13 февраля 1853 г. Отсутствующее не может восприни-
маться как реальное. Заехав на родину, в Москву, он пи-
шет оттуда Эрнестине Федоровне о своих впечатлениях от
родных мест: "Когда я вновь вижу (после разлуки. - Ю.
Л.) какие-нибудь предметы, меня всегда поражает их ре-
альность. Впечатление, сохранившееся о них, всегда так
бледно и тускло. Воспоминание - только призрак один" (8
августа 1846 г.). И наконец, вопль в письме от 18 июля
1852 г.: "Ах, как я ненавижу отсутствующих, которых
люблю". В то же смысловое пространство вписывается сти-
хотворение "В разлуке есть высокое значенье...", пос-
кольку "высокое значенье" разлуки здесь равнозначно
"высокому значению" смерти. Это относится к той группе
стихотворений, в которых в пределах той же оппозиции
утверждается превосходство небытия над бытием.
Бытие градуально по степени интенсивности. На одном
полюсе находится "жизни некий преизбыток"2, на другом -
полное уничтожение "человеческого Я":
Утратив прежний образ свои,
Все - безразличны, как стихия, -
Сольются с бездной роковой!.. (1, 130)
Промежуточные звенья заполняются рядом символических
образов: дремотой, сном. Особенно велика и разнообразна
сфера сна (сон как область соприкосновения со стихией;
граница сознательного бытия относится к другому смысло-
вому гнезду). Это и "дремота жаркая" (7, 25), но полная
замершей на время жизни, и "бред души, встревоженной во
сне" (7, 52), "сон полумогильный" (/, 125), "подо ль-
дистою корой / Еще есть жизнь" (/, 58); "Отрадно спать,
отрадней камнем быть" (/, 164) - вплоть до представле-
ния о своем бытии как о существующем лишь в чьем-то
сне:
...мы смутно сознаем
Самих себя - лишь грезою природы... (1, 225) -
или в туманной мечте:
И наша жизнь стоит пред нами,
Как призрак, на краю земли (1, 18).
К этому же тяготеют "лихорадочные грезы" природы (7,
31) и жизнь, которая "грустно тлится" (1, 47).
Итак, один из доминирующих признаков бытия лежит в
пространстве "жизнь - отсутствие жизни", полнота жизни
и ущербность. В этом смысловом пространстве перемещают-
ся конкретные тексты, вступая в сложную игру с нормами
заданного языка, причем особенность поэтики Тютчева
заключается в широкой вариативности оценки: то, что в
одном тексте выступает как отрицательное, в каком-либо
другом наверняка получит противоположную оценку.
Разрыв в пространстве синонимичен разрыву во вре-
мени: им противостоит пересечение "здесь" и "сейчас",
окруженное безднами "двух или трех дней" и пространс-
твом "иных миров".
2 Тютчев Ф. И. Лирика: В 2 т. М., 1966. Т. 1. С. 59.
В дальнейшем ссылки на это издание приводятся в тексте
с указанием тома и страницы.
Стихотворение "В душном воздухе молчанье..." (1, 59)
посвящено полноте льющегося через кран бытия. Стихотво-
рение симметрично разделено на две части, каждая из ко-
торых рисует момент затишья, происходящего от перепол-
ненности готовых прорваться жизненных сил, момент перед
грозой. Уместно при этом вспомнить, что одна из функций
образа грозы, бури у Тютчева связана с символикой об-
новления и воскресения, перехода достигшего полноты бы-
тия из состояния дремоты к жизни. Символ этот имеет для
Тютчева универсальное значение и не ограничивается сфе-
рой природной жизни. Так, под впечатлением событий в
Севастополе 20 июня 1855 г. он пишет Эрнестине Федоров-
не из Петербурга: "...эта невероятная и шутовская неле-
пица должна скоро кончиться нельзя, одним словом,
не предвидеть переворота, который сметет всю эту гниль
и подлость. Пока у нас дело еще все так обстоит, как в
видении Езекииля: поле все еще покрыто сухими костями.
Оживут ли они? Ты, Господи, веси! - Но, очевидно, что
для этого понадобится дыхание Божие - дыхание бури".
Первые два стиха стихотворения задают смысловое про-
тиворечие; первый создает образ предельной остановки,
затишья, неподвижности: "душный воздух", "молчанье",
второй - потенциального взрыва, "предчувствие грозы".
Третий и четвертый стихи содержат подряд употребленные
две сравнительные степени "жарче" и "звонче". Тютчев
часто употребляет эту форму без сравнительного "чем", и
она всегда обозначает у него переизбыток, некое добав-
ление к качеству, уже достигшему полноты: "А уж давно,
звучнее и полней (после грозы. - Ю. Л.), 1 Пернатых
песнь по роще раздалася" (1, 32); "Но есть сильней оча-
рованья" (1, 85). В этих случаях сравнение производится
не с каким-либо другим, а с этим же самым качеством и
может быть сопоставлено с выражениями "жарче жаркого" и
"звонче звонкого" или "еще жарче", "еще звонче". В этом
смысле запах роз (не сами розы!) и голос стрекозы (не
сама стрекоза!) становятся не самодовлеющими, как бы
отдельно от целого существующими и наделенными собс-
твенным существованием деталями, а знаками жизни, изны-
вающей от собственной полноты (ср.: "Мотылька полет
незримый..." - 7, 175). В этом отношении как бы снятые
крупным планом фетовские оборвавший струну "жук, нале-
тевши на ель" или коростель, который "хрипло подругу
позвал", принадлежат совсем другой поэтике2.
Во второй строфе возникает образ круга, который опи-
сывает охватывающая мир молния. И круг, и молния у Тют-
чева - знаки полноты, насыщенности жизни.
1 Поразительно, что слова эти были опубликованы в
1915 г., но никто не обратил на них внимания.
2 Именно потому, что стрекоза у Тютчева - не насеко-
мое, а знак всеобщей жизни и синонимична другим ее про-
явлениям, О. Мандельштам мог избрать этот один лишь раз
употребленный Тютчевым образ символом всего его твор-
чества: "Дайте Тютчеву стрекозу, - / Догадайтесь, поче-
му!" (Мандельштам О. Стихотворения. Л., 1974. С. 165).
Ср. также наблюдение К. Г. Исупова: "В природе Тютчева
нет персонификаций, там нет птиц, рыб, зверей. Его орлы
и лебеди - эмблемы, а не персоналии" (Исутв К. Г. Онто-
логические парадоксы Ф. И. Тютчева: "Сон на море" //
Типологические категории в анализе литературного произ-
ведения как целого. Кемерово, 1983. С. 26).
Люблю глаза твои, мой друг,
С игрой их пламенно-чудесной,
Когда их приподымешь вдруг
И, словно молнией небесной,
Окинешь бегло целый круг... (1, 85)
Взгляд и молния, "зарницы-зеницы" - устойчивая связь
у Тютчева. С ними связан и образ: "Небо, полное грозою"
(1, 138) - полнота, насыщенность.
И мир, цветущий мир природы,
Избытком жизни упоен (1, 152).
Третья строфа разделена пополам: первые два ее стиха
посвящены преизбытку жизни в природе ("В знойном возду-
хе разлит"), а третий и четвертый, говоря о нем как бо-
жественном напитке, разлитом в жилах человека, подго-
тавливают переход к преизбытку жизни в человеческом
сердце. Стихотворение завершается рифмой "слезы - гро-
зы", утверждающей принципиальное тождество этих миров.
Однако в рамках той же структурной оппозиции лежит и
поэтизация ущерба, неполноты, истощения:
Как увядающее мило!
Какая прелесть в нем для нас,
Когда, что так цвело и жило,
Теперь, так немощно и хило,
В последний улыбнется раз!.. (1, 128)
Теперь уж пусто все - простор везде (1, 170).
Ущерб, изнеможенье - и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья (1, 39).
Наконец, и именно этим достигается специфически тют-
чевское, он утверждает единосущность предельной полноты
жизни - любви и предельного проявления небытия - добро-
вольного самоуничтожения:
Но есть других два близнеца -
И в мире нет четы прекрасней,
И обаянья нет ужасней,
Ей предающего сердца...
И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений -
Самоубийство и Любовь! (1, 147)
Стихотворение начинается с древней антитезы "смерть
- сон". Но именно потому, что сон занимает в системе
Тютчева срединное положение, выступая и как "почти
смерть", и (хотя значительно реже) как полнота жизни:
И любо мне, и сладко мне,
И мир в моей груди,
Дремотою обвеян я -
О время, погоди! (I, 160)
Вместо расположенного где-то в середине смыслового
пространства противопоставления "смерть - сон" избира-
ется экстремальная оппозиция: полное истощение бытия -
добровольный уход из жизни и предельная полнота жизни -
высшее напряжение любви. Но при этом утверждается их
единство: "Союз их кровный, не случайный". Знаменатель-
но, что строки:
И кто ж - когда бунтует кровь
В поре всесильных увлечений (1, 257) -
Тютчев заменил на:
И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь... (1, 147)
"Кипит" и "стынет" здесь употреблены как синонимы с
общим значением "бунтует". Однако в словаре Тютчева
"кипит" (гнездо огня, жара, солнца, юга) и "стынет"
(гнездо холода, зимы, севера, старости) - крайние анто-
нимы и принадлежат к наиболее значимым противопоставле-
ниям. За ними стоят жизнь и смерть, бытие и небытие,
между которыми здесь устанавливается отношение синони-
мии.
Но бытие у Тютчева может приобретать иное смысловое
направление, включаясь в другую оппозицию: "реальное -
нереальное". Поскольку в различных идейно-философских
традициях реальность может получать разный, порой диа-
метрально противоположный смысл, меняется и содержание
бытия. Реальность может осмысляться как непосредствен-
ная чувственная данность, противостоящая различным отв-
леченностям:
Нет, моего к тебе пристрастья
Я скрыть не в силах, мать-Земля!
Духов бесплотных сладострастья,
Твой верный сын, не жажду я (1, 73).
С этим связан "языческий" пласт тютчевской поэзии и
дерзко-кощунственные,, стихи: "Не дай нам духу празд-
нословья!" (2, 38). В этом отношении характерно разног-
ласие Тютчева с Жуковским, отразившееся в письме пос-
леднему в 1838 г., после смерти первой жены: "Не вы ли
сказали где-то: в жизни много прекрасного и кроме счас-
тия. В этом слове есть целая религия, целое открове-
ние... Но ужасно, несказанно ужасно для человеческого
сердца отказаться навсегда от счастия". Дочь поэта Ан-
на Федоровна с раздражением записывала в своем дневнике
слова об отчаянии, недоступном никаким религиозным уте-
шениям, которое охватило Тютчева после смерти Денись-
евой: "Я встретилась с моим отцом в Германии. Он был в
состоянии, близком к сумасшествию. Позже я его
вновь встретила в Ницце. Он был в состоянии меньшего
возбуждения, но по-прежнему погруженный в эту скорбь о
потере своих земных радостей и без малейшего луча на-
дежды на что-либо небесное, привязанный всеми силами
души к своей земной страсти, предмет которой исчезнул.
И это безнадежное горе погружало его в отчаяние и дела-
ло недо-
1 Русский архив. 1903. № 12. С. 643.
ступным для утешении религии, доводя эту мягкую и
справедливую по природе душу до раздражительности
Я не могла более надеяться, что Бог придет на помощь
этой душе, растратившей свою жизнь в земных и беззакон-
ных страстях".
Однако в текстах Тютчева широко представлено и про-
тивоположное истолкование той же смысловой оппозиции.
Широкая культурная традиция - ближайшим образом роман-
тическая, для Тютчева актуальная как идущая от Жуковс-
кого и немецких романтиков, но исторически значительно
более обширная и уходящая в глубь веков, - трактовала
именно земную, чувственно данную жизнь как мнимо-реаль-
ную, мгновенную и подобную тени. Тютчев писал Э. Ф.
Тютчевой: "Хрупкость человеческой жизни - единственная
вещь на земле, которой никакие фразы и напыщенные рас-
суждения не в состоянии преувеличить" (24 августа 1855
г.). И сама мысль, и фразеология: "ничтожная пыль" (/,
10), "тень, бегущая от дыма" восходят к этой традиции.
Таким образом, оказывается возможной строфа, полностью
составленная из традиционных фразеологических блоков:
Из тяжкой вырвавшись юдоли
И все оковы разреша,
На всей своей ликует воле
Освобожденная душа... (1,222)
Облегченность этого текста диктуется мадригальным
характером стихотворения, однако нет сомнений, что по-
добный взгляд органически входил в систему Тютчева. Та-
ким образом, реальное оказывалось мнимым, а связанное с
ним бытие - формой небытия:
Бесследно все - и так легко не быть! (1, 224)
Тогда подлинная реальность (и, следовательно, под-
линное бытие) требовала преодоления мгновенности и
призрачности человеческого существования. Здесь для
Тютчева были возможны две дороги: преодоление своего
"я" растворением в объективной стихии природы (активи-
зировалось преодоление субъективности) или в мистичес-
кой реальности потустороннего существования (преодоле-
ние материальности).
Первая тенденция отчетливо звучит в таких текстах,
как "Тени сизые смесились..." или "Весна" ("Как ни гне-
тет рука судьбины..."), вторая - в "Проблеске" и многих
других текстах. Каждую из них легко связать с теми или
иными философскими учениями. Так называемую первую ста-
вили в зависимость от шеллингианства, пантеизма или да-
же буддизма. Однако следует учитывать, что все формы
теоретического самосознания лежат на значительно более
поверхностном уровне, чем рассматриваемые нами структу-
ры, поскольку философские системы принадлежат области
сознательного самоописания, нас же интересуют спонтан-
ные структуры художественного мышления. Занимающие нас
категории имеют настолько общий характер, что легко мо-
гут быть обнаружены в самых разнообразных философских
системах,
Цит. по: Чулков Г. Последняя любовь Тютчева. С. 63
(оригинал по-французски,
перевод мой. - Ю. Л.).
но могут восприниматься и вне их. Конечно, оба назван-
ные выше тютчевские стихотворения волновали Л. Н. Толс-
того не возможностью истолкования их в рамках какой-ли-
бо философии. Тексты того или иного стихотворения могут
выражать те или иные философские концепции, но область
художественного языка лежит глубже и принадлежит семио-
тике культуры и исторической психологии.
Ощущение хрупкости бытия органически связано с отго-
роженностью "я" от остального мира, чувством, чрезвы-
чайно обостренным у Тютчева. Еще в 1810-е гг. он писал:
И если бить хочу кого,
То бью себя я самого (2, 16).
Как и в предыдущем случае, противопоставление "мгно-
венно существующее "я" - вечно существующее "не-я""
(конкретизируемое как "природа", "всемирная жизнь") мо-
жет в разных текстах оцениваться прямо противоположным
образом. Так, в стихотворении "Весна" растворение
"частной жизни" в жизни "божеско-всемирной", не знающей
"страха кончины неизбежной", предстает как расширение и
наполнение бытия, то "sich selbst am kraftigsten emp-
fmden", о котором когда-то писал Лафатер Карамзину'. В
природе разлита "жизнь, как океан безбрежный", и даже
то, что она к человеку
... блаженно-равнодушна,
Как подобает божествам (1, 96), -
не бросает тени на призыв:
Игра и жертва жизни частной!
Приди, струёй его эфирной
Омой страдальческую грудь -
И жизни божеско-всемирной
Хотя на миг причастен будь! (1, 96, 97)
Но в стихотворении "Смотри, как на речном просто-
ре..." акцентируется противоположное: человеческое "я"
- лишь "нашей мысли обольщенье" (1, 130), и слияние его
с "безразличной стихией" - не расширение индивидуально-
го бытия до мирового, а уничтожение его в бытии бессоз-
нательно-стихийном. Возможность подобных вариаций внут-
ри одной смысловой оппозиции определяет сложность смыс-
лового построения стихотворения "Тени сизые смеси-
лись...". Первая строфа рисует мир в состоянии некоего
промежуточного примирения крайностей: свет и тень, дви-
жение и неподвижность, шум и тишина смешались в среднем
состоянии: "тени сизые", "сумрак", "гул"2. Это
1 Переписка Карамзина с Лафатером. Сообщена доктором
Ф. Вальдманом, подг. к печати Я. Гротом. СПб., 1893. С.
49.
2 "Гул" у Тютчева неизменно означает энтропию звука.
Небытию соответствует не тишина, а именно гул. Слава
Наполеона превратилась в "гул" (1, 13); "над спящим
градом" стоит "чудный, еженощный гул", "гул непостижи-
мый":
...Смертных дум, освобожденных сном,
Мир бестелесный, слышный, но незримый,
Теперь роится в хаосе ночном... (1, 74)
промежуточное состояние дремоты, скрытого бытия неиз-
менно волнует Тютчева:
И стоит он, околдован -
Не мертвец и не живой -
Сном волшебным очарован... (1, 153)
Состояние слияния противоречий одновременно нейтра-
лизует оппозицию индивидуального и внеличностного бы-
тия: все вмещается в человека, но и сам он растворяется
во всем:
Всё во мне, и я во всем!.. (1, 75)
Однако странным образом это причастие "жизни божес-
ко-всемирной" не вызывает ликования, а отмечено как
"час тоски невыразимой!". Смысл этой несколько неожи-
данной пронзительно-тоскливой строки раскрывается во
второй строфе. Речь в этом тексте идет не о расширении
индивидуального бытия в мировом, а о его полном уничто-
жении:
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай!
Вторая строфа не звучит в унисон с надрывной первой
строкой, а, напротив, знаменует уже следующее психоло-
гическое состояние: самозабвенное принятие этого раст-
ворения. Однако и предшествующее не снято: антиномия
сознательно индивидуального и бессознательно стихийного
остается для Тютчева нерешимой (вернее, решавшейся мно-
гократно и по-разному). Вопрос усложняется тем, что ес-
ли сознательный характер индивидуального бытия для Тют-
чева бесспорен в своей ценности, то само наличие вне-
личностного сознания остается для него мучительно проб-
лематичным. Тютчев так и озаглавил "Silentium!" стихот-
ворение, ставящее вопрос о наличии в природе свободы
воли, то есть о том, является ли природа сверхличност-
ной личностью или же представляет собой внеличностный и
лишенный сознания хаос, сорвался ли камень с вершины
"сам собой" "иль был низринут волею чужой". В послед-
нем случае не существенно, была ли эта воля человечес-
кой или божественной, важно, что она не присуща имма-
нентно природе, которая в этом случае оказывается лежа-
щей вне категорий воли и сознания.
Столетье за столетьем пронеслося:
Никто еще не разрешил вопроса (1, 50).
Однако и в этом случае мы можем отметить в пределах
данного смыслового поля всю гамму частных утверждений.
Если на одном полюсе природе приписывается хаотическая
сущность, то на другом можно указать на тексты, в кото-
рых природа выступает как мыслящая и хотящая личность.
При всей неясности, вызванной цензурными изъятиями,
стихотворения "Не то, что мните вы, природа...", види-
мо, так следует истолковать строфу:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик -
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык... (1, 81)
"Не слепок, не бездушный лик" - означает имманентность
природе сознательного начала. Особенно важно утвержде-
ние наличия свободы, чем материальному универсуму при-
писывается способность выбирать свое поведение, то есть
иметь волю и сознание. Не менее существенно и указание
на язык. Представляется понятным, что образ природы как
говорящей личности связывается с наличием в ней внут-
ренней организованности. "Гармония" и "певучесть" свя-
заны:
Певучесть есть в морских волнах,
Гармония в стихийных спорах (1, 199).
Однако в тютчевских текстах картина более сложная:
хотя природа имеет два лика - хаотический и гармоничес-
кий, - свой язык, оказывается, присущ обоим. Более то-
го, человек может понимать или не понимать и тот и дру-
гой из них: в стихотворении "Не то, что мните вы, при-
рода..." дана природа, у которой есть язык, и те, кто
глухи и немы к этому языку:
...При них леса не говорили
И ночь в звездах нема была!
И языками неземными,
Волнуя реки и леса,
В ночи не совещалась с ними
В беседе дружеской гроза! (1, 82)
Но глухота - удел лишь некоторой части людей, а не
фатальное свойство человека. О Гёте сказано: "Пророчес-
ки беседовал с грозою" (1, 49). Но это лишь один из ва-
риантов. Весь спектр возможностей выглядит так: природа
имеет двойную сущность - гармоническую и хаотическую,
человек также наделен "двойным бытием". И гармония и
хаос имеют свои языки. Человек может трактоваться как
глухой или восприимчивый к языкам природы в целом ("Не
то, что мните вы, природа...", "На древе человечества
высоком...");
как глухой к гармоническому языку природы ("Певу-
честь есть в морских волнах...") или восприимчивый
именно к нему (например, "Так, в жизни есть мгнове-
ния..."); разумное начало человека и разум природы мо-
гут находить общий язык:
Так связан, съединен от века
Союзом кровного родства
Разумный гений человека
С творящей силой естества... (1, 102)
Родство это выражается именно в наличии общего язы-
ка, в возможности общения и понимания:
Скажи заветное он слово -
И миром новым естество
Всегда откликнуться готово
На голос родственный его (7, 102).
Однако возможно общение и между хаотической природой
человеческой души и природным хаосом:
И чудится давно минувшим сном
Ему теперь все светлое, живое...
И в чуждом, неразгаданном, ночном
Он узнает наследье родовое (1, 118).
О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос, про родимый!
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой! (7, 57)
Общение с хаосом, владение его языком - "инстинкт
пророчески-слепой" (1, 189). В творчестве Тютчева он
облекается в образ водоискательства (Н. Я. Берковский
указал на связь этого образа с идеями и текстами Шел-
линга). Характерно, что и этот образ получает у Тютчева
два диаметрально противоположных решения: мнимое обще-
ние "безумья жалкого", которое "мнит, что слышит струй
кипенье" (7, 34) и подлинное обретение языка тайной
природы:
