Глазами социологов и гуманитариев 10 страница

Вначале они высказывались как частичные персо­нажи, профессионалы. А потом заговорили как люди, дети человечества. И это выразилось в обобщенной, родовой оценке: как прекрасно! Эстетическое — об­щечеловеческая ценность. Его сфера всеохватывающая. Любой предмет, который оценивается утилитарно, эти­чески, политически, в принципе может одновременно получить и эстетическую характеристику.

В эстетическом сознании кристаллизуется мера ро­дового отношения человека к Миру. Сама потребность в эстетическом освоении действительности возникла на заре человечества как выражение крепнущей со­знательности, подъема, становления человека над чис­то природным существованием. Потребность сохра­нить, закрепить и передать будущим поколениям возникшую и утвердившуюся сознательность была од­ной из причин, породивших эстетическое отношение к миру.

Сохранить для себя и потомков вновь возникший мир, общественную жизнь — сохранить и продвинуть дальше от зоологических истоков — вот что прежде всего породило эстетическое отношение к действитель­ности.Из этого выросло художественное творчество, возникло искусство и стало непременным атрибутом родовой жизни.

Заметим, что эстетическое и художественное свя­заны друг с другом, неотделимы одно от другого, но отнюдь не тождественны. Эстетическое может присут­ствовать в любых формах человеческого существова­ния: в науке и технике, в личных отношениях и про­дуктах производственной деятельности — повсеместно. Оно вписано в природную основу, человеческого бы­тия и, может быть, там имеет свои самые глубинные корни. Но в искусстве, в художественных деяниях, в творчестве эстетический момент становится наиболее впечатляющим, представляется как бы в концентри­рованном виде.

Искусство в наиболее ярко выраженной форме тя­готеет к целостному восприятию мира, в центре кото­рого стоит человек. В его творениях находит глубо­кое отражение связь времен и поколений, прошлое, настоящее и будущее человечества. Еще философ про­шлого века немецкий романтик Фридрих Шлегель зая­вил, что благодаря художникам человечество возни­кает как цельная индивидуальность. Художник через современность, свое наличное творчество объединяет мир прошлого с будущим. Искусство призвано гармо­низировать человеческий мир и тем способствовать пониманию единства человечества.

В разных эстетических сочинениях многие авторы не раз выражали формулу о том, что предметом ис­кусства является человек, как живое целое во всем многообразии его сюжетов и отношений. Весь мир при­роды и социальности в искусстве представлен в человеческом видении не как отлитая в металле или бронзе прециозно точная форма предметов, а как целостный “образ” действительности. Мир искусства “очелове­чен”.

Прежде всего в нем впечатаны родовые черты лю­дей, общие как для любых эпох, так и для субъектив­ных фантазийных взлетов и оригинальных выкрута­сов. Для тех, кто размышляет об искусстве, всегда одним из первых встает вопрос: а для чего оно? Ведь оно не прагматично, его свершения не съедобны, они не согреют и не защищают от непогоды. Почему Род людей не жалел сил, забот, даже человеческой жиз­ни, чтобы выписывать силуэты на стенах пещер, вы­тачивать виньетки на зданиях, оглашать воздух се­рией неестественных звуков, разыгрывать сценки, имитирующие жизнь, и т. д. Еще Л. Толстой в своем трактате “Что такое искусство?” диву давался тому, что миллионы людей служат этому непонятному бо­жеству, обрекают себя на тягостные переживания и лишения. Никакие запреты, ни пуританские, ни му­сульманские ограничения, ни — “соцреалистические” цензурные не могли остановить страстей художествен­ного поиска. Видимо, художественное творчество и его результат — мир искусства — есть одно из наивыс­ших условий существования рода людей. Иной раз даже вновь и вновь повторяют пламенные высказыва­ния Ф. Достоевского о том, что красота спасет мир. Правда, ныне иронически вопрошают, услышав сей тезис: а не могли ли Вы указать точно дату, когда это спасение осуществится...

Тот же Лев Толстой, ориентируясь на сплачиваю­щее родовое воздействие искусства, говорил, что его назначение в том, чтобы перевести из области рассуд­ка в область чувства истину о том, что благо людей в их единении. Искусство — это орган жизни челове­чества, переводящий разумное сознание в чувство. Итак, эстетическое сознание имеет в себе образ чело­вечества.

Однако, утверждая этот тезис, мы сталкиваемся с парадоксом. Продукты эстетической деятельности, ху­дожественные ценности, даи весь процесс их произ­водства и потребления носят не столько родовой, сколько индивидуально-личностный характер. Дей­ствительно, художник, создающий эстетически цен­ный предмет или произведение, и те, кто их воспри­нимает, всегда преломляют ценностное сознание “через себя”, через неповторимое “Я”. Поэтому в акте созна­ния и потребления эстетической ценности не так-то легко улавливать и фиксировать тот образ человечес­тва, который наличествует в эстетическом всегда и повсюду.

Надо сказать,что выражение целостного состояния человечества в художественно-образной форме посиль­но далеко не всем видам искусства, и тем более его образным произведениям. Да они наэто и не претен­дуют. Целостный портрет человечества в эстетичес­ком преломлении может быть выражен лишь всей со­вокупностью творений художников определенной эпохи. В этом отношении можно было бы, перефразируя приведенное нами ранее гегелевское определение философии, сказать,что искусство есть своего рода “эпоха, схваченнаяв образах”.

Действительно, еслибы оказалось возможным одномоментно представить взорувсе наличные карти­ны, скульптуры, рисунки, театральные спектакли, ки­нофильмы, видеокассеты, слайды, компьютерные дискеты и т. д., тогда перед нами предстала бы мно­гокрасочная панорама жизни всего человечества в дан­ный момент его исторического бытия.

Но ведь есть еще и художественная литература во всем своем богатстве — от лирических миниатюр до мно­готомных эпопей, художественно-публицистические пуб­ликации в многоликой прессе, неисчерпаемый мир му­зыки, хореографии, телеспектакля и т. д. И в каждой из этих художественных модификаций единого процес­са эстетического освоения мира наличествуют свои типы художественно-образного моделирования действительнос­ти, необозримые в индивидуальной неповторимости и уникальности составляющих их творений.

Значит, спросит читатель, невозможно как-то уло­вить общий облик человечества в этой сфере? Нельзя же “объяснить необъяснимое”, как уверял Козьма Прутков. Ведь та основная форма, в которой эстети­чески отражается мир, то есть художественный образ сам по себе ориентирован на схватывание единичного, индивидуализирован, существует в конкретно-чувствен­ном образе, объединяет в себе и чувства и мысли. Все это верно.

Но верно и другое. Всякий художественный образ включает в себя не только единичное, но и общее, типичное, выражая это общее через индивидуально-неповторимое. Такая существенная особенность худо­жественной образности дает ей возможность выразить в себе и через себя любое общее, вплоть до общечело­веческого. Имея в виду это обстоятельство, В. Г. Бе­линский некогда замечал, что великий поэт, говоря о себе самом, говорит о человечестве, ибо в его натуре лежит все, чем живет человечество, и поэтому в его грусти всякий узнает свою грусть, в его душе всякий узнает свою.

Эта сторона художественно-образного представления действительности выводит подлинного художника к той огромной масштабности, границы которой опре­деляются очертанием всей совокупности “земношарности” человеческой практики.

В частности увидеть целое, в грани — весь объект, в одном человеке — человечество — искусство тыся­чекратно показывает, что ему это доступно.

Как точно выразил эту мысль в поэтическом афо­ризме У. Блейк (в переводе С. Маршака):

В одном мгновенье видеть вечность, Огромный мир — в зерне песка, В единой горсти — бесконечность, И небо — в чашечке цветка.

Поэтому мы вправе сказать, что в искусстве, подлинно великом искусстве,образ человечества переда­ется через облик человека.Точнее интегральные чер­ты времени, общечеловеческое выражаются в эпохаль­ных типических образах.

Достаточной силой образа владеет не каждый ху­дожник. Это счастливое достояние тех,кого именуют художественными гениями. Конечно, в какой-то мере способность выразить типическое, родовое обнаружи­вается в каждом творении искусства, отмеченного пе­чатью таланта. Однако в полной мере выход на уровень общечеловеческого содержания — это принадлежность тех творений, которые входят в золотой фонд худо­жественной культуры всего человечества, перешаги­вая столетия, этническую замкнутость, классовые чле­нения, поднимаясь над исторически преходящим. Никакие ряды перечисленийне могут вместить всебявсе то, что в искусстве воплощает общечеловеческое, от поэзии Ли Бо, фресок Аджанты и Эллоры, вели­чественность “Слова о полку Игореве” до симфоний Бетховена, фильмов Эйзенштейна и режиссерских на­ходок К. Станиславского.

Природа гениальности не высказана, она всегда при­тягивает и очаровывает. Гений — редкость. И ред­кость, не всегда и не сразу распознаваемая. Обычно гениями чаще всего называют тех, кто уже ушел, по­кинул нашу “юдоль греха и печали”. Когда современ­ников величают гениями, то это вызывает какое-то душевное неудобство. История многократно доказы­вала, что торопливость в величании кого-либо титу­лом гения отнюдь не всегда оправдывается. И наобо­рот, непризнанные при жизни, потом выявляются как ярчайшие представители Рода людей. Говорят, что Ван Гог при жизни не смог продать почти ни одной своей картины. Но разве сегодня художественный мир еди­нодушно не признает его гениальным выразителем об­щечеловеческих порывов.

Дар гениальности включает в себя ряд характерис­тик (острота восприятия, схватывание самого существенного, интеллектуальная мощь и прочее). Но, пожалуй, одна из коренных черт художественной (да и всякой иной) гениальности — это способность к пано­рамному видению мира и человека, тот универсализм, который позволяет ему быть рупором эпохи, глаша­таем Рода, выразителем всемирно-исторических собы­тий, бытьне “рядовым”, а именно “родовым”, выхо­дящимиз рода — это прерогативы гения. Гении есть во всех сферах жизни: в политике и военной страте­гии, в религиозном страстотерпии, в науке и дипло­матии, в изобретательстве и нравственном величии.

Но значительное число тех, кого величают гения­ми, относится к области художественного творчества. В 1947 году в США вышла книга Уолтера Бауэрмана “Исследование гения”. В ней он назвал 1000 имен. Конечно, его кругозор зациклен на евро-американс­ких персоналиях, в чем-то произволен. Но для наше­го изложения примечательно то, что из 1000 назван­ных им людей 392 человека — деятели искусства. Есть арабская пословица: “Чернила поэта стоят кро­ви мученика”. Для нас важно то, что художественный гений может изучить, нащупать, вскрыть те глубины родовой жизни, до которых ученому рационалисту (даже гениальному) докопаться гораздо труднее. Подлинный гений не стремится по-графомански во что бы то ни стало выделить себя из человечества. Однако он осоз­нает свою весомость и ответственность, ощущает на самом себе бремя общечеловеческих забот и дерзаний.

Наряду с оценкой мировой художественной куль­туры, взятой в ее вершинных проявлениях, следует указать и на те особые жанры, которые оказываются в состоянии представить генерализованный образ рода человеческого.

Речь пойдет о таком подходе и жанрам художес­твенного творчества, когда они дифференцируются по характеру соотношения в образности единичного с об­щим (по М. С. Кагану). При типологическом разделе­нии явлений искусства по способам конструирования образных моделей на основе принятого принципа вы­деляется несколько основных вариантов соотношения единичного и общего. Первый — с преобладанием еди­ничного над общим, второй — с известным равнове­сием и равноправием общего и единичного, третий — где обобщаемая идея не умещается в рамках жизне-подобных образов, четвертый — тот, который может быть назван символическим (обобщенное содержание в нем перевешивает чувственную конкретность), и по­следний вариант — аллегорический, где идея высту­пает как самодовлеющая. Нас в этой типологии инте­ресуют три последних варианта.

В образах, создаваемых в этих рамках, оказывает­ся возможным дать чувственно воспринимаемый целост­ный образ человечества. В самом деле, разве сказочно-фантастические жанры от собственно фольклорных сказок до философической прозы А. Веркора,от древ­ней мифологии до современнойфантастики (С. Лем, КобоАбе, братья Стругацкие, И.Ефремов, А. Ази­мов, К. Саймак,Р. Шекли и др.) не претендуют на вселенскую характеристику человечества? В сказоч­но-фантастической сфере, где художник получает мак­симальную свободу для продуктивного воображения, он может широко оперировать обобщенными образа­ми Человечества, строить предполагаемые картины его будущего, осуществлять своеобразный духовно-худо­жественный эксперимент.

В современной фантастике (от “научной” до “фэнтези) в образной форме представлены идеи всеобще­го порядка, общий ход реальной или гипотетической истории человечества, обсуждаются в раскованной фор­ме коренные социально-философские проблемы, каса­ющиеся идей всей цивилизации. При всем внутрижанровом различии самой фантастики она характерна тем, что создает эффект целостности, дает обобщен­ное толкование смысла бытия Человечества. Именно это зачастую придает ей философичность видения, сближает с системами собственно познавательной деятельности. Образные модели фантастического обозре­ния мира подчас помогают раскрыть такие грани че­ловека и человечества, которые трудно или почти не­возможно представить в повседневных формах жизни. В этомих сила.

Фантастика позволяет включить условие экстре­мальности, катализировать, ускорить события, апро­бировать варианты судьбы человечества. Она прони­кает в те стороны бытия, которых сторонится строгая наука, не берется воссоздать реалистическое искусст­во, опасается богословие. А что будет если... Если пос­тавить род людей в воображаемые обстоятельства, сгус­тить коллизии, проиграть веер возможных ситуаций. Все это может и делает серьезная (но и саркастичес­кая, ироническая, шутливая) фантастика.

Это своего рода “литература изменений”, помогаю­щая человечеству адаптироваться к стремительно из­меняющемуся ходу вещей, течению истории, миру, который грядет. Волшебная и философская, научная и социально-историческая фантастика — модные ху­дожественные средства моделирования глобальных си­туаций. Этим, в частности, и объясняется тот бум фан­тастики в искусстве, который продолжается ряд десятилетий.

Широкие возможности представления человечест­ва в целом дает тот тип образности, который имену­ется символическим. Один из ярких представителей символизма как художественного направления Анд­рей Белый полагал, что такие классические школы XIX в., как реализм, романтизм и классицизм, в высо­чайших точках своего развития ведут к символизму, потому что в нем судьба человека и человечества дана в образах. Однако речь у нас идет не только о кон­кретном направлении искусства, а о роли художес­твенного символа как специфической категории эсте­тического освоения мира. При его рассмотрении обращают внимание на то, что в отличие от образа, предполагающего некоторое предметное тождество самому себе, в символе делается акцент на выход образа за собственные пределы, на наличие некоторого смыс­ла, внутренне слитого с образом, но ему не тождес­твенного.

Если очистить символичность от восходящих к его мифологической соотнесенности загадочности, скрыт­ности, замкнутости в общении “сведущих”, то надо сказать, что символическая составляющая искусства не только не утратила своего эстетического значения, а напротив, все более выявляет свои творческие по­тенциалы. Стоит отметить связь символичности с иду­щими ныне процессами сближения философского и художественного начал, тенденций к интеллектуали­зации искусства, врзникновению и расширению того, что называют “образ — концепция мира”.

Появляются один за одним произведения “филосо­фичные”. В них заданная идея проникает в саму ткань произведения, во многом определяет его художествен­ную форму, символичность, аллегоричность. История знала немало тех художественных творений, сквозь форму которых проглядывала концепция жизни все­го рода людей. “Божественная комедия” Данте, “Фа­уст” Гете, музыка Вагнера и Шостаковича, кинолен­ты Феллини и Тарковского — все эти и им созвучные творения несут в себе родовые черты, облик челове­чества. Эта тенденция не только живет, но и нараста­ет в художественном сообществе.

За примерами далеко ходить не приходится. Поэ­зия литовца Э. Межелайтиса — яркое тому подтвер­ждение. Живописуя в книге “Человек” облик совре­менного человечества, сам он сознательно исходил из того понимания своей задачи, которую некогда удач­но выразил близкий ему по духу и стилю Уолт Уит­мен, считавший, что человек никогда не умещается “между сапогами и шляпой...” Э. Межелайтис прямо возглашал, что он писал своего рода декларацию Чело­вечества, более обобщенный ее вариант. В том же духе решал задачи в графике Стасис Красаускас — как и Межелайтис — большой художник небольшого народа.

Наше время дало также целую плеяду драматур­гов, стремящихся в сценическом искусстве символи­чески истолковать противоречия жизни человека, их глубинную сущность и исторический смысл. Назым Хикмет, Бертольд Брехт, Фридрих Дюрренмат и мно­гие другие представили “драму идеи” в их сложном взаимопроникновении со страстями человеческими. И наконец, во всем множестве изобразительных, музы­кальных, хореографических аллегорий возникает та образная иносказательность, которая всегда раскры­вает какую-либо существенную черту современного человечества. Воображение, фантазия, интуиция при­сущая искусству, художественному освещению дей­ствительности, помогают ухватить, узнать внутреннюю сущность целого, всего человеческого мироздания.

Таким образом, даже беглый обзор возможностей искусства позволяет сделать вывод о том, что оно в состоянии отразить не только личность и ее типичес­кие черты, но и совокупный образ человечества как целого. И все же логически строго пересказать этот образ нельзя. Он актуально вписан в сами произведе­ния художественного творчества, и “раскодировать” его можно только в процессе заинтересованного вос­приятия.

О характере изображения человечества в сфере эс­тетического освоения мира можно судить также и по существующим в обществе эстетическим идеалам. В них выражено понимание людьми самих себя, всего человечества с точки зрения того, какими они себя представляют и какими, по их разумению, они долж­ны, могут и желают быть. Реальное бытие идеалов имеет место на социально-психологическом уровне, они бытуют в рамках обыденного сознания. Именно там они живут, определяя эстетическую оценку всего про­исходящего с каждым персонажем и со всем челове­чеством.

В сфере теории идеалы формулируются, предстают в языковой форме, концептуализируются. По теоре­тически оформленной конструкции идеала можно су­дить о состоянии современного художественного мыш­ления и о состоянии дел с анализируемой нами проблемой. Идеалы — это формы выражения глубин­ных конкретно-исторических интересов как индиви­да, той или иной группы (единицы социального рас­слоения), так и всего человечества. В них интересы даны в максимально обобщенном, концентрированном виде. Они какбы увенчивают весь строй идей, прису­щих тому или иному субъекту деятельности, интег­рируя в себе все самое существенное, генеральные мо­ментыего самосознания.Идеал всегда есть духовное выражение определенной нормы, образа, отличающе­госяот повседневной действительности и обладающе­го побудительнойсилой к действию, тот образ совер­шенства, манящийориентир, на который равняются люди в своей деятельности.

В самой общей форме определить идеал можно было бы так: это идея, представленная как цель и ценность. В идеале выражена позиция индивида, группы, человечества в отношении реалии действительности. Та по­зиция, которая оценивает сущее с высоты должного, усматривает тенденции будущего в настоящем, осу­ществляет выбор и предпочтение. Идеал несомненно отражает реальность. Однако не в этом его специфи­ка, Она скорее в том, что идеал призван быть своеоб­разным духовным критерием многосложного процес­са освоения мира. Идеал, конечно, цель, то есть та точка в будущем, к которой устремлены побуждения и действия субъектов. Это та цель, которая властно детерминирует направленность деятельности, задает ейвектор. Однако это цель оцененная, выступающая как “цель целей” и вместе с тем как “ценность цен­ностей”. Это действительно предмет высших жизнен­ныхупований.

Мир идеалов многообразен как по своей “нацелен­ности”, “оце ценности”, так и по характеру того субъекта, в деятельности которого он прорастает. Он мно­гообразен и по сферам: от эпистемологического (науч­но-познавательного) до философского идеала. Каков же эстетический идеал? Обладая чертами, роднящи­ми его с другими, он вместе с тем четко специфичен. Прежде всего в нем более непосредственно выражена связь со всем человеческим. Можно согласиться с вы­сказыванием И. Канта о том, что нельзя мыслить идеал красивых цветов, красивой меблировки, красивого пейзажа... Только то, что имеет цель существования в себе самом (а именно — человек), может быть идеа­лом красоты, так же как среди всех предметов в мире только человек может быть идеалом совершенства.

Там, где есть развитые эстетические отношения, об­щечеловеческие и конкретно-исторические черты ро­дового идеала находят выражение в сознании и дея­тельности отдельных личностей, выступая как их своеобычное достояние. Идеал в этом случае выступа­ет как должная эстетическая ценность, некоторый эле­мент в общей системе ценностных ориентации.Имзадана эстетическая настроенность людей, та или иная окрашенность их вкусов и оценок. Эстетический иде­ал — это порождаемый воображением чувственновоспринимаемый образ того диалектически противоречи­вого единства вещей, которое именуют гармонией. Это образ, к которому устремлено прогрессивное развитие рода людского. В нем выражена цель, модель могу­щего быть обретенным вселенского совершенства, на­ходки и потери на этом пути.

Должная цель как желаемая и достигаемая гармо­ния, несущая в себе черты совершенства Человека и Человечества — необходимый момент эстетического идеала. Стоит заметить, само представление об этой “должной цели” может быть и “вывороченным наиз­нанку”. Там, где эстетизируется безобразие, воспева­ется дисгармония, делается попытка опоэтизировать низость, предательство и жестокость палачей, — там тоже есть некоторые идеальные конструкции, выражающие с позиции социальной реакции ее “должную цель”. И в них тоже может быть эстетический компо­нент.

В родовом эстетическом идеале выражаются нелич­ные общественные ценности. Но род не монотонно од­нороден, он многообразен. И в нем есть группы, клас­сы, сообщества, которые стоят в реальной оппозиции к общему направлению восходящего развития. Тогда в их эстетическом идеале происходит переоценка цен­ностей. Возникает ситуация, при которой подлинно прекрасное отбрасывается и обливается помоями, а тлен и гниение приукрашиваются и эстетизируются. Это тоже грань, срез родового идеала, от этого не от­махнешься. И все-таки глубинная суть эстетического родового идеала не в этих “неидеальных” образовани­ях. Подлинный эстетический идеал — тот, в котором наличествует совпадение нормативности и прогрессив­ности. Это возведение к образцу, возвышение к пре­дельному ориентируза счет поэтизации, целеустрем­ленной идеализации действительности.

Всякому идеалу присуща приподнятость над реаль­ностью. Иначе бы он не был идеалом. Это выражается в очищении его от типовых черт, несущих в себе при­знаки конкретности бытия. Поэтизация наличного и есть внесение в земную противоречивую связь собы­тий идеальных моментов, освящение явлений с точки зрения долженствования. Поэтому-то идеалы, пред­ставленные в творениях искусства (повторим это еще раз), как правило, символичны. Эта символичность многообразна.

Крупнейший отечественный философ А. Ф. Лосев, последний из плеяды “серебряного века”, подверг тща­тельному анализу мировой образ Прометея, полагая его как всемирно-исторический символ прогрессиру­ющей цивилизации (оговоримся прежде, что это об­раз цивилизации западной, евро-американской). Но все же он несет в себе и всечеловеческие черты. Прометей прежде всего — божество огня. А применение огня — это зримая граница, отделяющая людей от предлюдей, стадо от орды, зверя от человека. Но огонь, по­хищенный Прометеем у богов (как гласят древние мифы), — это и воплощение рубежного овладения при­родными силами, овладения одной из перво-сущностей, обладающей могучей энергетической весомостью. Этот образ, выросший из мифологических корней, живет до наших дней, пройдя долгий путь от Эсхила до Лайоша Мештерхази. Образ Прометея — это сим­воличное выражение подвига, совершенного для мир­ного блага людей, в нем воплощен идеал всечелове­ческой заботы и самоотверженности, пленяющей красоты благородства и неисчерпаемого величия че­ловеческого духа. Это идеал продуктивной созидатель­ной деятельности, символ творящих сил.рода челове­ческого, утверждения его самобытности, гордости, непобедимости. Во многихтворениях у разных наро­дов и в разные эпохи он обрастал различными граня­ми, трактовался неоднозначно,однако его идеальная суть в главном и основном сохранилась.

Толкуя об образе Прометея как выражении родо­вого мироощущения, не следует забывать, что он да­леко не для всех приемлем. Он не соотносится с тра­дициями Востока, устремленными не к переделке мира, а к “вписыванию” в него. Такой видный евро­пейский мыслитель, как Раймон Арон, полагал, что многие беды Человечества проистекают от того, что люди усвоили “амбицию Прометеев”. Для Герберта Маркузе Прометей не “смотрится”, потому что он не­сет в себе принцип продуктивности, активной жизне­деятельности. Ему Г. Маркузе противопоставляет На­рцисса и Орфея в качестве героев и символов иной действительности, символов погружения в субъект или в чувственное упоение.

Идеалы-символы меньшей степени обобщенности и конкретизированности проникаютсквозь все виды и Жанры искусства, выполняясвое функциональное на­значение — закрепитьэстетические позиции Человечества в оценке природных и жизненных реалии, са­мих людей. В эстетическом идеале находит свое вы­ражение мера нарастания и проявления общественно-исторической свободы. Она проявляется и оформляется в конкретно-исторических образах эстетического и ху­дожественного сознания, представляющих желанную картину совершенства в человеческом измерении. Об­раз прекрасного, воплощенный в облике свободного человека, — таков эстетический идеал прогрессивных сил современного человечества.

Своеобразно отражается человечество в своем нрав­ственном сознании. Определений нравственности Мно­жество. Споры вокруг них то возгораются, то затиха­ют. Видимо, оно никогда не получит абсолютно бесспорного завершения. Дело в том, что наличие нрав­ственности как внутреннего регулятива человеческих поступков, пожалуй, есть наиболее полное выявление человеческого в человеке. Наверное, утверждение нрав­ственного мира с присущим ему представлением о до­бре и зле, совести, стыде, пониманием справедливос­ти есть то, что окончательно выделяет человечество от других существ, делает его уникальным феноме­ном действительности. Рассчитывать и подсчитывать могут созданные человеком компьютеры, работать, даже в избирательном режиме, могут автоматы-робо­ты, испытывают страх и ярость и животные, но толь­ко люди способны к порывам бескорыстного доброже­лательства, угрызениям совести, нравственной несгибаемости перед тяготами и испытаниями.

Во многих современных этических сочинениях нрав­ственность обычно трактуется в трех основных ракур­сах (разумеется, имеются и иные оправданные теоре­тические развертки). Здесь мы принимаем три “измерения” нравственности.

Оно обнаруживается: 1) как нравственное сознание, т. е. система норм поведения, побудительных и за­прещающих, взятых в отношении к принципу “до­бра”, 2) как осознание и оценка этих норм (адекватно или неадекватно их содержанию) — нравственное са­мосознание, 3) как практическое применение или иг­норирование этих норм — реально практически нрав­ственное или безнравственное поведение.

В жизненных реалиях эти три“измерения” никог­да не совпадают. Суть нравственного становления в том и заключается, чтобыих предельно сблизить. В жизни сознательные нормы нравственности должны были бы максимально воплотиться в моральные убеж­дения и побуждения личности, а те, в свою очередь. воплотились бы в поступки высокой моральной цен­ности. Но... Но идеал потому-то так и обозначается, что он не совпадает с действительностью. Должное и сущее отнюдь не всегда (а сильнее сказать, крайне редко) совпадают. Недаром бродят в массовом созна­нии сентенции типа “пока святые молятся, грешники правят миром” или “не согрешишь, не покаешься, не покаешься, не спасешься” и т. п. Но этот грубый факт ничуть не умаляет значительность нравственности, без которой человечество стало бы роем термитов или ско­пищем бездушных механоподобных истуканов.