Философско-психологическое наследие С. Л. Рубинштейна и дру­гие исследования, вводящие в по­нимание творчества как процесса и отношения.

Предметом рассмотрения в данной книге избрано творчество как действи­тельный процесс и дейст­вительное отношение, а поэтому узко-психологические изыскания лишь косвенно зна­чимы для нас здесь. Однако выдающиеся ученые-открывате­ли тем и отличаются, что в той или иной степени выходят за пределы узко-специального горизонта. Что же касается С. Л. Рубинштейна, основателя одной из двух главных школ советской психологической науки, то к его наследию это от­носится в необычайно сильной степени. Он оставил нам мно­го таких идей, которые вносят вклад в строительство именно онтологии творческой жизни субъекта, т. е. в собственно философскую диалектику творчества. Рассмотрим их.       

А. Нередукционистское, нереактивистское понимание ^ объективного бытия как гораздо более богатого и многомерного, чем бытие только лишь объектно-вещного уров­ня. «Мы различаем... понятия объекта и бытия... Исходный реальный субъект всех "онтологических" понятийных харак­теристик—это Мир, Космос, Вселенная». Сведение «бы­тия только к вещности» ложно и опасно. Получается, что «в бытии остаются только вещи и только объекты»; что «суще­ствуют только вещи и не существует людей, отношения меж­ду которыми осуществляются через вещи». Субъекты же вы­ключаются из бытия. Ведь «если... состав объективного бытия сводится только к предметности, к вещности, из него исчеза­ет сознательный субъект, личность, люди». «Вышележащие» уровни бытия, в том числе человек-субъект, дезонтологизи-руются. И тогда даже «из учения о категориях, в том числе даже из учения о действительности, выпадает человек». В противовес редукционизму и дезонтологизации «вышележащих» уровней бытия, оно должно быть взято во всей его полноте и конкретности, во всем его богатстве, во всей его «мощи и красоте», во всем его нерукотворном величии. Нель­зя отрицать этого, «не подрывая основы своей духовной жиз­ни». Свести действительность к «мастерской и сырью», к объ­ектам-средствам, а отношение человека к ней «только к отношению производителя к производственному сырью — зна­чит бесконечно обеднить жизнь человека», значит утерять то, что «обусловливает масштабность» ее, питая ее высшие уровни. Надо утвердить не-вещное, над-вещное бытие, не сво­димое к «сырью». В частности и в особенности надо утвер­дить и человеческое бытие как над-вещное. «Человек как субъ­ект должен быть введен внутрь, в состав сущего, в состав бытия и, соответственно, определен круг философских кате­горий». «Человек должен быть включен в состав бытия (и соответственно в категориальную систему философии)... в сво­ем специфическом качестве общественно­го человек а» и «взят внутри бытия... как субъект жизни». Это было бы невозможно на объектно-вещном уровне.

Существенно то, что обращение к тому в природе, что в ней над-вещно и не превращается в материалы и средства, — к тому, что «существует не только как объект практической деятельности человека», — знаменует собою не ослабление, а именно усиление и углубление объективности, ибо при та­ком обращении лучше раскрывается, бытие «само по себе, "в себе"». Оно-то и выступает как исток, как условие полноцен­ного, а поэтому и радостного человеческого существования.

Б. Доведение критики реактивизма до критики теории интериоризации. С. Л. Рубинштейну, как это показано ниже, было крайне важно установить сугубо объективные основа­ния, корни, или первичные аналогии для всех высших уров­ней человеческого субъектного бытия. Ему важно было «впи­сать» субъектное бытие, или человеческую онтологию, в общую, космическую онтологию и укоренить в ней. Но преж­де всего для этого надо отвергнуть негодные пути такого уко­ренения. Нельзя найти истоки культуры на объектно-вещном уровне, нельзя понять человека, изображая его суммой след­ствий от приложенных извне объектных сил. «Способности не проецируются в человека из вещей, а развиваются в нем в процессе его взаимодействия с вещами и предметами, про­дуктами исторического развития». «Процесс развития спо­собностей человека есть процесс развития человека, а не вещей, которые он порождает». Между тем, согласно теории интериоризации А. Н. Леонтьева и П. Я. Гальперина, предмет­ные формы, взятые на их объектно-вещном уровне, фактичес­ки ведут и вызывают субъектное развитие, вкладываются извне в субъекта. «Сама деятельность субъекта мыслится как детерминированная только объектом, только извне». Разви­тие субъекта сводится к усвоению извне заданных готовых содержаний, к их воспроизведению. Такая установка «искус­ственно подчеркивает рецептивный аспект мышления — спо­собность усваивать данное — и маскирует его... творческий аспект...». Это чревато подменой способностей навыками и утратой всей вообще креативности субъекта.

