Иным достался от природы
Инстинкт пророчески-слепой -
Они им чуют, слышат воды
И в темной глубине земной... (1, 189)
Наконец, стихотворение "Сон на море" (7, 51) предс-
тавляет собой как бы своеобразную билингву; два моноло-
га - хаотический монолог бури и гармонический монолог
сна, - оба принадлежащие и природе, и человеку, развер-
тываются параллельно и, переплетаясь, образуют своеоб-
разный диалог.
Стихотворение строится как разговор "двух беспре-
дельностей", причем обе стихии существуют и вне и внут-
ри лирического "я": "две беспредельности были во мне"
(курсив мой. - Ю. Л.). "Мир сна характеризуется атрибу-
тами неподвижности и немоты", - пишет современный исс-
ледователь. Язык хаоса - это "хаос звуков", это звуча-
щий язык; скалы звучат, как кимвалы, ветры окликаются,
валы поют, пучина грохочет. Все это складывается в еди-
ный "волшебника вой" и о чем-то повествует. Ср.: "О чем
ты воешь, ветр ночной?" Вопрос был бы бессмыслен, если
бы подразумевалось, что вой ветра не есть речь стихии.
Но "страшные песни" "про древний хаос, про родимый" о
чем-то гласят для тех, кто может понять их язык. И не
случайно о них говорится в терминах нарративного обще-
ния:
Понятным сердцу языком
Твердишь о непонятной муке...
Как жадно мир души ночной
Внимает понести любимой (7, 57; курсив мой. - Ю.Л.).
Зато этот мир не имеет ни одного зрительного или
цветового признака. Язык зрительных образов отдан "вол-
шебно-немому" миру сна, который своей огневицей проти-
востоит "гремящей тьме" хаоса. Хаос обладает большей
материальной реальностью, но гармонический мир наделен
высшей реаль-
Исупов К. Г. Онтологические парадоксы Ф. И. Тютче-
ва: "Сон на море" // Типологические категории... С. 23.
См. тут же ряд других проницательных наблюдений.
ностью, в которой конструкция всегда превосходит дест-
рукцию. А в мире сна подчеркнута именно конструктив-
ность. Не случайно здесь на равных основаниях выступают
создания человеческого гения: "сады-лавиринфы, чертоги,
столпы" и создания творческой силы природы ("зрел тва-
рей волшебных, таинственных птиц"). Сон соединяет "ра-
зумный гений человека" с "творящей силой естества".
Двойная природа человека и универсума может получать
в художественном языке Тютчева и другую интерпретацию
как антитеза земного и небесного, "вещей души" и "серд-
ца, полного тревоги" (7, 163). В этом аспекте небесное
получает признак высшей реальности, а земное - мгновен-
ности и хрупкости. Растворение в небесном - не исчезно-
вение, а усиление подлинного бытия. Однако и здесь воз-
можны варианты - мучительное разъединение человека с
самим собой "на пороге / как бы двойного бытия" (1,
163) или страстная привязанность именно к мгновенному.
