, нормальное давление.

Что же является нормой для психического? Сновидение как состояние подобное психозу? Забывание, которое присуще практически всем людям, но представляет собой «расстройство» памяти? Оговорка, вырывающая из уст человека не то, что, как ему казалось, он хотел сказать? Перверсия как проявление инфантильной полиморфно-перверсивная сексуальности ребенка, на аутоэротических основаниях которой структурируется желающий субъект? Агрессивная реакция на другого? Любовь к фантазму масс-медиальной звезды?

Если Фрейд еще пользуется такими понятиями, как норма и патология, то они никак не утверждаются как оппозиционные. Если Фрейд и говорит о «норме» и «патологии», то аналитическая клиника отнюдь не предписана ими; она не предполагает приведение в норму, в согласие с всегда уже неудобной культурой. Если Фрейд еще пользуется метафизическим наследием, то Лакан, прорабатывая возможные структуры психики, разумеется, никакую «нормальную» структуру вообще не упоминает, поскольку для её образования не существует механизма. Фуко настойчиво показывает: безумие формулируется через исключение. Безумный исключен из всех четырех областей человеческой деятельности – труда, сексуальности и семьи, речи и говорения, игры, так что «Фрейд справедливо заключил, что безумцем… является лицо, не способное ни любить, ни работать» [36:10]. «Ненормальным» является тот, кого «нормальная» культура определяет в качестве такового, лишая права любить и работать. Разве вера в господствующие в обществе идеологемы, суеверия, стереотипы – норма? Этим вопросом задавался, между тем, сто с лишним лет назад признанный параноик Даниэль Пауль Шребер в своем очерке под названием «При каких условиях человека можно счесть душевно больным и поместить в психиатрическую больницу против его воли?» Нормален ли Шребер, если задается вопросом о легитимации нормы, изолирующей душевную болезнь?

Психоаналитический дискурс формировался Фрейдом под влиянием идеалов Просвещения, романтизма, диалектики. Не «прими стандарты», не «смири свое желание перед лицом господина», не «будь как все», а «познай самого себя», «твори свою историю в ее отличии от других», – вот по каким следам шел Фрейд. Упорствуй в своем желании! – вот на чем утверждал психоаналитическую этику Лакан. Если эти представления не соответствуют «духу» современности, то, перефразируя Гегеля, тем хуже для нее.

С рождением клиники медицина стала наукой, примкнув, таким образом, к другим развивающимся наукам – анатомии, психологии, химии, биологии. Заняв свое место среди общественных институтов, медицина оказалась связанной с политическими и социальными структурами. «Нормальность» приобрела политическую и социальную окраску. Поставив под сомнение основополагающие психиатрические положения, психоанализ сам оказался в позиции ненормального. Идеологические требования стандартизации субъекта, т.е. его аннигиляции, не могут не призывать к нормализации и сам психоанализ. Психоанализ, согласно идеологии технонаучного сциентизма, должен быть нормальным, валоризуемым рыночным продуктом, и если его нельзя превратить в нормальную науку, то нужно поскорее отправить его на свалку истории.

 

8. НОРМАЛИЗОВАТЬ

ПСИХОАНАЛИЗ!

Нормализовать психоанализ, значит, его сциентизировать. Требование современности: психоанализ должен, наконец, стать научным, занять «свое» «достойное» место. Его дискурс должен трансформироваться в университетский, официальный, академический. Нормализовать психоанализ, значит, унифицировать его, привести к общему знаменателю, превратить в нормальную науку в терминах Томаса Куна. Требование современности: психоанализ должен прекратить свое существование во множественном числе. Нормализация нацелена на то, чтобы психоанализ обрел свое единственное число. Иначе говоря, он должен наложить вето на гетерогенизацию своей дискурсивности и, тем самым, прекратить свое существование.

Сциентизация психоанализа предписывает парадоксальное его возвращение в допсихоаналитические времена. Он должен стать тем, чем он был до своего появления на свет. Сциентизация психоанализа предполагает превращение его в то, от чего он ушел в 1895 году – от попытки описания психических процессов в терминах «точной» «объективной» науки. Когда теперь требуют превращения психоанализа в объективную науку, оперирующую фактами, статистическими расчетами, экспериментальными показателями, то, прежде всего, возникает вопрос, а что такое – объективность? Эрнесто Лаклау называет объективными дискурсами те, которые установились настолько прочно, что об их изменчивости забыли. Речь вновь идет о нарциссической неразличимости, невозможности различить себя в господствующей идеологии. Объективность и есть идеология, объективность – это осадочная власть, возникающая, когда следы власти сгладились, когда забыто, что мир устроен политически [17]. Таким образом, не удивительно, что вопрос о психоанализе – вопрос политический. Сциентизация психоанализа под эгидой объективной науки, безусловно, имеет политическую окраску. Понятно, что требования, предъявляемые сегодня к психоанализу, – это те же требования, которые предъявляются и к субъекту. Он должен занимать место в официальном реестре, его жизнь должна иметь свою цену; он должен быть эффективным, продуктивным, приносить прибыль.

Нормализовать психоанализ, значит, привести его в согласие с господствующей рыночной идеологией, адаптировать к современной концепции неврологически-бихевиорального индивида, приспособить к политическому иллюзионизму автономного сознательного гражданина, т.е. того, кто, не раздумывая, воспроизводит «объективность».