В. Принцип многоуровневости не только психики, но всего человеческого бытия и всей внечеловеческой дейст­вительности. «Психические процессы протекают сразу на нескольких уровнях... многопланово... Аналогично обстоит дело и с мотивацией. При объяснении любого человеческого по­ступка надо учитывать побуждения разного уровня и плана в их реальном сплетении и сложной взаимосвязи». По мере сосредоточения субъекта на более высоких уровнях своего бытия или восхождения к ним, ему раскрываются и более сложные, более глубокие уровни действительности^ и их не­безразличие для него. «Человеческое бытие — это не част­ность, допускающая лишь антропологическое и психологи­ческое исследование, не затрагивающая философский план общих, категориальных черт бытия». «Стоит вопрос не только о человеке во взаимоотношении с миром, но и о мире в соотношении с человеком как объективном отношении». «При­знание в составе сущего разных уровней бытия равносильно признанию, что самые общие категории выступают специфи­чески... на разных уровнях...».

Г. Онтология этических, эстетических ценностей как выражение погруженности субъекта-человека в бесконеч­ность Вселенной, в ее диалектику. «Только из отношения человека к бытию может быть понята и вся диалектика чело­веческой жизни — ее конечность и вместе с тем бесконеч­ность». «Внутреннее содержание человека включает все его богатство отношений к миру в его бесконечности», так что в человеке «представлены, по крайней мере потенциально, весь мир, все сущее...» Поэтому самая свобода субъекта и его цен­ности — небеспочвенны, небезосновны, не замкнуты в антро­пологическом пространстве. «...Аналог свободы, как и аналог отражения, имеет место в самом фундаменте бытия...». То же относится к ценностным характеристикам, или объектив­ным измерениям бытия (речь, разумеется, идет не об акте оценивания, не о субъективных оценках, а об их объективных основаниях) — этическим и эстетическим. «Большая подлин­ная этика — это не морализирование, а подлинное бытие (жизнь) людей»... Но человеческая жизнь в ее существенном содержании — субъектное бытие — введено «внутрь бытия» вообще и глубоко, сущностно со-причастно ему (см. пункт А). Поэтому «этика выступает как часть онтологии»... Этическое затрагивает не только социальное, а и природное, уходя сво­ими корнями вглубь объективной диалектики. «Этика, вклю­ченная в онтологию, есть выражение включенности нравст­венности в жизнь»⁹⁶; жизнь же, согласно С. Л. Рубинштейну, проистекает из самых недр бесконечной природы (см. пункт Д). Такая этика и сама выступает как особого рода «дифференци­альная онтология».

Подобное же направление имеют размышления С. Л. Ру­бинштейна об эстетической онтологии, о красоте как «со­впадении сущности и явления путем выявления сущности в непосредственно данном» и об «онтологической» задаче ис­кусства⁹⁸.

Д. Принцип разомкнутости и бесконечного становле­ния как всей внечеловеческой действительности, так и наследующего ей человека, в их взаимности. В наиболее чистом, свободном от загромождающих и извращающих на­слоений, «образцовом» для всех виде претворение этого прин­ципа было усмотрено С. Л. Рубинштейном в ребенке, через обостренно внимательный анализ проблем детской педагоги­ческой психологии. Все в ребенке до такой степени находит­ся в диалектическом становлении, что исследовать и пони­мать его как субъект следует не посредством фиксирования его достигнутого состояния («ступени развития»), ища ответ на вопрос: «каков он есть?» — застигнутый в данный мо­мент, — но лишь «продвигая ребенка на высшую ступень», в его ближайшее будущее, ища ответ на вопрос: «каким он может стать?» Это равносильно обще-методологическому требованию вообще всегда искать наиболее верные характе­ристики субъекта не в его «однозначном» наличном бытии, а впереди него, в зоне его возможного становления, т. е. как бы упреждая его или обгоняя в его самоизменении, а тем самым предвосхищая его многовариантное будущее. Ду­ховная жизнь человека выступает при таком подходе не как продленное во времени состояние, определяемое неизменным «центром», а «прежде всего как "переоценка ценностей", пере­осмысление жизни... переакцентрирование, переинтонирова­ние». Так «может быть понята история актуализации одних ценностей и низвержения других». И это все имеет сугубо объективные предпосылки внутри самой диалектики станов­ления вообще: мир есть процесс, который «сам необходимо на каждом шагу... обнаруживает свою незавершенность, не-замыкаемость в себе», а тем самым побуждает человека-субъ­екта бесконечно переходить всякие положенные границы, непрерывно выходить «за пределы самого себя».