Присутствующий чаще всего в такой интерпретации элемент
смирения частного перед общим роднит ее с другим важным
противопоставлением: индивидуальное ("западное") - на-
циональное (русское, христианское). Это такие стихотво-
рения, как "Умом Россию не понять...", "Эти бедные се-
ленья...". Первое из них варьирует альтернативу, пред-
ложенную Тютчевым в споре с Шеллингом: "Надо прекло-
ниться перед безумием креста или все отрицать". Но Тют-
чев, при всей сложности его мировоззрения и даже при
его увлечении столоверчением, не был ни мистиком, ни
иррационалистом. В его политических стихотворениях ра-
ционально-историософических, кабинетного толка размыш-
лений больше, чем мистического экстаза. В письме Эрнес-
тине Федоровне от 13 апреля 1854 г. он с четкостью от-
работанного и дисциплинированного ума формулировал свои
убеждения в этом вопросе: "...православная церковь,
славянство и Россия - Россия, естественно включающая в
свою собственную судьбу оба первые понятия". Характерно
ироническое отношение Тютчева (соединенное с глубокой
симпатией), которое он питает к славянофилам. В письме
жене от 6 июня 1858 г.: "Я только что расстался с об-
ществом очень умных и особенно многоречивых людей, соб-
равшихся у Хомякова. Это всё повторение одного и того
же". Тютчеву культурно и психологически ближе Вяземский
и даже идейный противник Чаадаев. Конечно, поэтический
мир не адекватен культурной ориентации личности поэта,
а тем более его вкусам и бытовым привычкам. Но и полное
несоответствие этих сторон единой личности - явление
редкое и всегда болезненное, абсолютизировать которое
опасно. Очень точно формулировал позицию Тютчева хорошо
знавший его Вяземский в письме Жуковскому от 20 июля
1847 г.: "Наконец, вероятно, объяснилася для тебя за-
гадка моя о Тютчеве, и ты виделся с ним. Вот тоже про-
сится охотно в руссословы, а сам только и дышит и дви-
жется, что западом. Для него день без чтения иностран-
ных газет - день пропащий. Но у этого руссословие зак-
лючается в распространении нашего политического влады-
чества. Это знамя, под которое хочет он завербовать на-
роды и укрепить за нами еще кое-что из земного шара.
Сбыточны ли или нет эти притязания, желательны ли или
нет, это другое дело, но, по крайней
мере, цель ясна и положительна". Даже И. С. Аксаков в
своей ценной, но весьма тенденциозной биографии не мог
скрыть отчужденности Тютчева-человека от мира русской
деревни. А строка в стихотворении "Итак, опять увиделся
я с вами...", посвященном родному Овстугу: "Места неми-
лые, хотя родные" - звучала настолько шокирующе, что
Тургенев счел необходимым заменить ее на "Места печаль-
ные, хоть и родные" (1, 107 и 248). Можно было бы при-
вести многочисленные примеры из писем Эрнестине Федо-
ровне, восторженных по отношению к баденской или швей-
царской природе (письма от 22 июля 1847 г. и другие).
("Какая красивая страна! Но смешно стараться передать
это словами. Это все равно, что пробовать рассказать
музыку".) Пейзажи эти волнуют его "западную жилку"
(fibre occidentale). И одновременно в письме от 22 мар-
та 1853 г.: "Грустная вещь - страна, в которой только
облака могут напомнить горы". И дальше: "Какая грустная
страна, которую я проехал (от Варшавы до Петербурга. -
Ю. Л.), и как мог великий поэт, создавший Риги и Же-
невское озеро, подписать свое имя под подобными низмен-
ностями" (в подлиннике игра слов: "pareilles platitu-
des" - такими плоскостями, пошлостями). Те же настрое-
ния можно встретить и в поэзии. Например, "На возврат-
ном пути":
Родной ландшафт... Под дымчатым навесом
Огромной тучи снеговой
Синеет даль - с ее угрюмым лесом,
Окутанным осенней мглой...
Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья -
Жизнь отошла - и, покорясь судьбе,
В каком-то забытьи изнеможенья,
Здесь человек лишь снится сам себе,
Как свет дневной, его тускнеют взоры,
Не верит он, хоть видел их вчера,
Что есть края, где радужные горы
В лазурные глядятся озера... (1, 178-179)
Показательно, что это стихотворение было написано
приблизительно в то же время, что и "Эти бедные се-
ленья...", и оба вошли в издание 1868 г. - Тютчев не
видел здесь противоречия. Как и в других случаях, его
поэтический язык был широк и подвижен и давал возмож-
ность в разных стихотворениях варьировать - до противо-
положного - точки зрения.
Бытие всегда есть бытие в пространстве и времени, и
пространство и время (как заметил еще Б. М. Эйхенбаум)
- коренные характеристики поэтической онтологии Тютче-
ва. Эти категории не были для Тютчева философскими абс-
тракциями, а входили в его непосредственное каждоднев-
ное жизненное самоощущение, переживались им как бытовая
реальность. Ощущение это было тем сильнее, что Тютчев
не относил, как это делает большинство людей, прост-
ранство и время к естественным и, следовательно, неза-
мечаемым категориям бытия. Само наличие их причиняло
ему вполне реальное и ощутимое страдание. 26 июля 1858
г. он писал Э. Ф. Тютчевой:
Памятники культуры. Новые открытия: Ежегодник.
1979. Л., 1980. С. 58.
"Никто, я думаю, не ощущал больше, чем я, свое нич-
тожество перед лицом этих двух деспотов и тиранов чело-
вечества: времени и пространства". Здесь - существова-
ние в этой точке и в это мгновение - единственное для
Тютчева бесспорное доказательство своего бытия. Поэтому
протяженность времени и пространства становится синони-
мом небытия.
Que 1'homme est peu reel qu'aisement il s'efface! -
Present, si peu de chose, et rien quand il est loin,
Sa presence, ce n'est qu'un, point,
- Et son absence - tout 1'espace (2, 242).
Характерные для традиции русской поэзии символы -
равнина и дорога - вызывают у Тютчева ужас. Русская ли-
тература первой половины XIX в. могла бы составить це-
лую антологию, в которую вошли бы и дорожные стихи Пуш-
кина, и лирические отступления Гоголя, и "Родина" Лер-
монтова, и "Коляска" Вяземского и многое другое. Соеди-
нение мотивов дороги (коляски, кибитки, телеги) и окру-
жающей шири полей - отличительный признак этой поэти-
ческой темы. Но напрасно было бы искать имя Тютчева в
такой антологии. Простор степей его не прельщает. В
1842 г. он пишет жене:
"Краков понравился бы тебе Он представляет
также последний живописный пункт для путешественника,
отправляющегося на восток, так как сейчас же после это-
го города начинается грозная равнина - скифская равни-
на, так часто пугавшая тебя на моей рельефной карте,
где она занимает такое огромное пространство. И дейс-
твительно она не более приятна". Он с ужасом пишет о
тяготах дорожной езды по этим равнинам. Это заставляет
его, несколько неожиданно, почти с нежностью отзываться
о железных дорогах. Захлопнутое пространство железнодо-
рожного вагона ему противно. 8 августа 1846 г. он пишет
Эрнестине Федоровне: "Это ужасно быть заключенным три
дня и три ночи в катящейся коробке. Тогда сознаешь всю
свою глупость". Но в другом письме он признается, что
"движение железнодорожного поезда" приводит его "в са-
мое сентиментальное настроение, похожее на сновидение":
"Надо сознаться, что этот пар - великий чародей; мину-
тами движение столь быстро, что в такой мере поглощает
и уничтожает пространство, что в душе невольно шевелит-
ся некое чувство гордости" (27 сентября 1840 г.). Из
более позднего письма: "Железные дороги, соединенные с
хорошей погодой, представляют собой нечто подлинно оча-
ровательное. Можно переноситься к одним, не расставаясь
с другими. Города подают друг другу руку" (7 июля 1847
г.). Если вспомнить, что для Тютчева разлука - "это как
бы сознательное небытие" (13 октября 1842 г.), то оче-
видно, что уничтожение пространства (образ городов,
взявшихся за руки!) есть одновременно уничтожение раз-
луки и усиление тем самым чувства бытия. И еще раз в
письме от 22 июля 1847 г.: "Нет, не будем бранить же-
лезную дорогу. Это чудесное изобретение. Для меня
же особенно благодетельно то, что она успокаивает мое
воображение относительно моего самого ужасного врага -
пространства, этого отвратительного пространства, кото-
рое затопляет и уничтожает вас на обыкновенных доро-
гах".
А. С. Хомяков в стихотворении "Степи" писал востор-
женно:
Куда ни взглянешь, нет селенья,
Молчат безбрежные поля,
И так, как в первый день творенья,
Цветет свободная земля.
Поэзия больших пространств не чужда Тютчеву, но дос-
таточно обратиться к стихотворению "Русская география",
чтобы почувствовать разницу.