С изменением места психоанализа в дискурсивном пространстве общества, меняется и его роль. В своих исследованиях Мишель Фуко показывает, что психоанализ может действовать как раскрепощающая дисциплина. Так, в Бразилии, «психоанализ играет положительную роль, разоблачая сговор между психиатрией и властью» [39:168]. Однако, на первый взгляд, удивительная судьба его ждет, когда он обретает власть, занимает господскую позицию. В США, например, на позицию психоанализа повлияло в 1960-е годы мощное антипсихиатрическое движение, в результате которого он отчасти занял место психиатрии. Оказавшись на господском месте, ассимилировавшись с психиатрией, стал её служанкой, психоанализ поставил под угрозу свое собственное существование.

В нормализации психоанализа таится угроза превращения его в манипулятивный инструмент господского дискурса. Нормализация направлена на контроль и управление. Психоаналитик должен быть «настоящим профессионалом», «специалистом», «экспертом». В лакановских терминах, он должен изменить своей дискурсивной позиции и занять господскую позицию. Иначе говоря, от психоаналитика требуется лишь одно – перестать быть психоаналитиком.

 

9. ДИСКУРС В ПЕРЕНОСЕ

Психоаналитический дискурс возникает вместе с дискурсом истерическим. Истерический дискурс ставит вопрос о желании, о собственном желании и желании Другого. Желание ищет свою причину, объект-причину своего желания, метонимическую частицу, которую Лакан называет объектом а. Психоаналитический дискурс поддерживает этот поиск. Он основывается не на априорном знании, а на поддержании истерического и исторического вопрошания. Психоаналитик занимает меж-местное «место» объекта причины желания. Психоаналитическая диспозиция должна открывать возможность для поиска анализантом желания, о чем и говорил Ференци в приведенной выше цитате. И в этом противоположность психоаналитического дискурса дискурсу академической науки психологии, дискурсу университетскому, как называет его Лакан.

Отношения между истерическим и психоаналитическим типами дискурса обнаруживаются в переносе. Фрейд поначалу описывает перенос как ложную связь. Субъект идет на ложную связь, лишь бы эта связь была. Перенос – не просто воспроизведение уже бывшего. Перенос – условие дифференциации, темпоральной пунктуации, историзации субъекта. Перенос и «есть» психоаналитическое между-местие. «Перенос создает, таким образом, промежуточное царство [Zwischenreich] между болезнью и жизнью, через которое и совершается переход от первой к последней. Новое состояние переняло все признаки болезни, но являются искусственной болезнью [artifizielle Krankheit]» [26:94]. Дело не в противопоставлении искусственной болезни болезни естественной. Фрейд ничего о естественной болезни не говорит и едва ли ему пришло в голову такое словосочетание. Дело в том, что в искусственной болезни осмысляется и собственно диспозиция субъекта «между болезнью и жизнью». В переносе не только само понятие «болезнь» оказывается под вопросом, но проясняется механизм структурирования симптома, субъекта как симптома. Психоаналитик не объясняет анализанту его симптомы, не предписывает ему от них лечение, но вместе с анализантом оказывается в междуцарствии, в котором возможна историзация субъекта. Психоаналитик не занимает позицию знающего господина, который должен все истолковать, все объяснить, сделать пациента (во всей двусмысленности этого «сделать»). Психоаналитик занимает позицию субъекта якобы знающего, как называет его Лакан. И это якобы как раз указывает на междуцарствие.

В так называемом «современном психоанализе», устремленном в дофрейдовские времена академической научности, как раз и происходит радикальная регрессивная перемена, точнее – подмена. Место субъекта якобы знающего, т.е. субъекта, который знает, что он не знает другого, но при этом знает, что представляет для анализанта фигуру знания и знает условия междуцарствия, занимает субъект точно знающий, точнее нарциссический субъект не знающий, что он не знает. Он наделен априорным знанием. Он знает субъект еще до появления субъекта. Он, хоть и не обращен в рефлексивном жесте к самому себе, он хоть и не знает самого себя, зато он «знает» другого. Ему не до субъекта, ему не до междуместия, ему не до сингулярности.

10. СИНГУЛЯРНОСТЬ НЕ ПРЕД-

ПОЛАГАЕТ ПРЕДПИСАННОЙ

ТЕХНИКИ

Психоанализ в единственном числе невозможен. Вплоть до того, что психоанализ вообще невозможно назвать определенным понятием [6:35]. Всякий раз, когда звучит слово «психоанализ», возникают «родительные» вопросы: психоанализ «чей»? психоанализ «кого»? психоанализ «чего»? Чем объяснить такую родовую неопределенность, если не сказать неопределимость психоанализа как такового?

В первую очередь тем, что истина в психоанализе принадлежит психической реальности, а сам субъект истины ею же расщеплен. Он рожден истиной. Субъект психоанализа – субъект желания, желающий субъект. Желание это – «на другой сцене» (Фрейд); желание это – «желание Другого» (Лакан). Эта логика и предписывает проект психоаналитического познания, самопознания, преобразования субъекта.

Положение истины в психоанализе не предполагает ее предсуществующего присутствия. Истина конституируется, во-первых, самим анализантом, во-вторых, всегда уже задним числом [nachträglich]. Такая диспозиция предписывает невозможность психоанализа до субъекта психоанализа, невозможность психоанализа «как такового». Психоанализ складывается в процессе психоанализа. Психоанализ формулируется в родительном падеже. Именно по этой причине нужно буквально понимать слова Лакана о том, что «Фрейд никакой техники нам не завещал», а также и слова самого Фрейда о том, что «аналитик не применяет ни инструменты, ни исследования, ни предписания медикаментов». Техника – в сингулярности, и эта сингулярность предписывает множественное число психоанализ