Эта идея внятно переключается с подытоживанием лите­ратурно-художественного опыта проникновения в человечес­кую сущность: «Человек никогда не совпадает с самим со­бой... Подлинная жизнь личности совершается как бы в точке этого несовпадения с самим собою, в точке выхода его за пределы всего, что он есть как вещное бытие...».

Е. Ориентация на виртуальную глубину субъектного бытия. Такова самая сильная из идей, противостоящих сни­жающему редукционизму, реактивизму и вещному объекти­визму: «Жизнь — это уходящая вглубь, в бесконечность спо­собность находиться в процессе изменения, становления, деления —пребывания в изменении». В противоположность идущему от Платона разделению и разведению пребывания и становления, «само пребывание должно быть рассмотрено внутри изменения». Такое бытие «внутри» становления возможно именно благодаря внутренним потенциальным сло­ям субъектного бытия, постепенно раскрывающимся в куль­турно-историческом процессе восхождения человека.

Иногда в принципе отрицают внутреннюю виртуальную глубину в субъекте, в его способностях, в его психике. Часто это внушается потребностным редукционизмом: «психика не имеет потенциального существования вообще». Этому от­рицанию противостоит следующее замечательное размышле­ние о субъектной жизни как потенции: «...исходным целым, подлежащим теоретическому осмыслению, является вся жизнь человека в целом, жизнь человека во всех ее основных вре­менных и телеологических аспектах — прошедшая, текущая, намечаемая, жизнь как потенция и акциденция, как структур­ное целое... и как принципиально незавершенный творческий путь...». Нелепо было бы требовать, чтобы все громадное по­тенциальное содержание этого целого и этого незавершимого пути, с его виртуальными возможностями, присутствовало бы или проявлялось в каких-то актуально ныне осуществляе­мых ограниченных актах деятельности или ограниченном об­щении. «Человек не может сразу, одноактно прожить (реали­зовать) все свои структуры, осуществить одновременно все действия и акты поведения...». Последние «ограничены в сво­ем проявлении и развертывании и пространством и време­нем, и конкретным материалом и многими другими конкрет­ными условиями существования человека и как индивида и как личности». Поэтому очень нелегко раскрыть виртуаль­ные слои субъектного бытия — до них надо добраться, при­чем далеко не только теоретически.

Ж. Несводимость многоуровневого богатства челове­ческой сущности к социальной роли, к производным от наличной ситуации функциям, к ролевым маскам. Человек в его действительном субъектном бытии, как наследник и дитя всей необозримой эволюции, всего процесса природного раз­вития и культуро-исторического восхождения есть нечто го­раздо большее, нежели носитель наличных социальных отношений: «Человек — это не только производная социаль­ных отношений». Он не сводится к персонификатору ка­кой-либо экономической или иной общественно-институциальной категории, как это показано К. Марксом. Редуциро­ванный к социальной роли, к средству ее выполнения, чело­век утрачивает свою субъектность в этих пределах, т. е. час­тично десубъективируется. «Основным нарушением этической, нравственной жизни применительно к человеку в условиях общества является использование его в качестве средства для достижения какой-либо цели». Опасность сведения человека к средству и носителю некоторой функции распространяется и на других, ибо для других он существует лишь в этом каче­стве. Объектно-вещные связи тогда оказываются не подчи­ненными междусубъектным отношениям, но вытесняют собою последние. Вследствие этого в человеке субъект подменяется «маской». «Не обращать человека в маску—такова первая заповедь этики, утверждать человека во всей полноте его бытия».

3. Субъектность человека как по самой сущности своей междусубъектная. Эта кардинальной важности идея поис­тине венчает собою все наследие С. Л. Рубинштейна. Она же заключает в себе и наибольшее богатство возможностей и перспектив теоретического развития и духовно-нравственно­го поиска.

Прежде всего эта идея направлена на самое бескомпро­миссное преодоление замкнутой, безразличной атомизации человека. «Человек как абсолют... как нечто обособленное и замкнутое в себе — это не человек, не человеческое сущест­во...» Как субъект, как духовно-нравственный мир, он, впадая в такое состояние, отрицает себя, обращает в «ничто». «Надо снять как неоправданную прерогативу первичность какого-нибудь одного, моего (имя рек) "я"». Ибо, присваивая себе такую прерогативу и абсолютную первичность для себя, субъ­ект тем самым подменяет себя «взбесившейся вещью»...

«...Родовое свойство человека раскрывается через отно­шение одного человека к другому». Но в этом еще нет почти ничего специфически субъектного, над-вещного. Далее, в каж­дом человеческом «я» представлены как со-присутствующие многие другие «я», и поэтому оно само есть «содружество субъектов, "республика субъектов"», так что внешние взаи­моотношения вобраны внутрь личностного мира и живут в нем, имея в нем «право голоса» через совесть. Не только историко-генетически «существование своего "я" является про­изводным от существования других», да и не только актуально, по своей сложной структуре оно включает этих других в том смысле, что «другой человек... входит в "онтологию" че­ловеческого бытия, составляет необходимый компонент чело­веческого бытия», но еще и по самой внутренней сокровен­ной сущности субъект взаимен с другими, со-причастен им и всей Вселенной. «Лишь через свое отношение к другому че­ловеку человек существует как человек». И — заметим это! — такое отношение обладает «обратимостью». Принцип обра­тимости отношения между Я и Другим заключается отнюдь не в (/слоено-расчетливом и корыстном «договоре» между внут­ренне чуждыми и судьбически далекими друг другу субъ­ектами'", но, как раз напротив, в полном взаимопроникно­вении и взаимозаменимости судеб, в безусловном приятии каждым — судьбы другого за свою собственную и в совмеще­нии со своею судьбой: Я мог бы быть Тобою, Ты мог бы быть Мною. Так что «республика субъектов» отнюдь не есть сдел­ка об использовании, но есть гармоническое содружество, построенное на щедром излучении и приятии Другого в са­мую сердцевину своего бытия. «Отношение к другому челове­ку, к людям составляет основную ткань человеческой жизни, ее сердцевину. "Сердце" человека соткано из его человечес­ких отношений к другим людям» ".

Сопоставим эту идею со своеобразным подходом М. М. Бах­тина, с его концепцией диалогизма. Наиболее адекватно ори­ентация на междусубъектность проступает в характеристике этим автором «диалогической природы человеческой мысли», или «идеи», в сфере которой, как он полагает, каждый и ста­новится наконец-то собственно «человеком в человеке», «Идея живет не в изолированном индивидуальном сознании челове­ка, — оставаясь только в нем она вырождается и умирает. Идея начинает жить... развиваться... только вступая в суще­ственные диалогические отношения с другими чужими идея­ми». «Идея —...это не субъективное индивидуально-психоло­гическое образование "с постоянным местопребыванием" в голове человека; нет, идея интериндивидуальна и интерсу­бъективна, сфера ее бытия не индивидуальное сознание, а диалогическое общение между сознаниями. Идея—это жи­вое событие.,.». Но, к сожалению, М. М. Бахтин не подни­мает также и все человеческое бытие на уровень такой «ин-терсубьективности», сотканности живой встречей, событием, не высветляет его взаимным проникновением всего человеческого Я с другими. Ибо этому серьезно препятствует его увлечение «карнавализмом» и «раблезианством», апологией индивида-атома, отвратившегося от беспредельности... "⁴. Чего больше всего не хватает концепции «диалогизма» М. М. Бах­тина, так это того самого глубинного духовно-сердечного вза­имоприятия — культуры сердца,— в котором сосредоточена суть идеи междусубъектности у С. Л. Рубинштейна". Не хва­тает сердечного мужества, сурового к самому себе и всегда готового принести все преходящее в себе в жертву непрехо­дящему:

Я ввергну окалину

В огонь твой вечный — и выйду

Обновленный из пламени".

И. Несводимость процесса творчества к его выраже­нию в отделимых от него результатах, — к продуктив­ности. Творчество как «строительство человека». Если творчество есть такой процесс, который есть вместе с тем также и междусубъектное отношение, если, более того — именно в нем междусубъектность получает свое самое интен­сивное и концентрированное, максимально полное претворе­ние и выражение, то о творчестве уже нельзя судить только по внешним, покидающим его сферу готовым продуктам. Тем более нельзя судить о нем сквозь призму таких его результа­тов, которые выпали из процесса и выключились из междусу­бъектного отношения, поскольку обрели ограниченную объ­ектно-вещную форму существования. Но и вообще, какую бы форму существования ни обрели результаты — эти отделив­шиеся от творчества и перешедшие в сферу воспроизводи­тельного употребления его плоды, — в них никогда нет пол­ного и. исчерпывающего выражения породившего их процесса-отношения, всей его конкретной многомерности, многоуровневости, саморазомкнутости. Ибо этот процесс-от­ношение опредмечивается отнюдь не только в отделимых от него и внешне фиксируемых воплощениях, но непременно также еще и в самой продолжающейся Деятельностной жиз­ни субъекта и в ее потенциях, т. е. и в ее явной, актуализо-ванной сфере, и в ее скрытых виртуальных слоях. Только все эти многообразные и далеко не очевидные последствия твор­чества, вместе взятые, могут дать полную картину, являю­щую нам, чтб оно такое есть в себе самом"'.

Однако почему же нередко происходит так, что ориента­ция на внешние результаты оттесняет собой и заслоняет сам процесс? Почему смотрят на творчество с точки зрения «праг­матического эффекта» и, соответственно, обращают внима­ние «только на внешнюю отработанность и слаженность опе­раций, которыми снабжен человек, оставляя вне поля зрения культуру тех внутренних процессов, качество которых собст­венно составляет способность как таковую?»". Почему, на­конец, также и в воспитательно-образовательном процессе становящегося субъекта (а особенно пагубно это в раннем возрасте) часто ориентируют не на собственный смысл твор­ческой для него задачи и не на адекватную мотивацию, на­правленную именно на саму задачу, а на плоский и мертвый результат-ответ, на требуемые заранее «признаки», сопрягае­мые с наградой, т. е. с чем-то совершенно чуждым смыслу задачи? Почему тем самым вносят чуждую творческому само­устремлению субъекта и уклоняющую от него мотивацию на нечто «подкупающее», деформируя и сбивая с истинно восхо­дящего пути все развитие становящегося человека? Соглас­но общему духу рубинштейновских исследований, ответ на эти вопросы заключается ближайшим образом в том, что к творчеству подходят с позиций не-творчества, с позиций ин­дивида, оказавшегося далеким и вполне посторонним для его внутренней атмосферы. Ведь взгляд постороннего оста­навливается всего лишь на том, что он может себе получить от творчества — на овещненном эффекте. Именно подход с таких — получательских — позиций и подменяет действи­тельный конкретный облик творчества как процесса и отно­шения — продуктивностью его по заранее заданным кри­териям и ради функционального обслуживания заранее наложенных на него требований". Отсюда тенденция даже именовать сам творческий характер, т. е. креативность, — про­дуктивностью.

Адекватным самому творчеству может быть только подход к нему с позиции тоже творчества. При этом нисколько не сбрасываются со счета внешние результаты, эффективная продуктивность (которая от этого только выигрывает) и объ­ектно-вещные условия. Просто все ставится на надлежащее место и подчиняется главному — «строительству» человека посредством всех внешне-объектных изменений, а не наобо­рот, не изменению вещей посредством человека. Творчеству сродни лишь атмосфера субъектного созидательства, атмо­сфера нескончаемого созидательного восхождения человека ко все большему совершенству. Свой анализ темы любви между людьми С. Л. Рубинштейн увенчивает не чем иным, как взаимным утверждением субъектами друг друга в вос­хождении к бытию все более высокого плана: «В бесконечной мягкости и бесконечной требовательности любви проявляет­ся особое творческое отношение к человеку...». Подхваты­вая и развивая эту идею, К. А. Абульханова-Славская пишет: «Понятие творчество... относится прежде всего не к сфере создания предметов, вещей, а к сфере человеческих отноше­ний и уровню их человечности. Здесь творчество состоит в построении человеческих отношений согласно высшим гума­нистическим идеалам». К этому можно добавить лишь то, что даже и созидание вещей вполне достойно занять свое место в понятии творчества, если включено как подчиненный момент в объемлющий процесс действительного субъектно­го взаимного самосозидания и насквозь проникнуто его бо­лее высоким смыслом. И еще существенно, чтобы гуманисти­ческие идеалы не искажены были бы ограничивающим их антропоцентризмом.

Таковы наиболее важные для философской диалектики творчества элементы наследия С. Л. Рубинштейна.

Однако, кроме них, нельзя не указать еще и на следующие три пункта, требующие критики.

Во-первых, С. Л. Рубинштейн, хотя далеко не всегда, но в некоторых своих общих формулировках все еще удержива­ется в рамках старой субъект-объектной схемы (5 — О). Уже добыв новое, гораздо более богатое содержание, он тем не менее еще не привел такие формулировки в соответствие с содержанием, которое он фактически в них вкладывает.

Во-вторых, С. Л. Рубинштейну ясна обоюдная тщетность всех и реактивистских («все извне») и анти-реактивистских («все изнутри») попыток объяснить мир субъекта. Он реши­тельно настроен выйти прочь за пределы ложной альтерна­тивности: «либо все изнутри, либо все извне». И по всей направленности, и по духу своих исследований он уже поки­дает обе эти позиции. Однако иногда при обобщенном форму­лировании им своей концепции, она выступает не как незави­симая, принципиально «третья» по отношению к этим позициям, а как сохраняющая в себе их «обломки», их понятийный язык — язык объектно-вещного уровня. Ведь реактивизм и антиреактивизм ложны не только в их крайних, чис­тых выражениях, а равно и в гибридных сочетаниях друг с другом, каковы бы ни были пропорции смеси... Ибо дело не в пропорциях, а в негодности самих компонент! К сожалению, С. Л. Рубинштейн прибегает к истолкованию своей концепции не как призванной начинаться по ту сторону двух ложных альтернатив, а посредством сочетания «обломков» — посред­ством своего рода кентавризации «внешнего» с «внутрен­ним». Так вот и сложилось у него знаменитая формула: «Внеш­ние причины действуют через внутренние условия». Эта формула вполне отвечает тому методологическому и миро­воззренческому горизонту, который очерчивается субъект-объектной схемой, но делается чем-то таким, против чего восстает все конкретное содержание и весь дух его исследо­ваний, когда она применяется к проблемам, по сути дела про­рывающим этот горизонт. Она выглядит как искусственное, насильственно притянутое иносказание при накладывании ее на такие чрезвычайно глубокие идеи, каковы суть идея «разрыва» субъектом уз «полной поглощенности непосредст­венным процессом жизни» и идея поистине онтологиче­ской его ответственности «не только за то, что он делает, но и за то, чем он будет, станет», за непрерывно расширяю­щееся «поле» своей сопричастности бытию других субъектов. Эта формула употребляется им ради защиты нравственно-духовного, не только внешне, а и внутренне свободного (равно и от принуждения стимулами и от принуждения потребнос­тями) субъектного «самоопределения», ради «выгораживания» для него необходимого внутреннего «пространства». Цель эта, бесспорно, благородна. Но то, что употреблено в качестве средства, само по себе чревато совсем иными тенденциями — объективистски-редукционистским низведением «внутренне­го» на уровень «внешнего» — на уровень объектно-вещного бытия. Оно чревато выравниванием высшего сообразно низ­шему и функционалистским подчинением ему. Оно чревато нигилизмом к «высоким материям» духовной культуры.

Наконец, в-третьих, С. Л. Рубинштейну принадлежит неудачная попытка исправить недостатки категории деятель­ности, какою она фигурировала в литературе 1930-х годов, — исправить с помощью понятия «активность». Само по себе стремление внести серьезные изменения в то истолкование, которое тогда было широко распространено, более чем оправ­дано и должно вызывать всяческое сочувствие и поддержку. Ибо это на самом деле чрезвычайно богатая содержанием категория была тогда упрощена и уплбщена некоторыми ав­торами (особенно — механицистами, которые именовались тогда «механистами») до действования, которое имеет только один господствующий и определяющий вектор — центробеж­ный: от индивида вовне. Это была фактически подмена много­мерной и многоуровневой деятельности ее вырожденной и частичной формой осуществления, а именно — объектно-вещ­ной активностью. При этом исходным и простейшим ее ви­дом — эталоном — признавался грубо физический труд и подобное ему поведение индивида, взятое с внешне регистри­рующей позиции (с получательской точки зрения). Из со­держания труда как процесса совершенно выпало то, что, из­меняя вещь, взятую из природы, человек в этом же самом процессе изменяет также и свою собственную природу. Так вот и случилось,что под деятельностью, или «практикой», стали понимать прежде всего и главным образом операторное воз­действие человека, направленное от себя во вне. За сущ­ность деятельности стал выдаваться этот центробежный век­тор. Остальное же содержание в лучшем случае принималось как второстепенное и функционально производное.

Видя этот тяжкий недостаток в вульгарном истолковании деятельности, С. Л. Рубинштейн предпочел, однако, не такое критическое переосмысление его, которое вернуло бы катего­рии деятельности ее утраченный истинный богатый смысл, а пошел по пути компромисса. Он решил сохранить за деятель­ностью низший уровень содержания — тот центробежный вектор, который на самом деле лучше было бы называть объ­ектно-вещной активностью, а все более высокие уровни — уровни психического развития, субъектных способностей, процесса мышления, и т. п. — вывел из-под «юрисдикции» этой грубой категории. «О деятельности и действии в специфиче­ском смысле слова мы будем говорить только там, где есть воздействие, изменение окружающего». Так у деятельности недвусмысленно отнимается все ее внутреннее применение:

«Обращение деятельности изнутри вовне, изменение ее на­правленности с самого себя... на внешний мир снимает сам страдательный характер деятельности человека» ¹²⁸. Но по­скольку все более высокие уровни, оставшиеся вне сферы деятельности, нуждаются в каком-то «заместителе-двойнике», который пришел бы занять освободившееся место, то С. Л. Ру­бинштейн решает дополнить ущербную категорию иным по­нятием, призванным быть улучшенным ее заместителем, достойным применения его к более высоким уровням. В каче­стве такого заместителя он избирает... активность. Отсюда и получается, что для него, например, «мышление как про­цесс — это... активность, а не деятельность». Так были от­крыты ворота для вторжения в психологию понятия «актив­ность», да и не только в психологию... Но это принесло далеко не те плоды, которые ожидались. Прошло немного времени, и возник бурный поток совершенно неумеренного употребле­ния и злоупотребления сугубо центробежной «активностью». Последняя вышла из прежней второстепенной и подчинен­ной роли и стала притязать на положение новейшей «супер­категории», низведя деятельность до своей ограниченной по­мощницы или частной своей выразительницы.

Все это лишний раз свидетельствует о том, как важно, чтобы категориальный аппарат, призванный служить иссле­дованию, размышлению и философскому поиску, был строго независим от обыденно-житейских ассоциаций, влиятельных поветрий моды и тому подобных факторов и чтобы он служил утончению, а не огрублению нашей проблематизирующей спо­собности.

 Тенденции, благоприятствующие проникновению в между-субъектные отношения и в меж-парадигмальность отношений    

 Заметные шаги сторону междусубъектных отношений наблюдаются среди исследо­вателей, многие из которых принадлежат к психологической школе С. Л. Рубинштейна. Так, согласно К. А. Абульхановой-Славской, «важнейшей за­дачей психологии является актуализация марксистского по­нимания деятельности как неотторжимой от субъекта... и субъ­ект-субъектных отношений». Она прямо и четко возражает против возведения субъект-объектных отношений в «единст­венные» и утверждает междусубъектность как методологиче­ским принцип, достойный стать не менее фундаментальным, чем субъект-объектный То же мы находим и у Б. Ф. Ломова, который настаивает на самостоятельности этого принципа как дающего методологическое обеспечение и придающего право­мерность тем исследованиям в области психологии общения, которые выдвигаются на первый план в этой науке. Катего­рия общения здесь «становится своеобразным "логическим центром" проблематики». А это, в свою очередь, «требует, видимо, разработки нового понятийного аппарата по сравнению с тем, который сложился в существующих концепциях дея­тельности» ¹³². Однако, к сожалению, некоторые авторы пока что озабочены скорее лишь ограниченной, локальной формой претворения междусубъектного принципа — в пределах так называемого «индивидуального уровня бытия» (К. А. Абуль-ханова-Славская), в процессах так называемой коммуникации, за которыми далеко не всегда скрывается истинное общение и т. п. Выходя за пределы такой локальной формы, Б. Ф. Ло­мов подвергает критике редукцию к субъект-объектной схеме также и процесса деятельности.

 Многообещающим и весьма перспективным направлением в общей и в педагогической психологии следует признать то, которое изучает становление субъекта и весь воспитательно-образовательный процесс как пронизанный от начала и до конца общением и как имеющий проблемную природу (А. М. Матюшкин и др.). Здесь еще более последовательной делается ориентация на междусубъектность как принцип. Сама деятельность понимается как сущностно взаимная, как пре­творяющая логику взаимной субъектной сопричастности и как несущая в себе «диалогическое общение» — «интеринди­видуальный, межличностный процесс», в котором раскрыва­ются новые, более высокие и глубокие уровни рефлексивной саморегуляции. Это направление изысканий незаменимо ценно для диалектики творчества.

Сами психологи приходят к собственно философским про­блемам — проблемам онтологического смысла творчества — там, где они обсуждают изначальные и глубинные условия его возможности вообще. Такова тема соотношения между фантазией и открытием. Обычное понятие о фантазии заклю­чает в себе отход прочь от действительности и устремления, проникнутые не только независимостью от нее, но и логикой «вопрекизма», или своего бытия «наперекор» миру. Так, А. И. Розов предполагает, что всему творческому процессу как таковому имманентна фантазия именно в смысле, как осторожно говорит он, «некоторого... пренебрежения самой реальностью». Против этого возражает А. В. Брушлинский:

«Творчество — это не игнорирование реальности (хотя бытолько частичное), а наоборот, максимально возможное в данных условиях наиболее глубокое проникновение в объек­тивную реальность» ¹³⁷, Пафос этого возражения и ориента­ции на верность действительности заслуживает в общем и целом всяческого одобрения. Однако ведь собственно творче­ство как раз и отличается тем, что оно превышает уровень и переходит границу прежних, доступных возможностей, т. е. что оно делает то, что раньше было относительно, или исто­рически невозможным и что находилось по ту сторону сфе­ры доступности для человека-субъекта — доступности не толь­ко технической и объектно-познавательной, а и ценностной... Тогда-то и возникает проблема: как может и должен субъект переходить(«трансцендировать»)такую историческую грани­цу? И во имя чего? Ради только самого себя — как индивида или как коллектива, как всего человечества, — т. е. антропо-центристски? Или ради всей универсальной действительнос­ти, включая и человечество? Вопреки или благодаря всей ее объективной диалектике? Иначе говоря, распространяется ли требование верности самой действительности также и на собственно устремление к творческому трансце^ндированию своих пределов, на то, ради чего и во имя чего или кого оно предпринимается и совершается? Вот в чем вопрос...

Однако в том как раз и заключается обычность и привы­чность не-творческого, внекреативного состояния субъекта, что подобные, кажущиеся чрезмерно радикальными и слиш­ком тревожными, «метафизические» вопросы вовсе и не ста­вятся. Людям обыкновенно бывает свойственно предполагать, что какой-то, пока все еще удовлетворительный ответ на них заранее заложен и содержится внутри их собственной точки зрения или в той совокупности не подвергаемых сомнению предпосылок, на которых эта точка зрения зиждется, — в исходном первообразце всего их поведения и мышления, в принятой парадигме их культуры. И в самом деле, до поры до времени, пока субъект обходится сравнительно малосуще­ственными, не радикальными задачами и живет только ими, ничто, казалось бы, столь прекрасно ему не помогает в жиз­ни, как его собственная точка зрения, точка опоры его само­стоятельного бытия, его решений, его суда, его поступков. Помогает, если эта самая точка опоры уже заранее находится на достаточной высоте, а задачи, которые он принимает на себя. достаточно рутинны и вполне укладываются в его парадигму. Однако, начиная с того грозного для человеческой кос­ности момента, когда самоудовлетворенная позиция и пара­дигма оказываются недостаточными, «ничто так не мешает видеть, как точка зрения».

Согласно новейшим исследованиям по истории науки, соб­ственно творческое видение как раз и отличается тем, что оно исходит уже не из точки и что творческому субъекту присуща иная структура или, вернее — иной способ органи­зации: уже не точка-центр, а встречающиеся друг с другом устремленности — вот вокруг чего строится и непрерывно перестраивается динамичный мир субъекта-творца и откры­вателя. Проблемная ситуация обретает для субъекта явную креативность тогда, когда он оказывается «на пересечении разных традиций, соединив их в себе неповторимым обра­зом». Эти традиции не только взаимно проникают друг друга в его личностном мире, но и помогают ему, будучи синтези­рованы в некое гармоническое целое, найти в поле исследо­вания так называемый инверсивный, полифункциональный объект, или элемент предметной области. Его работа стано­вится полипредметной — расположенной на стыке разных парадигм, в пространстве встречи их между собою. Важно только, чтобы эту потенциально возможную встречу созна­тельно организовал и методично провел творческий человек-личность, которого отличает именно возвышение над вну-трипарадигмальными ролями, способность выбирать и преобразовывать их. Можно называть это «полифункцио­нальностью» личности, как это делает цитируемый М. А. Ро­зов. Но лучше и точнее здесь термин: межпарадигмаль-ность. Последняя и есть не что иное, как конкретизация междусубъектности и вместе с тем путь к раскрытию и по­стижению ее диалектики.