Семь внутренних морен и семь великих рек...
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная... (2, 118)
Хомякова восторгает безграничность простора, Тютчева
- простор границы. Именно граница является предметом
его стихотворения: "Но где предел ему? и где его грани-
ца?" (2, 118). Это глубоко знаменательно. Чтобы понять
смысл этого различия, следует вникнуть в глубокое не-
совпадение для Тютчева понятий хаоса и небытия. Хаос,
буйство стихийных сил, ломка и беспорядок могут высту-
пать у Тютчева как творческое и плодотворное начало.
Небытие - разрушительно и всепоглощающе. Решающий приз-
нак небытия - отсутствие формы (бесформенность) в арис-
тотелевском и кантовском смысле (то есть отсутствие
структуры, непросветленность, энтропия). Поэтому бес-
форменное пространство - безграничная степь, "скифская
равнина" - небытие. Она поглощает, топит, обращает в
ничто. Государство - это форма пространства в стихотво-
рении "Русская география", его политическая и провиден-
циональ-ная идея, реализуемая в форме границ.
Понятие формы, оформленности - ключ, который сводит
категорию пространства к категории бытия. Это же прида-
ет особый смысл тютчевскому пейзажу. С одной стороны,
он всегда конкретен в своей географической приурочен-
ности, с другой - возведен к самым общим принципам ми-
росозерцания, поскольку конкретность места на географи-
ческой карте, обладание именем собственным (наименован-
ность) также являются частями формы пространства.
Кроме отграниченности, пространство Тютчева характе-
ризуется направленностью, ориентированностью. Оно всег-
да направлено откуда-то и куда-то. Наиболее значимые
ориентации - горизонтальная и вертикальная. Основная
ориентация горизонтального пространства Тютчева: Север
- Юг. В самом приближенном виде югу соответствует
жизнь, движение, интенсивность бытия, северу - сон,
постепенное замирание, ослабление бытия вплоть до пол-
ного перехода в небытие. В ряде текстов антитеза эта
выражена непосредственно ("Глядел я, стоя над Не-
вой...", "Вновь твои я вижу очи..." и другие). Здесь
"Север-чародей", "север роковой", "в мертвенном покое"
(1, 101) кажется "сновиденьем безобразным" (7, 111). Юг
- родина. Здесь напрашивается сравнение с известным
местом из письма Гоголя Жуковскому из Рима от 30 октяб-
ря 1837 г. У Тютчева:
Воскресает предо мною
Край иной - родимый край -
1 Хомяков А. С. Стихотворения и драма. Л., 1969. С.76-77.
Словно прадедов виною
Для сынов погибший рай... (1, 111)
У Гоголя: "...полетел в мою душеньку, в мою красави-
цу Италию. Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня!
Я родился здесь. - Россия, Петербург, снега, подлецы,
департамент, кафедра, театр - все это мне снилось (ср.
у Тютчева: "Здесь человек лишь снится сам себе"; 7,
179. - Ю. Л.). Я проснулся опять на родине". Для Тют-
чева указание на родство несет семантику таинственных
связей между внутренним миром человека и окружающими
его стихиями. Однако здесь она осложнена намеком на
итальянское происхождение предков, с одной стороны, и
мистической семантикой (ср. упоминание "погибшего рая")
подлинной - потусторонней - родины человека ("святая
родина, где жило упованье" Жуковского). Отсюда и срав-
нение "как божества родные" (7, 20).
Юг и Север Тютчев неизменно пишет с заглавной буквы,
подчеркивая символический для него смысл этих понятий.
Характеристики Юга: "лазурь небесная смеется" (7, 19);
"над виноградными холмами / Плывут златые облака" (7,
67); "...небо здесь к земле так благосклонно!" (7, 90);
"Юг блаженный" (7, 92); "На золотом, на светлом Юге"
(7, 93); "Туда, туда, на теплый Юг" (7, 101). Характе-
ристики Севера: "...так вяло свод небесный / На землю
тощую глядит" (7, 31); "Кустарник мелкий, мох седой /
Как лихорадочные грезы / Смущают мертвенный покой" (7,
31); "Бесцветный грунт небес, песчаная земля" (7, 37).
Песчаная земля, песок обычно в поэзии связываются со
смысловыми гнездами "пустыня", "восток", "юг" (ср. у
Лермонтова: "В песчаных степях аравийской земли..."). У
Тютчева песок отождествляется с бесплодием и парадок-
сально делается признаком северного пейзажа: "Песок сы-
пучий по колени / Какие грустные места!" (7, 38).
Север отождествляется с "сновиденьем безобразным", это
"Север роковой", он - колдун, усыпляющий природу, -
"чародей всесильный" (7, 93), "О Север, Север-чародей /
Иль я тобою околдован?" (7, 100). Юг получает признаки
дня: шум, яркость, жар, а Север - ночи.
Вновь твои я вижу очи -
И один твой южный взгляд
Киммерийской грустной ночи
Вдруг рассеял сонный хлад... (1, 111)
Однако в данном случае мы сталкиваемся со смысловой
инверсией: Юг может интерпретироваться как полюс зла.
Особенно знаменательно стихотворение "Malaria". Здесь
сконцентрированы все признаки Юга: "радужные лучи",
"высокая, безоблачная твердь", "теплый ветр", "запах
роз" - "и это все есть Смерть!" Типичные признаки Юга и
Дня могут попадать в поле негативных оценок (Север ни-
когда не попадает в аксиологически положительное по-
ле!2):
Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: [В 14 т. М.], 1952.
Т. 11. С. 111.
2 Стихотворения типа "Эти бедные се-
ленья..." включены в оппозицию "Россия - Запад", но
нейтральны по отношению к антитезе "Север - Юг", кото-
рая применительно к ним просто не значима.
О, как пронзительны и дики,
Как ненавистны для меня
Сей шум, движенье, говор, крики
Младого, пламенного дня!..
О, как лучи его багровы,
Как жгут они мои глаза!.. (7, 65)
Почти дословное повторение этих мотивов в стихотво-
рении
О, этот Юг, о, эта Ницца!
О, как их блеск меня тревожит! (1, 193) -
доказывает, что узко биографическое толкование не
исчерпывает смысла последнего.
\ В порядке такой же смысловой инверсии "песок" мо-
жет сделаться деталью тютчевского южного пейзажа, если
в нем надо подчеркнуть бесплодность: так, в стихотворе-
нии "Безумие" рядом с "землею обгорелой", уравнением
небесного свода с дымом, "под раскаленными лучами"
солнца - в этом уникальном для Тютчева пейзаже - появ-
ляются и "пламенные пески" (7, 34).
У оппозиции "Север - Юг" есть еще одна важная харак-
теристика: Север почти всегда ориентирован горизонталь-
но, на плоскости, Юг имеет вертикальную ориентацию. Та-
кую же ориентацию имеет и лето. Но если в пейзаже Юга
взор автора движется снизу вверх к горным вершинам, то
в летнем пейзаже эту роль играют птицы.
Отсюда можно было бы сделать вывод, что горизонталь-
ная ориентированность и расширение горизонтальной по-
верхности должны получать в системе Тютчева отрицатель-
ную оценку. Однако это не так. Мы многократно встречаем
в текстах Тютчева положительные образы простора, расши-
ренного пространства. Но, как нам уже приходилось отме-
чать, это будет расширяющееся, но ограниченное прост-
ранство. В этом отношении характерно, что молния у Тют-
чева неизменно предстает не в образе небесной стрелы,
направленной сверху вниз, а в виде окружности, опоясы-
вающей небосвод:
"Словно молнией небесной / Окинешь целый круг"
(7, 85); "Небо молнией летучей / Опоясалось кругом..."
(7, 59). Образ круга настойчиво повторяется Тютчевым:
"Вечер пламенный и бурный / Обрывает свой венок..." (1,
127). Даже время (подробнее об этой проблеме см. ниже),
когда эта трагическая для Тютчева категория получает
положительное звучание, вдруг теряет линейность и
предстает в образе кругового хоровода:
Весна идет, весна идет!
И тихих, теплых, майских дней
Румяный, светлый хоровод
Толпится весело за ней (7, 45).
Любимые образы - "солнца шар" (7, 16); "шар
земной" (7, 29);
"Колесница катится" (7, 17); "круглообразный
светлый храм" (7, 67);
"с земного круга" (7, 9); "звездные круги" (7, 129);
"в кругу убийственных забот" (7, 109); "круг волшебный"
(2, 89). Характерно пристрастие Тютчева к глаголам (и
производным от них) со значением охвата, окружения (со-
ответственно с приставками о и об): объять, обнимать
(/, 29, 74, 109, 177; 2, 72), окружить (2, 72), обхва-
тить, охватить (/, 156, 180, 182; 2, 142), окутать (7,
178), окаймить (106), обвеять, овеять (7, 109, 128,
134, 160; 2, 72, 73, 137, 188), опоясать (7, 59), обхо-
дить со всех сторон (2, 72, 73, 194). Ср. тот же смыс-
ловой оттенок в: "Крылом своим меня одень..." (7, 141),
"всеобъемлющее море" (7, 130).
Особая конструирующая роль границы в поэтическом
сознании Тютчева подтверждается тем, что ограниченность
пространства, расширяющегося и сужающегося до пределов
отдельного "я" ("Silentium!"), выдает лишь варианты
единого смыслового знака. Символика границы для Тютчева
универсальна и объединяет и философскую, и политическую
поэзию (образ стены):
"Славянам" (2, 194), "Там мир как за оградой", "Бай-
рон" (2, 73). Особенно существенным является для Тютче-
ва момент, когда конструирующая граница пересекает мир,
деля его на две части, а поэтическое "я" оказывается
расположенным на границе, принадлежа одновременно обоим
пространствам, "на пороге / Как бы двойного бытия" (7,
163). Структурная напряженность такой ситуации связана
с тем, что между границей поэтического мира и ее цент-
ром существует нерасторжимая корреляция. В центре смыс-
лового пространства располагается "я" повествователя.
Именно его сущность и точка зрения определяют природу
поэтического пространства и характер его границ. И об-
ратно: природа замкнутого пространства определяет место
повествователя и направленность его точки зрения. Одна-
ко парадоксальная способность Тютчева разделять "я" на
того, кто смотрит, и на того, на кого смотрят ("И наша
жизнь стоит пред нами, / Как призрак..." (7, 18), "Мой
детский возраст смотрит на меня" (7, 107), менять мес-
тами местоимения' приводит к уникальному в лирике сов-
мещению центра пространства и его границы.
В целом для Тютчева все же характернее расширяющее-
ся, а не сужающееся пространство. С этим связана особая
роль вертикальной ориентации поэтического мира Тютчева.
При этом, если художественному миру Лермонтова и Гоголя
свойственна векторная направленность вертикальной оси
сверху вниз, то в тютчевской поэзии точка зрения текс-
та, как правило, движется снизу вверх:
Над виноградными холмами
Плывут златые облака...
Взор постепенно из долины,
Подъемлясь, входит к высотам
И видит на краю вершины
Круглообразный светлый храм (7, 67).
Низ:
И между тем как полусонный
Наш дольний мир, лишенный сил,
Проникнут негой благовонной,
Во мгле полуденной почил...
1 См. в наст. изд. статью "Заметки по поэтике Тютчева".
Верх:
Горe, как божества родные,
Над издыхающей землей
Играют выси ледяные
С лазурью неба огневой (1, 20).
Низ:
Гроза прошла - еще, курясь, лежал
Высокий дуб, перунами сраженный...
Низ:
А уж давно, звучнее и полнее,
Пернатых песнь по роще раздалася
И радуга концом дуги своей
В зеленые вершины уперлася (1, 32).
Характерна трехчленная постепенность подъема:
I ступень:
Войдем и сядем над корнями
Дерев, поимых родником...
II ступень:
